Книга Катулла Веронского (6)

LXV 
Правда, что горе мое и тоска постоянная, Ортал, 
Мой отвлекает досуг от многомудрых сестер 
И что не может душа разрешиться благими плодами 
Доброжелательных Муз, бурей носима сама, -- 
Срок столь малый прошел с тех пор, как в пучине забвенья 
Бледную брата стопу Леты омыла волна. 
В дальней троянской земле на плоском прибрежье Ретея 
Брат мой лежит недвижим, отнят у взоров моих. 
Если к тебе обращусь, твоих не услышу рассказов, 
Брат мой, кого я сильней собственной жизни любил, 
Видеть не буду тебя, но любить по-прежнему буду, 
Песни печальные петь стану о смерти твоей, 
Как их в тенистой листве горевавшая Давлия пела, 
О беспощадной судьбе Итиса громко стеня. 
Все же и в горе тебе я, Ортал, стихи посылаю, -- 
Их перевел для тебя, а сочинил Баттиад, -- 
Так не подумай, чтоб мог я доверить гульливому ветру 
Просьбы твои, чтобы мог выронить их из души, 
Как выпадает порой из пазухи девушки скромной 
Яблоко, дар потайной милого сердцу дружка, 
Спрятанный скорой рукою в волнистые складки одежды 
И позабытый. -- меж тем к ней уже мать подошла, 
Катится яблоко вниз. а девушка молча поникла, 
И на смущенном лице медлит румянец стыда.

LXVI 
Тот, кто все рассмотрел огни необъятного мира, 
Кто восхождение звезд и нисхожденье постиг, 
Понял, как пламенный блеск затмевается быстрого солнца, 
Как в им назначенный срок звезды уходят с небес, 
Как с небесных путей к высоким скалам Латмийским 
Нежным призывом любовь Тривию сводит тайком, -- 
Тот же Конон и меня увидал, косу Береники, 
Между небесных огней яркий пролившую свет, 
Ту, которую всем посвящала бессмертным царица, 
Стройные руки свои к небу с молитвой воздев, 
Тою порою, как царь, осчастливленный браком недавним, 
В край ассирийский пошел, опустошеньем грозя, 
Сладостный след сохраняя еще состязанья ночного, 
Битвы, добывшей ему девственных прелестей дань. 
Разве любовь не мила жене новобрачной? И разве, 
В брачный вступая чертог, плача у ложа утех, 
Дева не лживой слезой омрачает родителей радость? 
Нет, я богами клянусь, -- стоны неискренни дев. 
В том убедили меня стенанья и пени царицы 
В час, как на гибельный бой шел ее муж молодой. 
Разве ты слезы лила не о том, что покинуто ложе, 
Но лишь о том, что с тобой милый твой брат разлучен? 
О, как до мозга костей тебя пронзила тревога, 
Бурным волненьем своим всю твою душу объяв! 
Чувства утратив, ума ты едва не лишилась, а прежде, 
Знаю, с детства еще духом была ты тверда. 
Подвиг забыла ли ты, который смутит и храбрейших, 
Коим и мужа и трон завоевала себе? 
Сколько печальных речей при проводах ты говорила! 
Боги! Печальной рукой сколько ты вытерла слез! 
Кто из бессмертных тебя изменил? иль с телом желанным 
В долгой разлуке бывать любящим так тяжело? 
Кровь проливая быков, чтобы муж твой любимый вернулся, 
Ты в этот час и меня всем посвящала богам, -- 
Лишь бы вернуться ему! А он в то время с Египтом 
В непродолжительный срок Азию пленную слил. 
Сбылись желанья твои -- и вот, в исполненье обетов, 
Приобщена я как дар к сонму небесных светил. 
Я против воли -- клянусь тобой и твоей головою! -- 
О, против воли твое я покидала чело. 
Ждет того должная мзда, кто подобную клятву нарушит! 
Правда, -- но кто ж устоит против железа, увы? 
Сломлен был силой его из холмов высочайший, какие 
Видит в полете своем Фии блистающий сын, 
В те времена, как, открыв себе новое море, мидяне 
Через прорытый Афон двинули варварский флот. 
Как устоять волосам, когда все сокрушает железо? 
Боги! Пусть пропадет племя халибов навек, 
С ним же и тот, кто начал искать рудоносные жилы 
В недрах земли и огнем твердость железа смягчать! 
Отделены от меня, о судьбе моей плакали сестры, -- 
Но в этот миг, бороздя воздух шумящим крылом, 
Единородец слетел эфиопа Мемнова -- локридской 
Конь Арсинои, меня в небо неся на себе. 
Там он меня поместил на невинное лоно Венеры, 
Через эфирную тьму вместе со мной пролетев. 
Так Зефирита сама -- гречанка, чей дом на прибрежье 
Знойном Канопа, -- туда древле послала слугу, 
Чтобы сиял не один средь небесных огней многоцветных 
У Ариадны с чела снятый венец золотой, 
Но чтобы также и мы, божеству посвященные пряди 
С русой твоей головы, в небе горели меж звезд. 
Влажной была я от слез, в обитель бессмертных вселяясь, 
В час, как богиня меня новой явила звездой. 
Ныне свирепого Льва я сияньем касаюсь и Девы; 
И -- Ликаонова дочь -- рядом Каллисто со мной. 
К западу я устремлюсь, к волнам Океана, и следом, 
Долгий в закате своем, сходит за мною Боот. 
И хоть меня по ночам стопы попирают бессмертных, 
Вновь я Тефии седой возвращена поутру. 
То, что скажу, ты без гнева прими, о Рамнунтская Дева, 
Истину скрыть никакой страх не заставит меня, -- 
Пусть на меня, возмутясь, обрушат проклятия звезды, -- 
Что затаила в душе, все я открою сейчас: 
Здесь я не так веселюсь, как скорблю, что пришлось разлучиться, 
Да, разлучиться навек мне с головой госпожи. 
Где я была лишена умащений в девичестве скромном, 
После же свадьбы впила тысячу сразу мастей. 
Вы, кого сочетать долженствует свадебный факел! 
Прежде чем скинуть покров, нежную грудь обнажить, 
Юное тело отдать супруга любовным объятьям, 
Мне из ониксовых чаш праздничный лейте елей, 
Радостно лейте, блюдя целомудренно брачное ложе. 
Но если будет жена любодеянья творить, 
Пусть бесплодная пыль вопьет ее дар злополучный, -- 
От недостойной жены жертвы принять не хочу. 
Так, новобрачные, -- пусть и под вашей кровлей всечасно 
Вместе с согласьем любовь долгие годы живет. 
Ты же, царица, когда, на небесные глядя созвездья, 
Будешь, Венера, дары в праздничный день приносить, 
Также и мне удели сирийских часть благовоний, 
Не откажи и меня жертвой богатой почтить. 
Если бы звездам упасть! Вновь быть бы мне царской косою -- 
Хоть бы горел Водолей там, где горит Орион!

