Книга Катулла Веронского (2)

XXIV 
Ты, о гордость Ювентиева рода -- 
И живущих, и всех, кто жили прежде, 
Вкупе с теми, кто будет жить в грядущем! 
Лучше б золото Мидаса сыскал ты 
Для того, у кого ни слуг, ни денег, 
Чем ему позволять себя лелеять. 
"Разве он не учтив?" -- ты спросишь. Верно, 
Он учтив, да при нем ни слуг, ни денег. 
Прогони ты его, поставь на место, 
Раз ни слуг у него, ни денег нету!

XXV 
Распутный Талл, ты неженка, нежней мозгов гусиных, 
Ты мягче пуха кроличья иль нитей паутинных, 
Дряблее плоти старческой или самой мочки уха, -- 
И ты же, Талл, по части краж неистовее бури, 
Когда зевакам выпившим смежит богиня веки! 
Ты плащ мне возврати, о Талл, украденный тобою, 
Платок сетабский, пестрые, узорные вифинки, 
Их напоказ ты выставил как родовые, дурень! 
Ты из когтей их выпусти и мне верни скорее, 
Не то бока завядшие и дрябленькие руки -- 
Дождешься сраму! -- жгучая тебе распишет плетка, 
И, как корабль, застигнутый жестокой бурей в море, 
Тогда ты под рукой моей заскачешь против воли!

XXVI 
Фурий, домик твой сельский от всех ветров, 
Южных, северных, западных, восточных, 
Загорожен, точней сказать, заложен, -- 
По оценке, в пятнадцать тысяч двести. 
О, ужаснейший ветер и зловредный!

XXVII 
Ну-ка, мальчик-слуга, налей полнее 
Чаши горького старого фалерна, 
Так велела Постумия -- она же 
Пьяных ягод пьянее виноградных. 
Ты ж, погибель вина -- вода, отсюда 
Прочь ступай! Уходи к суровым, трезвым 
Людям: чистым да будет сын Тионы!

XXVIII 
Обнищавшие спутники Пизона, 
В путь обратный собравшие вещички, 
Дорогой мой Фабулл и ты, Вераний! 
Как дела ваши? С вашим-то прохвостом 
Не намерзлись еще, не исхудали? 
Как доходы у вас? Или в расходы 
Все доходы ушли, как это было 
И со мною у претора на службе? 
(Распластав, накормил меня ты, Меммий, 
До отвала вот этой самой штукой.) 
Но я вижу, вы в том же положенье, 
Угостили и вас такой же штукой. 
Вот ищи покровителей из знати! 
Пусть же боги накажут и богини 
Вас, позорище Ромула и Рема!

XXIX 
Кто это в силах видеть, в силах вытерпеть, 
Коль не развратник, не игрок, не взяточник? 
Все у Мамурры, чем владела Галлия 
Косматая и дальняя Британния. 
Распутный Ромул, долго ль будешь все сносить? 
А он теперь, надменный, загордившийся, 
По всем постелям вдосталь нагуляется 
Невинным голубком, самим Адонисом* 
Распутный Ромул, долго ль будешь все сносить? 
Ты сам развратник, и игрок, и взяточник. 
Не с тем ли, полководец ты единственный, 
На острове том был, на крайнем, западном, 
Чтоб этот ваш блудящий хрен натасканный 
По двести и по триста тысяч клал в мошну? 
Какая щедрость -- но с руки не левой ли? 
Ужель еще он мало проблудил, проел? 
Сначала он добро мотал отцовское; 
Стал Понт ему второй добычей; третьей же -- 
Иберия, -- то помнит златоносный Таг; 
А здесь трепещут Галлия с Британнией! 
Зачем же зло пригрели вы? Что может он? 
Лишь прожирать наследства за наследствами? 
Не для того ли, в Граде первомощные, 
Вы, тесть и зять, все привели к погибели?

