Меню
Назад » »

Константы Ильдефонс Галчиньский (2)

К. И. Галчинский

Путь к поднебесью 

С польского. Перевод А. Гелескула 

Переводческие судьбы причудливы. В самом начале 60-х, когда Иосиф Бродский был уже ссыльным, я раздобыл машинописную стопку его стихов, десятки раз перепечатанную с ошибками, опечатками и прочее. Одно стихотворение меня поразило. Называлось оно "Лесничество Пране”, а в левом верхнем углу стояло: "К. И. Галчинской”. Я, понятно, не усомнился, что Пране — дорогой поэту уголок либо к северу от Ленинграда, либо к югу, в Эстонии или в Литве, а неведомой К. И. Галчинской, вдохновившей на такие стихи, — честь и слава. И был обескуражен, когда знающий человек объяснил мне, что это лицо мужского пола, польский поэт, а "Лесничество Пране” — перевод. Перевод чудесный — я по сей день считаю его лучшим русским переводом Галчинского. А тогда я сказал себе — попытаюсь выучить язык, но этого поэта прочту, я в нем нуждаюсь. Так началось мое соприкосновение с польской поэзией — чуть ли не с курьеза. Упоминаю его не как факт биографии собственной и даже не биографии Бродского, но вот о Галчинском, думаю, этот эпизод кое-что говорит.

Его переводили поэты. И не только переводили, но писали о нем стихи — Мария Петровых, Давид Самойлов, Александр Ревич. Одно из стихотворений Самойлова, на сугубо отечественные темы, называется "В духе Галчинского”. Таково было обаяние его легкого, веселого и независимого дара. Короче, Галчинский нашел отклик в России, с которой его связывали тайные и прочные нити. Он родился в Варшаве, но учился в московской школе, да и женился на россиянке, как ныне выражаются, "кавказской национальности”. Его любимыми поэтами были Блок и Есенин. И, конечно, Пушкин, чье имя стоит в стихах Галчинского рядом с именем Баха.

Многие стихи Галчинского заставляют улыбаться. Но судьба самого поэта мало располагала к веселости. Он рано осиротел, остался один и до конца дней вел борьбу за существование. Он разделил трагедию своего народа — война, плен, шесть лет фашистских концлагерей, скитания по Европе. В 1946 году Галчинский возвращается на родину, встретившую его не слишком ласково. Во время идеологических чисток ему была уготована роль польского Зощенко. 

Галчинский родился в год первой русской революции и умер в памятном марте 53-го года; сборники его стихов, рассыпанных по журналам и газетам, появились лишь посмертно. Он прожил недолгую и трудную жизнь, но остался благодарен ей, до конца сохранив хрупкий и драгоценный человеческий дар — дар надежды.

В Польше Галчинский — один из самых любимых поэтов, в России он основательно забыт. Единственный тоненький сборник Галчинского, тридцатилетней давности, стал архивной редкостью. Сборник был замечательным, но многое в него не вошло, отчасти по милости цензуры, на сей раз двойной; надо сказать, дружественная цензура часто осиливала родимую, к тому времени подуставшую и подточенную не столько либерализмом, сколько ленью. Кстати, в этот сборник вошли несколько переводов Бродского, но упомянутое "Лесничество Пране” было отвергнуто — ума не приложу, почему.

Многое забыто, не только Галчинский. Но речь о нем. Сегодня мало кто помнит это имя, не говоря уж о стихах. И пора, наверно, вспомнить. Со дня его смерти прошло почти полвека, но подлинные поэты всегда сейчас и здесь.

А. Г.

           Молитва слепого лунатика

Дарующий запах розам, румянец макам
и дням сияние, — свет, побежденный мраком,
верни глазам моим, вечно в луну влюбленным,
всегда задумчивым и навсегда зеленым.

           Коснешься пальцем

Коснешься пальцем планеты,
звезду ли тронешь рукою,
звенят они, как монеты, — 
призванье твое такое.

Цветник разобьешь веселый,
и в доме из каждой щелки — 
лучи, ароматы, пчелы
и солнце на каждой пчелке.

Работаю, вдруг — комета,
какая уж тут работа,
по родинкам до рассвета
учусь я на звездочета,

и сон золотой, медвяный
ложится, как тяжкий слиток,
на губы, на грудь Дианы
и волосы цвета скрипок.

1931

           Подвенечная баллада

Отяжелели ноги
от макового настоя,
но вел светляк по дороге — 
твое колечко простое.

Полз маковый сон улиткой,
темнил и дурманил амброй,
и вдруг — великан былинный,
лубочный Каракулямбро.

И пару рожек коротких
улитка тянет с опаской
к лицу твоей спящей тетки,
Великой Княжны Кавказской.

Держали подсвечник медный
четыре чугунных негра.
Моллюск ужаснулся, бедный,
и канул в ночные недра.

И ты запропала. — Где ты? —
Осипло горло от зова.
— Да здесь я, здесь я, где светит
браслетик мой бирюзовый.

Свечу задула проворно,
и тетин сон родовитый
остался в Африке черной,
еще никем не открытой.

Наш грум во мраке беззвездном
храпит, привалясь к ограде,
и словно Диккенсом создан,
твоим, как помнится, дядей.

Храпит и сторож усатый
с лицом веселым и пьяным.
Карету выволок в сад я
и впряг шестерку буланых.

Одни мы, словно в двуколке.
Приданого — только четки,
молитвенник да заколки,
украденные у тетки.

