Книга Катулла Веронского (1)

I 
Эту новую маленькую книгу, 
Жесткою пемзою вытертую гладко, 
Подарю я кому? -- Тебе, Корнелий! 
Ты безделки мои считал за дело 
В годы те, когда первым среди Римлян 
Судьбы мира всего вместить решился 
В три объемистых и ученых тома. 
Получай же на память эту книжку, 
Хороша ли, худа ль. И пусть богиня 
Пережить не одно ей даст столетье.

II 
Птенчик, радость моей подруги милой, 
С кем играет она, на лоне держит, 
Кончик пальца дает, когда попросит, 
Побуждая его клевать смелее, 
В час, когда красоте моей желанной 
С чем-нибудь дорогим развлечься надо, 
Чтобы немножко тоску свою рассеять, 
А вернее -- свой пыл унять тяжелый, -- 
Если б так же я мог, с тобой играя, 
Удрученной души смирить тревогу!

III 
Плачьте, о Купидоны и Венеры, 
Все на свете изысканные люди! 
Птенчик умер моей подруги милой, 
Птенчик, радость моей подруги милой, 
Тот, что собственных глаз ей был дороже. 
Был он меда нежней, свою хозяйку 
Знал, как девушка мать родную знает, 
Никогда не слетал с ее он лона, 
Но, туда и сюда по ней порхая, 
Лишь одной госпоже своей чирикал. 
А теперь он идет дорогой темной, 
По которой никто не возвращался. 
Будь же проклят, о мрак проклятый Орка, 
Поглощающий все, что сердцу мило, -- 
Ты воробушка милого похитил!.. 
О слепая судьба! О бедный птенчик! 
Ты виновен, что у моей подруги 
Покраснели от слез и вспухли глазки!

IV 
А вот челнок, вы, иностранцы, видите, 
Он говорит -- из кораблей наибыстрейшим был, 
И все, что в море плавает из дерева, 
Он превзошел и обогнал на веслах ли 
Или летя на полотняном парусе. 
Он говорит, с ним спорить не осмелятся 
Ни Киклады, ни берег Адриатики 
И Родос благородный, да и Фракия, 
И Пропонтида, и волна Понтийская, 
Где он -- теперь челнок -- а был на родине 
Пышноволосым лесом Киторийских гор, 
На том хребте, где кудри говорят, гудя. 
О Амастрида, о самшит на Киторе, 
Вы обо мне все знали, да и знаете! -- 
Так говорит челнок. -- "Я на вершине был 
И в море весла опускал ладошками, 
О, сколько мы прошли заливов яростных, 
Несли ветра попутные и встречные, 
Иль это благосклонного Юпитера 
Звучали. дули ветры в оба паруса! 
И побережия богам сулили 
Дары, но не обещанные прежде, чем 
Пришел сюда я, к озеру прозрачному". 
Все это было; ныне ж в неподвижности 
Стареет посвятивший близнецам себя 
Бессмертным -- Кастору и брату Кастора.

V 
Жить так жить, а любить -- так безоглядно! 
Сплетни старцев сварливых врозь и оптом, 
Верь мне, Лесбия, медяка не стоят! 
Угасать и всходить вольны светила, 
Ну а нам, как угаснет свет недолгий, 
Сном придется уснуть в ночи бескрайней. 
Поцелуй меня тыщу раз, пожалуй, 
Сто еще, снова тыщу и сто по-новой, 
Снова тыщу, сызнова сто, не меньше. 
А потом, как тыщ наберется много, 
Мы со счета собьемся -- что нам в числах? 
Да и злюка завистник вдруг нас сглазит, 
Разузнав, сколько было поцелуев.

VI 
Флавий! Верно, о ней, своей любезной, 
Будь она недурна, не будь нескладна, 
Ты сказал бы Катуллу, не смолчал бы. 
Но молчишь ты, стыдясь, и я не знаю, 
Ты с какой же связался лихоманкой? 
Но что ты не вдовцом проводишь ночи, 
Громко ложе твое вопит венками 
И сирийских духов благоуханьем; 
И подушки твои, и та, и эта, 
Все во вмятинах, а кровати рама 
И дрожит, и трещит, и с места сходит. 
Бесполезно скрывать, и так все видно. 
Что? Да весь исхудал ты с перелюба, 
Значит, много себе позволил дури. 
Лучше мне обо всем, и злом и добром, 
Сам скажи, -- и тебя с твоей любовью 
До небес вознесу в стихах изящных.