LXVII

(ПОЭТ) 
Нежному мужу мила, мила и родителю тоже 
(Пусть Юпитер тебе много добра ниспошлет!), 
Здравствуй, дверь! Говорят, усердно служила ты Бальбу 
В годы, когда еще дом принадлежал старику, 
Но, уверяют, потом, когда уж хозяин загнулся, 
Не без проклятия ты стала служить молодым. 
Не обессудь, расскажи, почему же ты столь изменилась, 
Что перестала блюсти верность былую свою!

(ДВЕРЬ) 
Нет (уж пусть извинит Цецилий, мой новый хозяин). 
Это вина не моя, как ни судили б о том. 
Нет, не скажет никто, что в чем-либо я погрешила. 
Видно, такой уж народ: все нападают на дверь! 
Если кто-либо где неладное что-то приметит, 
Сразу набросится: "Дверь, в этом виновница -- ты!"

(ПОЭТ) 
В двух словах обо всем не расскажешь, чтоб было понятно; 
Ты постарайся, чтоб нам слушать и видеть зараз!

(ДВЕРЬ) 
Что ж я могу? Ведь никто ни спросить, ни узнать не желает.

(ПОЭТ) 
Я вот желаю. Мне все, не усумнясь, расскажи.

(ДВЕРЬ) 
Прежде всего: что хозяйку в наш дом ввели непорочной -- 
Ложь. Не беда, что ее щупал былой ее муж -- 
Тот, у которого кляп свисал, как увядшая свекла, 
<.......................> 
Но говорят, что сыну отец осквернял его ложе, 
Тем опозорив совсем их незадачливый дом: 
То ли слепая любовь пылала в душе нечестивой, 
Или же был его сын сроду бесплоден и хил, -- 
И приходилось искать человека с упругою жилой, 
Кто бы сумел у нее пояс девичества снять.

(ПОЭТ) 
Вот настоящим отец, который возвышенно любит 
И не смутился отлить в лоно сыновней любви!

(ДВЕРЬ) 
Есть и другие дела, притязает на знанье которых 
Бриксия, что у пяты Кикновой башни лежит. 
Там, где спокойно струит свои воды желтая Мелла, 
Бриксия, добрая мать милой Вероны моей. 
Может она рассказать, как Постумий, а также Корнелий 
Оба блудили не раз с новой хозяйкой моей. 
Кто-нибудь может спросить: "Но как ты об этом узнала, 
Дверь? Ведь хозяйский порог ты покидать не вольна, 
К людям не можешь сойти, к столбу ты привинчена крепко,-- 
Дело одно у тебя: дом запирать -- отпирать!" 
Слышала я, и не раз, как хозяйка, бывало, служанкам 
Много болтала сама о похожденьях своих, 
Упоминала о тех, кого я сейчас называла 
(Будто бы нет у дверей ни языка, ни ушей!), 
Упоминала еще одного, чье имя, однако, 
Не назову, чтобы он рыжих не вскинул бровей. 
Ростом он очень высок; в делах о брюхатости ложной 
И подставных животах был он замешан не раз.