Готова наша пролетка,
сейчас запляшут колеса,
а ты все шутишь, что тетка
в постели ждет негритоса.

Вперед по грядкам клубники!
Вдогонку ухают совы.
Но светит, роняя блики,
браслетик твой бирюзовый.


1934

           Кризис в стане шарлатанов

Солнышко русской сказки
уже пригасило краски,
и пустеет майдан.
Лишь один на подмостках
среди кукол из воска
голосит шарлатан:
"Стойте, сестры и братья,
куклу дам для заклятья,
и бальзам от тоски, 
среди прочего скарба
есть и кость Поликарпа
и его волоски.
Эх, собратья скупые,
хоть бы что-то купили,
спозаранку стоим, —

есть напиток халдейский,
зелье силы злодейской,
есть и Крем Пурлимплин!”
Все напрасно, ворчат торговки:
"Знаем, нехристь, и все уловки,
и товары твои!”
Боже, пошли им манны,
чтоб за зиму шарлатаны
не вымерзли, как воробьи.

1935

           Папа


Боялся он революций,
любил грибочки и почки,
вздыхал при виде пикапа —
теперь, ощипанный, куцый,
прислуживает на почте.
Седой воробышек.

Папа.

Теперь грибочки и почки кончились бы запором,
по меньшей мере — изжогой.
А революция катит, словно луна над забором,
только другой дорогой.

Серая рань… Икота.
Инфаркт? Или несваренье?
Под фотоснимком Пилсудского
он пьет непотребное что-то.
Подкрашенный кипяточек. Не до варенья.
Чашка пахнет селедкой. Тошно и нудно.
Кто сам не хлебнул такого, тому понять это трудно.
А вот до войны, бывало…
да миновало.

Напротив папы, сопливы, щуплы и робки,
четыре уродца — Стась, Болек и Зюзя с Анной.
У Зюзи неладно с мозгами — 
глотает пробки,
вчера проглотил от шампанского, окаянный…

Папа тоскливо смотрит на стриженые затылки.
Как они хилы и квелы, жалкие эти созданья!
Что ж, наплодил от скуки, полуслепой коптилки
и вечного недоеданья.

Восемь. "Пора в контору. Построже с этим балдою!
И чтобы суп к обеду был супом, а не бурдою!”

Означенная контора, сей филиал содома.
С восьми и до трех в упряжке, а стрелки ползут так долго…
И снова обед и дети… Так серо и холодно дома,
что впору выть или плакать, или петь "Волга, Волга”.
После обеда папа, плед нацепив на раму,
сверяет доход с расходом и мечется косолапо,
а подведя итоги, честит хозяеву маму…
А плед… ну… несхожи страны, но в каждой свое гестапо…

Вечером папа не пьет, не ест,
папа считает: На БЕЛЫЙ КРЕСТ,
этого мало — на год вперед
взнос на НОВЫЙ ВОДОПРОВОД,
взнос на КОП1 и еще на ЛОПП2
дать придется, а дал бы в лоб,
на меньшинства, коим неплохо,
на движенье ИЗБА ИЗ МОХА,
на охрану знамен и бляшек
и на выставку польских пташек,
на изданье "Грибы Европы”
и на конкурсы польской попы,
и на флагман польского флота,
и на то-то и не на то-то,
на Бо-бо и опричь того
на Ага и на Огого!
На кропление школьных досок
и на Лигу введенья розог,
и еще раз на нужды флота,
и на море, и на болота,
и на солнце, и на комету,
между прочим, ту, а не эту…

Папа вздыхает:
— Пусть они воры,
если не дам, остаюсь без опоры.

Папа считает, ломает голову,
перышко плачет, пальцы лимонны,
ну и поскольку мало веселого,
уши — как анемоны.

К ночи и вовсе становится знобко:
Зюзя
глотает электропробку.

— Кончилось постное масло, —
вспомнила мама.
— Ясно.

Папа выходит, желтый, понурый,
хлюпают боты.
РИНЕМСЯ В НЕБО — над префектурой
зовет транспарант в полеты.

"Лети, папаша” — воззванье реет
не хуже аэростата.
Холодно, сыро, штаны мокреют — 
ведь у отца простата.

………………………………………
Ночь. Засыпает Польша. Под звездной ряской
спят миллионы пап, обделенных лаской.

Папа во сне бормочет:
— Завтра День Независимой Польши,
опять до костей промочит…
во вторник митинг и спевка хора…
в четверг на рынок — купить у вора
подсвечник… все не по-людски...
в субботу кросс — и без разговоров,
ты ведь не маршал Пилсудский!

Лишь воскресенье жизнь на мгновенье
скрасит, хоть небо и серо.
Папа пьет кофе под откровенья
"Утреннего курьера”.
Папа читает. Папа в надежде.
(Суп будет лучше, не то что прежде.)
Папа вскипает, полнится верой,
дети глядят с изумленьем,
как на глазах под влияньем "Курьера”
в ПАПЕ рождается ЛЕНИН.

Октябрьские звезды росли и не гасли,
великая виделась веха.
Да отравился шпротами в масле.

И умер.

Мне не до смеха.

1935


1 КОП — в довоенной Польше пограничные войска.

2 ЛОПП — Лига противовоздушной и противогазовой обороны
Никто не решился оставить свой комментарий.
Будь-те первым, поделитесь мнением с остальными.
avatar