VII 
Спросишь Лесбия, сколько поцелуев 
Хватит мне и вполне, что за вопросы? 
Сколько в мире лежит песков ливийских 
В смолоносной, сильфической Кирене, 
Меж оракулом, где Юпитер знойный, 
И могилою древнебога Батта, 
Столько звезд в тайниках молчащей ночи 
На любовь человеческую смотрит, 
Столько раз сумасшедшему Катуллу 
Мне вполне целовать тебя довольно, 
Столько, что соглядатай не сочтет их, 
Злой язык болтовнёю не унизит.

VIII 
Болтать и бредить перестань, Катулл бедный, 
Считай навек потерей, что пошло прахом! 
И для тебя сияли дни светил ясных -- 
Ты поспешал по прихоти своей милой, 
Любимой, как вовеки ни одна в мире. 
Забавы знали вы, ты их хотел жадно, 
Не без хотенья милая на них льстилась -- 
И впрямь тебе сияли дни светил ясных. 
Теперь не хочет -- расхотеть пора, жалкий; 
Что прочь бежит, не смей держать -- не жизнь в муках! 
Умом упрямым все стерпи и стань твердым. 
Прощай, подруга! Знай: Катулл, что стал твердым, 
Тебя искать не будет и молить слезно. 
Сама заплачешь, как тебя одну бросят. 
Стыдись, беспутная! О, что с тобой станет? 
Кого еще прельстишь? Кому красу явишь? 
Кого полюбишь? И кому нужна будешь? 
Кого душить начнешь? Кому порвешь губы? 
Но ты, Катулл, упорствуй впредь и будь твердым.

IX 
Мой Вераний, мой друг! Из многих тысяч- 
Самый милый и самый ненаглядный! 
Ты под кровлю родную возвратился, 
К старой матери и к любимым братьям. 
Возвратился! О радостные вести! 
Я увижу тебя, рассказ услышу 
О Гиберах, о землях, о народах, 
Как и встарь ты рассказывал. И шею 
Обниму, и глаза твои и губы 
Поцелую. Эй, слушайте, счастливцы! 
Кто счастливей меня и кто богаче?

X 
Вар, увидев, что шляюсь я без дела, 
Потащил меня с Форума к подружке, 
Потаскухе, я сразу это понял, 
Обаятельной, впрочем, и смазливой. 
Мы пошли, оживленная беседа 
Завязалась о разном и, конечно, 
о Вифинии: что она такое, 
Не разжился ли там я золотишком? 
Отвечал все, как было -- и что сами, 
И что преторы наши, и вся свита 
Не сумели погреть на службе руки, 
Ну, а те, у которых претор сволочь 
И на свиту плевать ему, всех меньше. 
"Все же то, чем Вифиния известна, -- 
Уж рабов купил ты носилок?" -- 
Вопрошает меня, а я, рисуясь 
Пред девчонкой, сказал: "Не так уж плохо, 
Хоть дрянная провинция попалась, 
Было мне: восьмерых купил красавцев". 
(А на деле, ну хоть один нашелся 6, 
Кто бы смог водрузить себе на шею 
Ножку шаткую от моей кровати.) 
А девчонка -- что можно ждать от шлюхи? -- 
Говорит: "Мой Катулл, прошу тебя я. 
Уступи их на час, хочу с удобством 
В храм Сераписа съездить". -- "Эй, постой-ка,-- 
Говорю ей, -- сказал я, не подумав... 
С языка сорвалось... то мой товарищ, 
Цинна Гай, он купил их, это точно... 
Впрочем, разницы нет, мои, его ли: 
Ими пользуюсь вроде как своими... 
Ты ж, негодная, рада досадить мне, 
Уж нельзя и забыться на секунду..."

XI 
Фурий, ты готов и Аврелий тоже 
Провожать Катулла, хотя бы к Инду 
Я ушел, где море бросает волны 
На берег гулкий. 
Иль в страну гиркан и арабов пышных, 
К сакам и парфянам, стрелкам из лука, 
Иль туда, где Нил семиустый мутью 
Хляби пятнает. 
Перейду ли Альп ледяные кручи, 
Где поставил знак знаменитый Цезарь, 
Галльский Рейн увижу иль дальних бриттов 
Страшное море -- 
Все, что рок пошлет, пережить со мною 
Вы готовы. Что ж, передайте милой 
На прощанье слов от меня немного 
Злых и последних. 
Со своими пусть кобелями дружит! 
По три сотни их обнимает сразу, 
Никого душой не любя, но печень 
Каждому руша. 
Только о моей пусть любви забудет! 
По ее вине иссушилось сердце, 
Как степной цветок, проходящим плугом 
Тронутый насмерть.

