Л. С. Выготский. Методика рефлексологического и психологического исследования (2)

Если ваш испытуемый заявит вам, что он инструкции не понял, разве вы не будете после считаться с этим рефлексом речи как о несомненным свидетельством того, что ваш раздражитель вызвал не те рефлексы установки, которые вам нужны? А если вы спросите испытуемого: «Поняли ли вы инструкцию?» - разве эта естественная предосторожность не будет обращением к полному, отражающему рефлексу слова (да или нет) как к свидетельству о ряде заторможенных рефлексов? А заявление испытуемого после очень затянувшейся реакции: «Я вспомнил о неприятном для меня деле» - разве не учтется экспериментатором? И т. д., и т. д. Можно было бы привеети тысячи примеров ненаучного использования этого метода, ибо без него нельзя обойтись. А разве не полезно было бы самому обратиться к испытуемому после неожиданно, не в пример другим сериям опытов, затягивающихся реакций с вопросом: «Не были ли вы заняты во время опыта посторонним?», чтобы получить ответ: «Да, я про себя все время подсчитывал, правильно ли я сегодня везде получил сдачу»? И не только в таких случаях, несчастных случаях, полезно и необходимо обращаться к показанию испытуемого. Чтобы определить рефлексы его установок, чтобы учесть необходимые, нами же вызываемые скрытые рефлексы, чтобы проверить, не было ли посторонних рефлексов, да для тысячи еще целей, необходимо вводить научно разработанную методику опроса вместо неизбежно врывающейся в эксперимент беседы, разговора. Но, разумеется, методика эта нуждается в сложнейших модификациях в каждом отдельном случае. Любопытно отметить, чтобы покончить с этим вопросом и перейти ко второму, тесно с ним связанному, что рефлексологи, пришедшие вполне и всецело к методике экспериментальной психологии,, опускают именно этот момент, видимо считая его лишним, принципиально не вяжущимся с объективным методом и т. д. В этом отношении очень интересен сборник «Новые идеи в медицине» (1924, № 4), где в ряде статей намечается линия развития методики в том же направлении, как это было сделано В. П. Протопоповым, и с той же особенностью - исключением опроса. Так же обстоит дело и с практикой. Павловская школа, когда перешла к опытам над людьми, воспроизвела всю методику психологии без опроса. Не этим ли объясняется отчасти та скудость выводов, та бедность результатов исследований, которой мы были свидетелями на съезде при докладах об этих опытах? Что могут они установить, кроме давно и более красноречиво установленного общего принципа и констатирования, что у человека воспитываются рефлексы быстрее, чем у собаки? Это известно и без всяких опытов. Констатирование очевидного и повторение азов неизбежно остается уделом всякого исследователя, не желающего изменить коренным образом методику своего исследования. Здесь я и ставил себе задачу создать схему построения единой научно-объективной методики исследования и эксперимента над человеческим поведением и защитить этот опыт теоретически. Но этот вопрос техники, как я уже говорил, теснейшим образом связан с другим расхождением теоретического характера, на котором настаивают рефлексологи, даже признающие общую с психологами методику исследования. Протопопов высказывается так: «Включение в эту методику (рефлексологии.- Ред.) тех приемов исследования, которые давно применяются в экспериментальной психологии... явилось в результате естественного развития самой рефлексологии и нисколько не обозначает собой превращения рефлексологии в психологию. Постепенное совершенствование рефлексологической методики случайно (подчеркнуто мной.- Л. В.) привело ее к таким формам исследований, которые лишь с внешней стороны похожи (подчеркнуто мной.- Л. В.) на применяющиеся в психологии. Принципиальные же основания, предмет и задачи этих двух дисциплин остаются совершенно различными. В то время как психология изучает психические процессы как душевные переживания с их объективной стороны»... и т. д., и т. д. (1923, с. 25-26) - дальше уже остальное хорошо известно всякому читавшему книжки по рефлексологии. Мне думается, нетрудно показать, что сближение это не случайное и сходство форм исследования не только внешнее. Поскольку рефлексология стремится объяснить все поведение человека, она неизбежно имеет дело с тем же самым материалом, что и психология. Вопрос стоит так: может ли рефлексология скинуть со счетов и не учитывать вовсе психику как систему задержанных рефлексов и переплетений разных систем? Возможно ли научное объяснение поведения человека без психики? Психология без души, психология без всякой метафизики должна ли быть превращена в психологию без психики - в рефлексологию? Биологически было бы нелепостью предположить, что психика совершенно не нужна в системе поведения. Пришлось бы или мириться с этой явной нелепостью, или отрицать