XXX 
Вероломный Альфен, 
введший в обман 
преданнейших друзей, 
К другу чувствуешь ты, 
жестокосерд, 
жалость хотя 6 чуть-чуть? 
Без содроганья смог 
бросить меня 
на произвол судьбы? 
Но дурные дела 
лживых друзей 
вышним богам претят. 
Этим пренебреги -- 
друга в беде, 
в горькой печали брось! 
Горе, горе мне! Как 
жить мне теперь, 
верить теперь кому? 
Ты, ты сам меня звал 
сердце открыть, 
ты, лицемер, меня 
К братской дружбе склонил, 
словно вокруг 
всяческих каверз нет. 
Что ж? Ты скрылся из глаз, 
вышвырнув все 
действия и слова, -- 
Пусть их ветры влачат, 
мчат облака 
за непригодностью. 
Ты хоть всё позабудь -- 
память богов 
помнит, и помнит Честь; 
Скоро волею их 
мерзость поймешь 
действий своих, крушась.

XXXI 
Ты, полуостровов и островов 
Солнце, 
Краса озерных гладей и морских 
Хлябей, 
Нептуном правимых, о родина, 
Сирмий! 
Как счастлив я, как весел, что тебя 
Вижу! 
Вифинян и Финийцев пустыри 
Кинув, 
Возможно ль, твоим дышу опять 
Миром. 
Как сладостно, тревоги и труды 
Сбросив, 
Заботы позабывши, отдохнуть 
Телом, 
Усталым от скитаний, и к родным 
Ларам 
Вернуться и в постели задремать 
Милой! 
Так здравствуй, старый Сирмий, и встречай 
Гостя! 
Ты радуйся, озерных берегов 
Заводь! 
Пусть всё смеется: дом и всё, что есть 
В доме!

XXXII 
Будь любезна, голубка Ипситилла, 
ненаглядная, цель моих восторгов, 
удели-ка мне время пополудни. 
Заодно и о прочем позаботься: 
чтоб не заперся кто-нибудь с тобою, 
чтоб тебе не взбрело уйти из дома. 
Ты устройся на ложе поудобней, 
чтоб тебя девять раз подряд я трахнул 
Ты согласна -- зови меня скорее: 
пообедал я плотно, лег на спину, 
и туника на мне вот-вот прорвется.

XXXIII 
Ты, общественных бань ворюга знатный, 
О Вибенний отец с блудягой сыном, 
Всех грязнее отец в искусстве гнусном, 
Всех прожорливей сын глотает гузном. 
Вам бы лучше сбежать куда подальше: 
Все тут знают, каков отец грабитель, 
А шершавые ягодицы сына 
За медяшку и то никто не купит.

XXXIV 
Нам Диана -- помощница, 
Девы чистые, юноши, 
Девы, юноши чистые, 
Воспоем же Диану! 
О Латония, сильное 
Ты потомство Юпитера, 
Величаво рожденная 
У сливы Делийской! 
Чтобы стала хозяйкой гор, 
И лесов зеленеющих, 
И щелей меж утесами, 
И звенящих потоков! 
О Люциной, Юноною 
Называют роженицы, 
Ты -- могучая Три вия, 
Ты Луною сияешь. 
Ты путем ежемесячным 
Годовой измеряешь ход, 
Ты амбары крестьянина 
Наполняешь плодами. 
Славься ж, разноименная, 
Нашу родину Ромула, 
Как и в прежние дни, храни 
Своей властью веселой!

XXXV 
Другу милому, нежному поэту 
(Звать Цецилием) ты скажи, записка, 
Чтоб в Верону он ехал, стены Кома 
Бросив Нового и ларийский берег, 
О намерениях определенных 
Друга нашего общего разведать. 
Коль умен, пусть дорогу залпом выпьет, 
Как бы девушка, что слепит красою, 
Ни звала его и руками шею, 
Задержаться моля, ни обвивала -- 
Ведь она, если слухи справедливы, 
От безумной любви к нему сгорает. 
Как прочел он свой труд незавершенный, 
О Диндимской богине, у бедняжки 
Все пылает внутри. Тут взвоешь, дева, -- 
Ты лесбийскую музу обскакала: 
Тот Цецилиев труд незавершенный 
Впрямь прелестен о Матери Великой.