LXVIII 
Ради того удручен судьбы жестоким ударом, 
Ты мне послание шлешь с явными знаками слез, 
Чтобы тебя подхватил я у пенной пучины крушенья, 
К жизни тебя возвратил, вырвал у смерти самой, -- 
Ибо тебе не дает святая Венера на ложе, 
Прежнем приюте любви, нежиться в сладостном сне, 
Не услаждают тебя песнопеньями древних поэтов 
Музы, и бодр по ночам твой растревоженный ум. 
Радостно мне, что своим меня называешь ты другом, 
Просишь вновь у меня Муз и Венеры даров. 
Но чтоб о бедах моих ты не был в неведенье, Аллий, 
И не подумал, что я гостеприимство забыл, 
Знай, как ныне я сам судьбы затопляем волнами, 
И у несчастного впредь счастья даров не проси! 
В годы, когда получил я белую тогу впервые, 
Был я в расцвете своем предан весельям весны. 
Вдоволь знавал я забав, была не чужда мне богиня, 
Та, что умеет беде сладости горькой придать. 
Но отвратила меня от привычных занятий кончина 
Брата. О, горе! Навек отнят ты, брат, у меня. 
Брат мой, смертью своей ты все мое счастье разрушил, 
Вместе с тобою, о брат, весь наш и дом погребен. 
Вместе с тобой заодно погибли все радости наши, 
Все, что, живя среди нас, нежным ты чувством питал. 
После кончины его изгнал я из мыслей всецело 
Эти усердья свои, прежнюю радость души. 
Если ж коришь ты меня, что якобы стыдно Катуллу 
Медлить в Вороне, пока здесь из столичных любой 
Греет свои телеса в его опустелой постели, -- 
Это уж, Аллий, не стыд, это скорее беда. 
Значит, меня ты простишь; дары, о которых ты просишь, 
Скорбь у меня отняла: не подарить, чего нет. 
Кроме того, у меня и книг здесь мало с собою -- 
Я ведь в Риме живу, там настоящий мой дом, 
Там постоянный очаг, там вся моя жизнь протекает; 
Из упаковок своих взял я с собой лишь одну; 
Ежели все это так, не хочу, чтобы ты заподозрил 
Умысел некий во мне или души кривизну. 
Не по небрежности я не ответил на две твои просьбы: 
Все я послал бы и сам, если 6 имел, что послать. 
Я умолчать не могу, богини, в чем именно Аллий 
Мне помогал и притом в скольких делах помогал. 
Пусть же времени бег и недолгая память столетий 
Дел дружелюбных его ночью слепой не затмят. 
Вам я скажу, а от вас пусть тысячи узнают, 
Пусть и мой ветхий листок впредь говорит за меня; 
Пусть и посмертно о нем слава растет и растет; 
Пусть рукодельник паук, расстилающий поверху ткани, 
Аллия имя своим не заплетет ремеслом. 
Как я измучен бывал Аматусии двойственной счастьем, 
Знаете вы, и какой был я бедой сокрушен. 
Был я тогда распален, подобно скале тринакрийской 
Иль как Малийский поток с Эты в краю Фермопил. 
Полные грусти глаза помрачились от вечного плача, 
По исхудалым щекам ливень печали струя, 
Словно прозрачный ручей, который на горной вершине 
Где-то начало берет между замшелых камней 
И устремляется вниз, по крутому откосу долины, 
Через дорогу, где люд движется взад и вперед. 
И утомленных, в поту, прохладой бодрит пешеходов 
В час, когда тягостный зной трещины множит в полях; 
Тут-то, как для пловцов, кружащихся в черной пучине, 
Благоприятный встает ветер, дыша в паруса, 
Слезной молитве в ответ, Поллуксу и Кастору спетой, -- 
Аллий бывал для меня верный помощник в беде. 
Поприще он широко мне открыл, недоступное прежде, 
Он предоставил мне дом и даровал госпожу, 
Чтобы мы вольно могли там общей любви предаваться, 
Здесь богиня моя в светлой своей красоте 
Нежной ногою, блестя сандалией с гладкой подошвой, 
Через лощеный порог преступила, входя. 
Лаодамия вошла не так же ли в Протесилаю, 
Пламенно мужа любя, в им недостроенный дом 
В час, как священная кровь по уставу заколотой жертвы 
Не призвала еще в дом благоволенья богов? 
О. пускай никогда не даст Рамнусийская дева 
Мне домогаться того, что неугодно богам! 
Как голодавший алтарь томился о жертвенной крови, 
Лаодамии пришлось, мужа утратив, узнать: 