существование психики. Но к этому не склонны самые крайние физиологи - ни Павлов, ни Бехтерев. И. П. Павлов говорит прямо, что наши субъективные состояния есть для нас первостепенная действительность, они направляют нашу ежедневную жизнь, они обусловливают прогресс человеческого общежития. Но одно дело - жить по субъективным состояниям, а другое - истинно научно анализировать их механизм (1951). Итак, есть такая первостепенная действительность, которая направляет нашу ежедневную жизнь,- это самое главное,- и все-такк объективное изучение высшей нервной деятельности (поведения) не может обойтись без учета этой реальности, направляющей поведение, без психики. В сущности, говорит Павлов, интересует нас в жизни только одно: наше психическое содержание. Занимает человека более всего его сознание, муки его сознания. И сам Павлов признает, что оставить их (психические явления) без внимания нельзя, потому что они теснейшим образом связаны о физиологическими явлениями, определяя целостную работу органа. Можно ли после этого отказаться от изучения психики? И сам Павлов очень верно определяет роль каждой науки, говоря, что рефлексология строит фундамент нервной деятельности, а психология - высшую надстройку. «И так как простое, элементарное понятно без сложного, тогда как сложное без элементарного уяснить невозможно, то, следовательно, наше положение лучше, ибо наше исследование, наш успех нисколько не зависят от их исследований. Мне кажется, что для психологов, наоборот, наши исследования должны иметь большое значение, так как они должны составить впоследствии основной фундамент психологического здания» (там же, с. 105). Под этим подпишется всякий психолог: рефлексология - общий принцип, фундамент. До сих пор, пока шла постройка фундамента, общего для животных и человека, пока речь шла о простом и элементарном, надобности в учете психики не было. Но это временное явление: когда двадцатилетний опыт рефлексологии станет тридцатилетним, положение дела переменится. Я с того и начал, что кризис методики начинается у рефлексологов именно тогда, когда они от фундамента, от элементарного и простого, переходят к надстройке, к сложному и тонкому. В. М. Бехтерев (1923) высказывается еще решительнее, еще прямее, значит, занимает позицию еще более внутренне непоследовательную и противоречивую. Было бы большой ошибкой, считает он, признавать, что субъективные процессы совершенно лишние или побочные явления в природе (эпифеномены), ибо мы знаем, что все лишнее в природе атрофируется и уничтожается, тогда как наш собственный опыт говорит нам, что субъективные явления достигают наивысшего развития в наиболее сложных процессах соотносительной деятельности (с. 78). Можно ли, спрашивается, исключить изучение тек явлений, которые достигают наивысшего развития в наиболее сложных процессах соотносительной деятельности, той науки, которая предметом своего изучения делает именно эту соотносительную деятельность? Но Бехтерев не исключает субъективную психологию, а отмежевывает ее от рефлексологии. Ведь ясно для каждого, что здесь возможно одно из двух: 1) или полное объяснение соотносительной деятельности без психики - это признает Бехтерев, и тогда психика делается побочным, ненужным явлением - это Бехтерев отрицает; 2) или такое объяснение невозможно, тогда можно ли признавать субъективную психологию, отмежевывать ее от науки о поведении и т. д. Вместо того или другого Бехтерев говорит о взаимоотношении обеих наук, о возможном сближении в будущем, но так как для этого время еще не настало, то пока мы можем стоять на точке зрения тесного взаимоотношения между одной и другой научной дисциплиной, полагает он. Еще Бехтерев говорит о возможном и даже неизбежном в будущем построении рефлексологии с особенным рассмотрением субъективных явлений. Но если психика неотделима от соотносительной деятельности и высшего развития достигает именно в своих высших формах - как же их можно изучать раздельно? Это возможно только, если признавать обе стороны дела разноприродными, разносущностными, на чем долго настаивала психология. Но Бехтерев отвергает теорию психологического параллелизма и взаимодействия и утверждает именно единство психических и нервных процессов. Он много раз говорит о соотношении субъективных явлений (психики) с объективными, неявно все время оставаясь на точке зрения дуализма. И в сущности, дуализм и есть настоящее имя этой точке зрения Павлова и Бехтерева. Для Бехтерева экспериментальная психология неприемлема именно потому, что она методом самонаблюдения изучает внутренний мир, психику. Результаты ее работ Бехтерев предлагает рассматривать безотносительно к процессам сознания. А насчет методов он говорит прямо, что рефлексология пользуется особыми, ей принадлежащими строго объективными методами. Насчет методов, впрочем, мы видели, что сама