Album Romanum: коллекция переводов
Переводы Вадима Алексеева
От переводчика
Предлагаемая читателю поэтическая антология составлялась мною в течение десяти лет. Все это время я не был связан ни издательским заказом, ни каким-либо другим внешним стимулом, вынуждающим порой переводчика работать не из любви, а по расчету. Ни разу не изменил я своему принципу — браться за перевод стихотворения лишь тогда, когда оно меня чем-то поразило, восхитило или растрогало.
Переводить стихи знаменитых поэтов можно лишь от большого смирения (на какое, впрочем, способны лишь те, кто познал великую гордыню). Очень часто интерпретатору грозит искушение оставить на поэтической версии отпечаток своей переводческой индивидуальности, и очень редко, увы, он способен устоять перед этим соблазном. В результате мы, сами того не ведая, получаем порой представление о зарубежной поэтической классике по стилистически креолизированным переводам-гибридам, пусть даже и безупречным в плане версификационной техники. Существует целая переводческая школа, определяющая эту тенденцию, толкующая об индивидуальном стиле переводчика и защищающая сомнительный принцип «а я так вижу!».
Мне кажется, переводческий акт несовместим с желанием самовыразиться, хотя на практике это происходит довольно часто. В искусстве существуют такие области, где самовыражение просто неуместно, а иногда и кощунственно. Разве возможно оно, например, в иконописи? К такой области, по-моему, относится и стихотворный перевод. Я считаю, что стилистически креолизированная версия исторически обречена — она посягает на культурные инварианты и ведет к знаковой спутанности, а без стабильных ориентиров в искусстве невозможна и традиция. Индивидуальный стиль великого поэта и есть такой ориентир. Воссоздать его в переводе — моя мечта.
Общепризнанно — ни в одном другом языке нет такого конкурса поэтических переводов, как в русском. Этому способствовали не только известные достоинства русского языка, но и принципиальный подход к стихотворному переводу, которым русская поэтическая традиция отличается от, например, западноевропейской. Поль Валери, имея в виду именно французскую традицию переложения стихов, игнорирующую передачу метра, рифмы, мелодии, звукозаписи подлинника, сравнил переводы великих поэтов с архитектурными чертежами, которые могут быть превосходными, но за которыми неразличимы сами дворцы, здания, храмы. Им недостает третьего измерения, которое превратило бы их из созданий мыслимых в зримые. С самого начала русская традиция поэтического перевода такой путь отвергла. Но стремление сохранить в переводе «третье измерение» оригинала зачастую влечет за собой такую трансформацию поэтического смысла, которая грозит превратить окончательную версию в другое стихотворение. Борьба за точность воссоздания и порождает множественность переводов.
А возможна ли трансформация без искажения? Теория перевода еще не дала безусловно положительного ответа на этот вопрос, хотя некоторые переводчики, в том числе и автор этих строк, не исключают такую возможность. Свою позицию я попытался обосновать теоретически[1] и практически — многие переводы, включенные в эту коллекцию, я предлагаю рассмотреть в качестве иллюстраций, демонстрирующих научную состоятельность породившего их метода.
Гай Валерий Катулл
К Лесбии
Измученный Катулл, не городи вздора,
Ведь то, что потерял, то обретать поздно,
Слепило в небесах тебя тогда солнце,
Когда ты прибегал, куда она скажет.
Ее любили мы, как никого в мире,
В забавах там провел ты с ней почти вечность,
Желанных для тебя, приятных ей тоже,
Слепило в небесах тебя тогда солнце!
Теперь ты ей постыл. Так будь и ты гордым,
Не смей бежать вослед, страдать не смей тоже.
Решение прими, стерпеть сумей горе,
Любимая, прощай! Катулл теперь твердый,
Не спросит о тебе, тебя пройдет мимо,
Но будем мы страдать, одни во всем мире!
Жестокая, ответь, что ждет тебя в жизни?
Кто вспомнит о тебе, кто обожать станет?