XII 
Марруцинец Асиний! Левой лапой 
Ты орудуешь худо на попойках, 
Ты платки у хозяина таскаешь. 
Разве ж это забавно? Грубый дурень! 
Это -- грязная шутка и без вкуса. 
Мне не веришь? Поверь хоть Поллиону! 
Брат твой золотом чистым был бы счастлив 
Искупить твои кражи. Он воспитан, 
Он изящен и знает толк в игрушках. 
Жди же ямбов моих три злейших сотни. 
Не цена дорога потери малой: 
Это память о друге ненаглядном. 
Из холстины иберской и сетабской 
Мне в подарок прислал ее Вераний 
И Фабулл. Я люблю платок не меньше, 
Чем Верания милого с Фабуллом.

XIII 
Мой Фабулл! Накормлю тебя отлично 
В дни ближайшие, если бог поможет. 
Только сам озаботься угощеньем, 
И вином, и хорошенькой девчонкой, 
И весельем, и острыми словами. 
Озаботься всем этим, и отлично 
Угостишься, дружок! А у Катулла 
В кошельке загнездилась паутина. 
Но в обмен награжу тебя подарком 
Превосходным, чудесным несравненно! 
Благовоньем -- его моей подружке 
Подарили Утехи и Венера. 
Чуть понюхаешь, взмолишься, чтоб тотчас 
В нос всего тебя боги превратили.

XIV 
Если не был бы ты мне глаз дороже, 
Кальв мой милый, тебя за твой гостинец 
Ненавидел бы я ватиниански. 
Что такого сказал я или сделал, 
Что поэтов ты шлешь меня прикончить? 
Да накажут того клиента боги, 
Кто набрал тебе стольких нечестивцев! 
Небывалый подарок! Не иначе 
Это Суллы работа грамотея. 
Что ж, но хорошо, премило даже, 
Что не зря для него ты потрудился. 
Боги! Ужас! Проклятая книжонка! 
Ты нарочно прислал ее Катуллу, 
Чтобы он целый день сидел, как дурень, 
В Сатурналии, лучший праздник года! 
Это так не пройдет тебе, забавник! 
Нет, чуть свет побегу по книжным лавкам, 
Там я Цезиев всех, и всех Аквинов, 
И Суффена куплю -- набор всех ядов! 
И тебе отдарю за муку мукой. 
Вы же будьте здоровы, отправляйтесь 
Вновь, откуда нелегкая несла вас, 
Язва века, негодные поэты!

XV 
И себя, и любовь свою, Аврелий, 
Поручаю тебе. Прошу о малом: 
Если сам ты когда-нибудь пленялся 
Чем-нибудь незапятнанным и чистым, -- 
Соблюди моего юнца невинность! 
Говорю не о черни, опасаюсь 
Я не тех, что на форуме толкутся, 
Где у каждого есть свои заботы, -- 
Нет, тебя я боюсь, мне хрен твой страшен, 
И дурным, и хорошим, всем опасный. 
В ход пускай его, где и как захочешь, 
Только выглянет он, готовый к бою, 
Лишь юнца моего не тронь -- смиренна 
Эта просьба. Но если дурь больная 
До того доведет тебя, негодный, 
Что посмеешь на нас закинуть сети, -- 
Ой! Постигнет тебя презлая участь: 
Раскорячут тебя, и без помехи 
Хрен воткнется в тебя и ерш вопьется.

XVI 
Вот я трахну вас спереди и сзади, 
Фурий-супарень и блядун Аврелий! 
Вы решили: стишки мои игривы -- 
Значит, я и в душе стыдлив не больно. 
Но поэт должен сам в себе лелеять 
Чистоту, но в стишках -- ни в коей мере! 
Лишь тогда в них наличны блеск и живость, 
Коль игривы и не стыдливы слишком 
И разжечь то, что чешется, умеют 
Не у мальчиков -- у мужей брадатых, 
Тех, кто ленится двинуть вспухшим удом. 
Вам, читавшим про тыщи поцелуев, 
Как поверить в мою мужскую силу? 
Вот я трахну вас спереди и сзади.