рефлексология признает полное совпадение их с психологическими методами. Итак, две науки, имеющие один и тот же предмет исследования - поведение человека, пользующиеся для этого одними и теми же методами, все-таки, несмотря ни на что, продолжают оставаться разными науками *. Что же мешает им слиться? Субъективные или психические явления - на тысячу ладов повторяют рефлексологи. Что же такое субъективные явления - психика? Во взглядах на этот вопрос - решающий вопрос - рефлексология стоит на позиции чистейшего идеализма и дуализма, который правильно было бы назвать идеализмом наизнанку. Для Павлова это непространственные и беспричинные явления; для Бехтерева они не имеют никакого объективного бытия, так как могут изучаться только на себе самом. Но и Бехтерев и Павлов знают, что эти явления направляют нашу жизнь. Все же они видят в этих явлениях, в психике нечто отличное от рефлексов, что должно изучаться отдельно и безотносительно к чему должны изучаться рефлексы. Это, конечно, материализм чистейшей воды - отказаться от психики, но только материализм в своей области; вне ее это чистейшей воды идеализм - выделять психику и ее изучение из общей системы поведения человека. Психики без поведения так же не существует, как и поведения без психики, потому хотя бы, что это одно и то же. Субъективные состояния, психические явления существуют, по мнению Бехтерева, при напряжении нервного тока, при рефлексе (заметьте это!) сосредоточения, связанном с задержкой нервного тока, при налаживании новых связей. Что же это за загадочные явления? Не ясно ли уже теперь, что и они всецело и без остатка сводятся на реакции организма, но отраженные другими системами рефлексов - речью, чувством (мимико-соматический рефлекс) и пр.?  (* В отчете о съезде, напечатанном в сб.: Новое в рефлексологии (1925, № 1), в примечании сказано о моем докладе по поводу этой мысли, что автор «вновь пытался стереть грань между рефлексологическим и психологическим подходами, вызвав даже некоторые злорадные замечания по адресу рефлексологии, впавшей во внутренние противоречия» (с. 359). Вместо опровержения этой мысли референт ссылается на то, что «докладчик - психолог, пытающийся ассимилировать, кроме того, и рефлексологический подход. Результаты говорят сами за себя».- Очень красноречивое умолчание! Хотя точная формулировка моей ошибки была бы уместнее и нужнее.) Проблема сознания должна быть поставлена психологией и решена в том смысле, что оно есть взаимодействие, отражение, взаимовозбуждение различных систем рефлексов. Сознательно то, что передается в качестве раздражителя на другие системы и вызывает в них отклик. Сознание - это ответный аппарат. Вот почему субъективные явления доступны только мне одному - только я один воспринимаю в качестве раздражителей мои собственные рефлексы. В этом смысле глубоко прав У. Джемс м, в блестящем анализе показавший, что ничто не заставляет нас принимать факт существования сознания как чего-то отдельного от мира, хотя он не отрицал ни наших переживаний, ни их сознательности. Вся разница между сознанием и миром (между рефлексом на рефлекс и рефлексом на раздражитель) только в контексте явлений. В контексте-раздражителей - это мир; в контексте моих рефлексов - это сознание. Это окно - предмет (раздражитель моих рефлексов); оно же с теми же качествами - мое ощущение (рефлекс, переданный в другие системы). Сознание только рефлекс рефлексов. Утверждая, что и сознание должно быть понято как реакция организма на свои же собственные реакции, приходится быть большим рефлексологом, чем сам Павлов. Что ж, если хочешь быть последовательным, приходится иной раз возражать, против половинчатости и быть большим папистом, чем папа, большим роялистом, чем король. Короли не всегда хорошие роялисты. Если рефлексология исключает как не подлежащие ее ведению психические явления из круга своих исследований, то она поступает так же, как идеалистическая психология, изучавшая психику безотносительно к чему бы то ни было, как замкнутый в себе мир. Впрочем, психология почти никогда принципиально не исключала из своего ведения объективной стороны психических процессов и не замыкалась в круге внутренней жизни, понимаемой как необитаемый остров духа. Субъективных состояний самих по себе - вне пространства и причины - не существует. Не может, значит, существовать и наука, изучающая их. Но изучать поведение человека без психики, как этого хочет рефлексология, так же нельзя, как и изучать психику без поведения. Следовательно, здесь нет места для двух различных наук. И не надо особой проницательности, чтобы заметить, что психика есть та же соотносительная деятельность, что сознание есть соотносительная деятельность внутри самого организма, внутри нервной системы, соотносительная деятельность человеческого тела с самим собой. Современное состояние