Кого теперь любить, кому кусать губы?
А ты, Катулл, терпи. Попробуй стать твердым.
К Фабуллу
Мой Фабулл, коли ты здоров, дружище,
Приходи ко мне завтра отобедать.
Да с собой прихвати еды получше,
Да вина, да смазливую девчонку,
Будь веселым ты к тому же. То-то славно
Посидим мы с тобой! А у Катулла
Кошелек, право, полон пауками.
И взамен ты получишь только дружбу.
Или вот еще что: я ароматом
Угощу тебя, тем, что подарила
Милой Лесбии добрая Венера.
Раз понюхаешь — взмолишься, чтоб боги
В нос всего тебя тотчас превратили!
Квинт Гораций Флакк
К Левконое
Ты судьбу не пытай, верить грешно,
О, Левконоя, в то,
Что тебе, а что мне жребий сулит,
И вавилонских книг
Не читай все равно. Лучше терпи,
Что б ни послал нам рок.
То ли тысячу зим мы проживем,
То ли всего одну,
Ту, что яростью волн гулко стучит
В этот гранитный брег.
Будь разумной, прошу, вина цеди,
Явь предпочти мечте.
Жизнь течет, и пока мы говорим,
Хмуро бегут часы.
День летящий лови, меньше всего
Думай о том, что ждет.
Альфред де Мюссе
Разочарование
Должна же где-то быть граница
Моим несчастиям? Бог весть.
Уже невзгод моих не счесть,
Во всем успел я усомниться.
Когда я выяснил, что есть
На свете истины крупица,
То все мне, надо ж так случиться,
Уже успело надоесть.
И все же Истина нетленной
Пребудет вечно во вселенной,
Ее не видит лишь глупец.
Вот и осталось мне на свете
Еще поплакать, и — конец.
А перед Богом все в ответе…
Шарль Леконт де Лиль
Показчики
Как истерзанный зверь, что ревет от позора
На железной цепи, разъяренный жарой,
Пусть другие свой срам оголят пред тобой,
О циничная чернь, о продажная свора!
Дабы вызвать твой рык или радостный вой,
Чтобы вспыхнул огонь отупелого взора,
Пусть звереет другой от глумливого вздора,
Рвет сияющий плащ перед хищной толпой!
Лучше имя мое пусть забудут отныне,
Лучше пусть я умру в молчаливой гордыне,
Но тебе не продам этой пьяной тоски!
Не предам красоту поруганью урода,
Не пойду танцевать в балаган под плевки
Проституток твоих и похабного сброда!
Жозе Мариа де Эредиа
Несс{1}
Меж братьев я не знал в родимом табуне
Ни страсти, ни любви. Дитя свободы чистой,
Среди эпирских гор, где шепчет лес ручьистый,
Я гриву полоскал в студеной быстрине.
Я был красив и горд, и, радуясь весне,
Буграми сильных мышц играл мой торс плечистый,
Лишь запах кобылиц, душистый и лучистый,
Пронизывал порой огнем меня во сне.
Так будь же проклят день, когда Стимфальский лучник,
Герой безжалостный, в тот полдень злополучный
Доверил мне Жену — и страсть меня прожгла!
Ибо проклятый Зевс связал единой кровью
С жестокостью творца — и нету горше зла! —
Хотенье жеребца с людской святой любовью.
Франсуа Коппе
Одиночество
Без стекол, без дверей, открыта всем ветрам,
Есть церковь. Говорят, став жертвою гордыни,
Повесился один в ней инок — и поныне,
Покинутый людьми, пустует божий храм.
Ни пенья, ни молитв, ни звона по утрам.
Повсюду мрак и тлен. Поруганы святыни.
Лишь палая листва повисла в паутине,
Да плиты на полу осквернил гнусный срам.
Сознание мое — такой же храм скандальный,
Холодный и пустой, забытый и опальный,
Где вместо божества зияет пустота.