XVII 
О Колония, хочешь ты на мосту своем длинном 
Порезвиться и поплясать, да боишься решиться: 
Стар мостишко, столбами слаб, да и строен из дряни, 
Бедный рухнет того гляди в тину кверху ногами. 
Пусть же мост, как желаешь ты, ветхий сменится крепким 
И окажется даже впрок для священных плясаний. 
Я, Колония, между тем всласть хочу насмеяться: 
Есть у нас гражданин один -- вот кого бы охотно 
Я с моста твоего швырнул с головой и ногами; 
Только там, непременно там, где болотина шире, 
Где зловонная гуще грязь и бездоннее тина. 
Больно он не остер умом, понимает не больше, 
Чем в дрожащих руках отца годовалый младенец, 
А у глупого есть жена в лучшем возрасте жизни, 
Избалованней и нежней, чем козленок молочный: 
Вот за ней бы и глаз да глаз, как за спелою гроздью, 
А ему-то и дела нет, пусть гуляет, как хочет, 
Он лежит, не подымется, как в канаве ольшина, 
Чей у корня подрублен ствол топором лигурийца, 
И не чувствует, есть жена или все уж пропало. 
Точно так же и мой чурбан: спит -- не слышит, не видит 
И не знает, кто сам он есть и живет он иль мертвый. 
Вот его и хотел бы я с вашей сбросить мостины -- 
Тут, авось. уж встряхнется он, как хлебнет из болота 
И оставит в густой грязи непробудную спячку, 
Как во вмятине вязкой мул оставляет подкову.

XXI 
Ты, о всех голодов отец, Аврелий, 
Тех, что были уже и есть поныне 
И которые впредь нам угрожают, 
Вздумал ты обладать моим любимцем, 
И притом на виду: везде вы вместе, 
Льнешь к нему и забавам всяким учишь. 
Тщетно. Сколько ни строй мне всяких козней, 
Все же первый тебя я обмараю, 
Если будете вы блудить, наевшись, 
Я, пожалуй, стерплю. Но вдруг -- о горе! -- 
Будешь голодом ты морить мальчишку? 
Это дело ты брось, пока прилично, 
Или бросишь, когда замаран будешь.

XXII 
Суффен, которого ты знаешь. Вар, близко, -- 
Прелестный человек: умен, остер, вежлив. 
Но он же и стихов насочинял бездну: 
В день выдает по десять тысяч строк с лишним. 
И не на палимпсесте он стихи пишет, 
Как водится, -- папирус у него царский, 
На новых палках, шнур и переплет -- красны, 
Свинцом линован свиток и оттерт пемзой. 
Но почитай стихи... и где ж Суффен прежний? 
Из них глядит пастух иль землекоп серый, 
И до чего же страшный, не узнать вовсе. 
Так, значит, тот, кого мы шутником звали 
И тертым остряком или еще хуже, -- 
На деле груб, грубее мужичья, только 
Своих стихов коснется. Для него слаще 
Минуты нет, когда стихи писать сядет, 
Как он любуется собой и как счастлив! 
Но все мы слабы: нет ведь никого, в ком бы 
Не обнаружился Суффен, хотя 6 в малом. 
Так суждено, у каждого своя слабость. 
Никто не видит сам, что за спиной носит.

XXIII 
Фурий! Нет у тебя ларя, нет печки, 
Ни раба, ни клопа, ни паутины, 
Есть отец лишь да мачеха, которым 
Камни дай -- разжуют и их отлично. 
Право, счастье тебе с таким папашей 
И с супругой железною папаши. 
Что ж дивиться? Ведь вы бодры, здоровы, 
Переварите все и не боитесь 
Ни пожара, ни кражи нечестивой, 
Ни отравы лихой, ни разоренья, -- 
Словом, беды любые вам не страшны. 
Ваше тело от стужи, и от зноя, 
И от голода до того иссохло, 
Что давно уже стало тверже рога. 
Чем же плохо тебе? Чем ты несчастлив?? 
Нету пота в тебе и нету слизи, 
Нет слюны и в носу соплей зловредных, -- 
Чище чистого ты. Прибавь к тому же, 
Что и зад у тебя солонки чище: 
В год ты какаешь десять раз -- не больше, 
Кал твой тверже бобов и крепче гальки, 
Можешь мять и тереть его руками -- 
Даже пальцев себе ты не измажешь. 
Научись ты ценить такое счастье, 
И не смей презирать все эти блага, 
И привычку оставь по сто сестерций 
Всюду клянчить: и так ты счастлив, Фурий!