обеих отраслей знания настойчиво выдвигает вопрос о необходимости и плодотворности полного слияния обеих наук. Психология переживает серьезнейший кризис на Западе и в СССР. Кучей сырого материала назвал ее Джемс. Состояние современного психолога Н. Н. Ланге сравнивает с состоянием Приама на развалинах Трои (1914, с. 42). Все рушилось - вот итог не только русского кризиса. Но и рефлексология зашла в тупик, выстроив фундамент. Одной науке без другой не обойтись. Необходимый и насущный вопрос - выработка общей научно-объективной методики, общей постановки главнейших проблем, которые порознь каждой наукой и не могут более уже даже ставиться, не то что решаться. И разве не ясно, что надстройка не может строиться иначе, как с учетом фундамента, но и строители фундамента, закончив его, не могут более положить ни одного камня, не сверившись с принципами и характером возводимого здания. Надо говорить прямо. Загадки сознания, загадки психики никакими уловками: ни методологическими, ни принципиальными - не обойдешь. Ее на коне не объедешь. Джемс спрашивал, существует ли сознание, и отвечал, что дыхание существует - в этом он уверен, но сознание - в этом он сомневается. Но это постановка вопроса гносеологическая. Психологически же сознание есть несомненный факт, первостепенная действительность, и факт огромнейшего значения, а не побочного или случайного. Об этом никто не спорит. Значит, вопрос надо было и можно было отложить, но не снять вовсе. До той поры в новой психологии не будут сведены концы с концами, покуда не будет поставлена отчетливо и бесстрашно проблема сознания и психики и покуда она не будет решена экспериментально объективным путем. На какой ступени возникают сознательные признаки рефлексов, каков их нервный механизм, каковы особенности их протекания, каков их биологический смысл - эти вопросы надо ставить, и надо готовиться к работе по их разрешению опытным путем. Дело только в том, чтобы правильно и вовремя поставить проблему, а решение будет добыто - поздно или рано. Бехтерев в «энергетическом» увлечении договаривается до панпсихизма, до одушевления растений и животных; в другом месте он не решается отвергать гипотезу о душе. И в таком первобытном неведении относительно психики и будет рефлексология, пока она будет чураться психики и замыкаться в узком кругу физиологического материализма. Быть в физиологии материалистом нетрудно - попробуйте-ка в психологии быть им, и, если вы не сможете, вы останетесь идеалистами. В самое последнее время вопрос о самонаблюдении и его роли в психологическом исследовании крайне обострился под влиянием двух фактов. С одной стороны, объективная психология, склонная вначале как будто нацело и начисто отметать интроспекцию как субъективный метод, в последнее время начинает делать попытки найти объективное значение для того, что называется интроспекцией. Дж. Уотсон , А. Вайс и другие заговорили о «вербализованном поведении» и ставят интроспекцию в связь с функционированием этой вербальной стороны нашего поведения; другие говорят об «интроспективном поведении», о «симптоматически-речевом поведении» и т. д. С другой стороны, новое течение в немецкой психологии, так называемая гештальтпсихология (В. Келер , К. Коффка , М. Вертгаймер и др.), приобретшее за последние 3-4 года огромное влияние, выступило с резкой критикой на оба фронта, обвиняя и эмпирическую психологию и бихевиоризм в одном и том же грехе - в неспособности одним принятым методом (объективным или субъективным) изучить реальное, жизненное поведение человека. Оба эти факта вносят новые осложнения в вопрос о ценности самонаблюдения и потому заставляют произвести систематическое рассмотрение тех различных по существу форм самонаблюдения, которыми оперируют в споре все три стороны. Попытку систематизировать вопрос и представляют дальнейшие строки. Но предварительно сделаем несколько общих замечаний. Первое, что примечательно в этом новом осложнении вопроса: решение его происходит при все более явном кризисе внутри самой эмпирической психологии. Нет более фальшивой попытки, чем желание изобразить, будто кризис, расколовший русскую науку на два лагеря, есть только местный русский кризис. Кризис происходит сейчас по всей линии в мировой психологической науке. Возникновение психологической школы (гештальттеория), вышедшей из недр эмпирической психологии, наглядно об этом свидетельствует. В чем обвиняют эти психологи интроспекцию? Самое главное, в том, что психические явления неизбежно становятся при этом методе их изучения субъективными, потому что интроспекция, требующая аналитического внимания, всегда вырывает предмет наблюдения из той связи, в которой он дан, и переносит его в новую систему - «в систему субъекта», «я» (К. Коффка, 1924). Переживание при этом неизбежно становится субъективным. Коффка сравнивает