Мой разум развращен сомнением надменным,
А мир вокруг меня пребудет неизменным,
Мне нечего просить у кроткого Христа.
Арман Сюлли Прюдом
Тени
Наша черная тень, словно глухонемая,
Ловит каждый наш жест, и покорной рабой
Подчиниться спешит нашей воле любой,
Произволу ее раболепно внимая.
Человек — та же тень. Некой силе слепой
Он послушен, как раб. В нем лишь воля чужая.
Он глядит — но не вглубь, и творит — подражая,
Он покорен Судьбе — не спорит с Судьбой.
Он от Ангела тень, той, что тоже предстала
Лишь как отзвук глухой от иного начала.
Это — Бог. Человек — лишь прообраз Его.
И в том мире, где нам не постичь ничего,
На краю бытия канет в вечном паденье
Тень от тени его, оттененная тенью.
Шарль Бодлер
Воспарение
Там, внизу — облака, там, внизу — города,
Горы, реки, озера — плывут как во сне.
Здесь — сияющий диск в фиолетовой тьме,
Здесь в эфире, летит за звездою звезда!
Мой рассудок, ты мечешься, как на костре,
То как смелый пловец — тебе все нипочем! —
Ты ныряешь во мрак, раздвигая плечом
Глубину бытия в сладострастной игре!
Унеси меня прочь! Эта жизнь — как миазм,
Дай отмыться от дрязг в просветленной струе,
Дай глотнуть леденящее грудь питие,
Голубой эликсир, рвущий горло до спазм!
Позади суета ежедневных сует
Волочится за жизнью чугунным ядром,
Счастлив тот, кто рванулся упругим крылом
И вознесся к полям, излучающим свет!
Тот, чьи мысли легко, словно стаи стрижей.
К небесам направляют свободный полет,
Кто как бог, воспарив, вдохновенно прочтет
Откровенья цветов и безмолвных вещей!
Предсуществование{2}
Я долго жил в дворцах, исполненных дремоты,
Где бликов золотых слепящие рои
Меж мощных колоннад сверкали в забытьи
И в сумерках цвели базальтовые гроты.
И волны, преломив хрустальные струи,
Торжественно влекли падения и взлеты,
Сплавляя в зыбкой мгле таинственные ноты
С закатом, чьи огни зажгли зрачки мои.
О да, я долго жил роскошно и устало
Среди спокойных грез и медленных услад,
И голые рабы, ища мой скорбный взгляд,
Мне освежали лоб, качая опахала,
Стараясь с каждым днем все глубже проникать
В мучительный секрет, мне данный, чтоб страдать.
Соответствия
Природа — древний храм, где строй живых колонн
Обрывки смутных фраз роняет временами,
Мы входим в этот храм в смятенье, а за нами
Лес символов немых следит со всех сторон.
Как эха длинный вопль, блуждающий по кругу
В бездонной пустоте среди безмолвных гор,
Сливается с другим, так, словно зыбкий хор,
В нас запах, звук и цвет ответствуют друг другу.
Есть запах чистоты. Он пахнет, как дитя,
И зелен, как трава, и тих, как зов гобоя;
Но много есть иных, развратных, что шутя
Способны расколоть сознание любое!
Так ладан и сандал, так мускус и бензой
Влекут лавины чувств и мыслей за собой.
Враг
Моя юность прошла, словно буря над садом!
В блеске призрачных солнц этот бешеный шквал
Сразу весь урожай погубил своим градом
И с деревьев листву, искромсав, посрывал.
Вот и буре конец. Только я уже вряд ли
Соберу в том саду золотые плоды,
Надо землю ровнять, брать лопату и грабли,
Но воздаст ли Господь за благие труды?
И найдут ли — как знать? — новых мыслей растенья
Нежный сок, что весной возбудит их цветенье
В почве, вымытой словно песок у реки?
Время точит наш дух, и мы стонем от боли,
А невидимый Враг, всем мольбам вопреки,
Жрет и жрет нашу плоть, свирепея все боле.