XXXVI 
Хлам негодный, Волюзия анналы! 
Вы сгорите, обет моей подружки 
Выполняя. Утехам и Венере 
Обещала она, когда вернусь я 
И метать перестану злые ямбы, 
Худший вздор из дряннейшего поэта 
Подарить хромоногому Гефесту 
И спалить на безжалостных поленьях. 
И решила негодная девчонка, 
Что обет ее мил и остроумен! 
Ты, рожденная морем темно-синим, 
Ты, царица Идалия и Урий, 
Ты, Анкону хранящая и Голги, 
Амафунт, и песчаный берег Книда, 
И базар Адриатики, Дуррахий, -- 
Благосклонно прими обет Венеры! 
Вы ж не ждите! Живей в огонь ступайте, 
Вздор нескладный, нелепица и бредни, 
Хлам негодный, Волюзия анналы!

XXXVII 
Таверна злачная, вы все, кто там в сборе 
(Девятый столб от храма Близнецов в шапках), 
Вы что ж, решили, что у вас одних трости? 
Что можете одни всех заиметь женщин, 
Мужчин же всех за смрадных принимать козлищ? 
Ужели, если в ряд сидите вы, дурни, 
Будь вас хоть сто, хоть двести, не решусь разом 
Всем стам и всем двумстам сидящим в рот вмазать? 
Еще добавьте: весь фасад норы вашей 
Я вам похабщиной пораспишу всякой, 
Раз девушка моя с моих колен встала, 
Которую любил я крепче всех в мире, 
Из-за которой я такие вел битвы, -- 
И нынче села, богачи и знать, с вами, 
И любите ее наперебой все. вы, 
Вы, голытьба, срамцы, хлыщи с глухих улиц!.. 
А больше всех -- Эгнатий, волосач первый, 
Из кроличьего края, кельтибер кровный; 
Густая борода -- твоя, болван, слава 
И зубы -- по-иберски их мочой чистишь!

XXXVIII 
Плохо стало Катуллу, Корнифиций, 
Плохо, небом клянусь, и тяжко стало, 
Что ни день, что ни час, все хуже, хуже. 
Но утешил ли ты его хоть словом? 
А ведь это легко и так немного! 
Я сержусь на тебя -- ну где же дружба? 
Но я все-таки жду двух-трех словечек, 
Пусть печальнее плачей Симонида.

XXXIX 
Эгнатий, чтоб хвастнуть зубами белыми, 
Всегда готов смеяться. Скажем, суд идет 
И плачут люди, слушая оратора, -- 
А он смеется. У костра печального 
Рыдает мать над сыном над единственным -- 
А он смеется. Где бы что бы ни было -- 
Смеется он. Манеру эту странную 
Ни милой, ни изящной не могу назвать. 
И вот что я скажу тебе, Эгнатий мой: 
Кто 6 ни был ты -- сабинец или римлянин, 
Тибурец, скряга умбр, или толстяк этруск, 
Иль черный ланувиец, пасть ощеривший, 
Иль транспаданец (вспомним земляков своих!), 
Кто б ни был ты, любезнейший, скажу тебе: 
Нельзя смеяться по любому поводу. 
Нет ничего нелепей, чем нелепый смех. 
Но ты -- ты кельтибер. А в Кельтиберии 
Уж так заведено -- мочою собственной 
Там чистят утром зубы и полощут рот. 
И кто из кельтиберов белозубое, 
Тот, значит, и мочу хлебал прилежнее.

XL 
Что за черная желчь, злосчастный Равид, 
В сети ямбов моих тебя погнала? 
Что за мстительный бог тебя подвинул 
На губительный этот спор и страшный? 
Или хочешь ты стать молвы игрушкой? 
Иль какой ни на есть ты славы жаждешь? 
Что ж, бессмертным ты будешь! У Катулла 
Отбивать ты осмелился подружку.

XLI 
Амеана, потасканная девка, 
Десять тысяч за все с меня спросила-- 
Эта девка с пренеприятным носом, 
Содержанка растратчика из Формий. 
Ну-ка, родичи, кто о ней болеет, 
Кличьте лекарей и дружков: девицу 
Мучит хворь. Лишне спрашивать, какая: 
Разыгралось у ней воображение.