Оторвалась поневоле она от шеи супруга 
Раньше, чем зиму зима в ходе обычном сменив, 
Так утолила любовь несытую страстной подруги, 
Чтобы сумела она в прерванном браке прожить. 
Парки знали о том, что муж ее вскоре погибнет, 
Если как воин пойдет вражеский брать Илион 
В оное время, когда совершилось хищенье Елены 
И призывала к себе Троя аргивских мужей -- 
Троя, общий погост и Азии всей и Европы, 
Троя, горестный прах стольких отважных бойцов, 
Ныне не ты ль моему уготовила брату погибель 
Жалкую? Горе же мне: отнят мой брат у меня! 
Брат мой несчастный, увы, отрадного света лишенный, 
Вместе с тобою, о брат, весь наш и дом погребен, 
Вместе с тобою, увы, мои все отрады погибли, 
Все, что питал ты, живя, нежной любовью своей. 
Ныне лежишь далеко, и рядом чужие могилы, 
Где ни один близ тебя сродника прах не зарыт. 
Троя зловещая там, проклятая Троя постыдно 
Держит останки твои где-то у края земли -- 
Там, куда, говорят, поспешала всей Греции младость 
И покидала свои в отчих домах очаги, 
Чтобы Парису не дать с похищенной им любодейкой 
Мирное счастье вкушать в брачном покое своем! 
Вот злополучьем каким, прекрасная Лаодамия, 
Отнят был муж у тебя, жизни милей и души, 
Вот с какой высоты кипение страсти любовной 
В бездну низвергло тебя: так, по преданью отцов, 
Там, где Килленский Феней, зияют расселиной недра 
И осушают, осев, жирную почву болот, 
Пропасть же ту, говорят, неподлинный амфитрионов 
Выкопал сын, перерыв тайные глуби горы 
Древле, когда по веленью того, кто много был хуже, 
Меткими стрелами он чудищ стимфальских разил, 
Чтобы в ворота небес и новые боги вступили 
И чтоб недолго уже девою Геба была. 
Все же любви твоей глубь была этой пропасти глубже 
И научила тебя иго носить, покорясь. 
Даже единая дочь у согбенного годами старца 
Так не лелеет сынка, поздно узревшего свет, 
Что наконец-то предстал, родового богатства наследник, 
И в завещание был дедом своим занесен. 
И уповавшей родни нечестивую радость рассеял, 
От благородных седин коршуна прочь отогнав. 
С белым своим голубком никогда никакая голубка 
Так не любилась, его клювиком острым своим 
Не уставая щипать и его поцелуи срывая 
Алчные, только одним женщинам вольным под стать. 
Ты же из женщин одна победила неистовство страсти, 
Лишь с белокурым своим мужем сойдясь навсегда. 
Не уступала ты ей ни в чем, иль разве в немногом, -- 
Свет мой! -- когда, приспешив, пала в объятья мои. 
А между тем Купидон, вокруг виясь и порхая, 
Реял и ярко сиял в тунике желтой своей. 
Если ж подруге моей одного не хватало Катулла, -- 
Скромной прощу госпоже ряд ее редких измен, 
Чтоб по примеру глупцов не стать уже слишком несносным 
Часто Юнона сама, первая между богов, 
Свой полыхающий гнев на провинность мужа смиряла, 
Новую весть услыхав о Сластолюбце своем. 
Впрочем, людям ни в чем с богами равняться не должно: 
Брось отца-старика неблагодарную роль! 
Ведь не отцовской рукой была введена она в дом мой, 
Где ассирийских духов брачный стоял аромат. 
Маленький дар принесла она дивною ночью, украдкой 
С лона супруга решась тайно похитить его. 
Я же доволен и тем, что мне одному даровала 
День обозначить она камнем белее других. 
Вот я подарок в стихах, как мог, сочинил тебе, Аллий. 
Это ответ мой на все, чем ты способствовал мне 
С тем, чтобы имя твое не знало ржавчины едкой 
Нынче, и завтра, и впредь, долго и долго еще, 
Боги, прибавьте даров в изобилье, какими Фемида 
Вознаграждала в былом благочестивых мужей! 
Счастья же вам -- и тебе, и той, кем жив ты. и дому, 
Где мы тогда с госпожой знали утехи любви. 
Будь же счастлив и тот. мне давший пристанище первым, 
Тот, которому всем был я обязан добром. 
Прежде же прочего ты. что меня самого мне дороже, 
Свет мой, чья сладкая жизнь -- сладость и жизни моей!