интроспекцию, которая умеет наблюдать только ясное переживание, с очками и лупой, к помощи которых мы прибегаем, когда не можем прочитать письмо. Но если увеличительное стекло не меняет самого предмета, а помогает его разглядеть яснее, то интроспекция изменяет самый предмет наблюдения. При сравнении тяжестей, говорит Коффка, истинно психологическое описание, согласно этому взгляду, должно быть не: «этот предмет тяжелее того», а: «мое ощущение тяжести усилилось». Так объективное само по себе превращается в субъективное при таком методе изучения. Новые психологи признают и героическое банкротство вюрцбургской школы, и бессилие всей эмпирической (экспериментальной) психологии. Правда, они признают бесплодность и чисто объективного метода. Психологи эти выдвигают функциональную и интегральную точки зрения. Сознательные процессы для них «являются только частичными процессами больших целых»; поэтому, следуя «за сознательной частью большого процесса - целого - за границами его сознания», мы подвергаем функциональной проверке объективными фактами наши положения. Психологи, признавая, что самонаблюдение не есть основной, главный метод психологии, говорят лишь о реальном, о достоверном самонаблюдении, проверенном функционально выведенными из него следствиями и подтвержденном фактами. Таким образом, мы видим, что если, с одной стороны, русская рефлексология и американский бихевиоризм пытаются найти «объективное самонаблюдение», то лучшие представители эмпирической психологии ищут тоже «реальное, достоверное самонаблюдение». Чтобы ответить на вопрос, в чем оно заключается, и надо попытаться систематизировать все формы самонаблюдения и рассмотреть каждую в отдельности. Мы можем различить 5 основных форм. 1. Инструкция испытуемому. Это, конечно, отчасти интроспекция, ибо предполагает внутри сознательную организацию поведения испытуемого. Тот, кто пытается избежать ее в опытах с человеком, впадает в ошибку, потому что явная и учитываемая инструкция заменяется у него самоинструкцией испытуемого, инструкцией, внушенной обстановкой опыта, и пр. Едва ли кто станет сейчас спорить против необходимости инструкции. 2. Высказывания испытуемого, относящиеся к внешнему объекту. Показывают 2 круга: «этот - синий, этот - белый». Такая интроспекция, особенно проверяемая функциональным изменением ряда раздражителей и ряда высказываний (не синий круг, а ряд постепенно темнеющих и светлеющих синих кругов), тоже может оказаться достоверной. 3. Высказывания испытуемого о собственных внутренних реакциях: «мне больно, сладко» и пр. Менее достоверный вид интроспекции, однако доступный объективной проверке и могущий быть допущен. 4. Обнаружение скрытой реакции. Испытуемый называет задуманное число; рассказывает, как сложен у него во рту язык; повторяет задуманное слово и пр. Это и есть тот вид косвенного обнаруживания реакции, который мы защищали в настоящей статье. 5. Наконец, подробные описания испытуемым своих внутренних состояний (вюрцбургская методика). Самый недостоверный и недоступный проверке вид интроспекции. Здесь испытуемый ставится в положение сонаблюдателя; он - наблюдатель (observer, как говорят английские психологи), субъект, а не объект опыта; экспериментатор же только следователь и протоколист. Здесь вместо фактов даются готовые теории. Мне думается, что вопрос о научной ценности самонаблюдения решается сходно с практической ценностью в судебном следствии показаний потерпевшего и виновного. Они пристрастны - мы это знаем а priori; поэтому они заключают в себе элементы лжи; может быть, они нацело ложны. Поэтому полагаться на них - безумие. Но значит ли это, что мы должны в процессе не выслушивать их вовсе, а только допрашивать свидетелей? И это было бы неумно. Мы слушаем подсудимого и потерпевшего, сверяем, сопоставляем, обращаемся к вещественным доказательствам, документам, следам, свидетельским показаниям (и здесь бывают лжесвидетельства) - и так мы устанавливаем факт. Не следует забывать, что есть целые науки, не могущие непосредственным наблюдением изучать предмет *.  Историк и геолог восстанавливают факты, которых уже нет, косвенными методами, и все же они изучают в конечном счете факты, которые были, а не следы и документы, которые остались и сохранились. Так и психолог часто бывает в положении историка и геолога. Тогда он действует, как сыщик, обнаруживающий преступление, которого он никогда не видел. * Ср.: Ивановский Вл. Методологическое введение в науку и философию. Минск, 1923, с. 199-200. Автор указывает на то, как некоторые психологи возражали против введения бессознательного в психологию на том основании, что оно не поддается непосредственному наблюдению. Психолог-объективист так же косвенным методом изучает явления сознания, как прежние психологи изучали бессознательное - по его следам, по его проявлениям, влияниям и т. п.