XLII 
Ну-ка, живо ко мне без пререканий, 
Распоследний одиннадцатисложник: 
Все собратья твои давно уж в сборе! 
Шлюха мерзкая надо мной смеется -- 
Нипочем не вернет она таблички, 
Коли стерпите вы, стихи, такое. 
Все в погоню! Потребуем обратно! 
Кто она? Вот приметы вам: походка -- 
Хуже нет, смех надсадный, лицедейский -- 
Пасть зажата, как у дворняжек галльских. 
Обступив ее, требуйте обратно: 
"Дрянь прогнившая, отдавай таблички! 
Отдавай, дрянь прогнившая, таблички!" 
Нипочем тебе? Грязь, дерьмо и шлюха, 
Или что там еще бывает гаже! 
А что б ни было, и такого хватит! 
Не поможет -- тогда румянец выжмем 
Мы на медном челе паршивой суки. 
Что есть силы, кричите во все горло: 
"Дрянь прогнившая, отдавай таблички! 
Отдавай, дрянь прогнившая, таблички!" 
Безуспешно -- ничем не взять мерзавку. 
Что же, сменим теперь подход и способ- 
Может, так вам достичь удастся больше: 
"Дева-скромница, возврати таблички!"

ХLIII 
Здравствуй, здравствуй, носатая девица, 
Кривоногая, с глазками навыкат, 
Лопоухая, с корявыми ногтями, 
Неблагоразумная трещотка. 
Ты, подруга кутилы Формианца, 
Ты -- красавица, говорят в деревне. 
Там тебя с нашей Лесбией равняют. 
Вот пустое, свихнувшееся время!

ХLIV 
Сабинская ль, Тибурская ль моя мыза -- 
Сабинская для тех, кто уколоть любит, 
Тибурская ж для тех, кто мне польстить хочет, -- 
Сабинская ль, Тибурская ль она, славно 
Я за городом здесь живу в моей вилле 
И даже выгнал из груди лихой кашель, 
В котором мой желудок виноват, ибо 
На днях объелся я роскошных блюд всяких 
У Сестия, когда читал тех яств ради 
Писанье против Анция, тугой свиток, 
Напитанный отравой и чумой злобы. 
Меня трепал озноб и частый бил кашель, 
Пока я не бежал сюда, под кров мирный, 
Крапивой и покоем исцелять хвори. 
Я вновь здоров -- спасибо же тебе, вилла, 
За то, что ты к грехам моим была доброй. 
А ежели опять свой мерзкий хлам Сестий 
Пришлет мне с приглашением -- приму, что же, 
Но пусть он насморк с кашлем сам теперь схватит, 
Пусть у него, не у меня, стучат зубы 
За то, что кормит, обязав прочесть гадость.

XLV 
Акму нежно обняв, свою подругу, 
"Акма, радость моя! -- сказал Септимий. -- 
Если я не люблю тебя безумно 
И любить не готов за годом годы, 
Как на свете никто любить не в силах, 
Пусть в Ливийских песках или на Инде 
Встречу льва с побелевшими глазами!" 
И Амур, до тех пор чихавший влево, 
Тут же вправо чихнул в знак одобренья. 
Акма, к другу слегка склонив головку 
И пурпуровым ртом касаясь сладко 
Томных юноши глаз, от страсти пьяных, 
"Жизнь моя! -- говорит. -- Септимий милый! 
Пусть нам будет Амур один владыкой! 
Верь, сильней твоего, сильней и жарче 
В каждой жилке моей пылает пламя!" 
Вновь услышал Амур и не налево, 
А направо чихнул в знак одобренья. 
Так, дорогу начав с благой приметы, 
Оба любят они, любимы оба. 
Акма другу одна милей на свете, 
Всех сирийских богатств и всех британских. 
И Септимий один у верной Акмы, 
В нем блаженство ее и все желанья. 
Кто счастливей бывал, какой влюбленный? 
Кто Венеру знавал благоприятней?