Л.С. ВЫГОТСКИЙ. ПСИХОЛОГИЯ ИСКУССТВА. (48)

IV Наконец, токи встречаются, и их стечение озаряется удивительным светом, который заливает всю трагедию. Гамлет и Дух сходятся, и это одно определяет весь ход мысли, весь строй чувств, всю судьбу датского принца, а через него – и весь ход действия трагедии. Наступает ужасный («мертвый») час ночи. Мороз и ветер. На уединенной террасе полночь встречает условленная стража. После полуночи – время, не определенное точно, – входит призрак. Гамлет в ужасе, вдруг преображенный от невероятного ощущения близости встречи с Духом отца, призраком, пришельцем из иных стран. Гамлет Святители небесные, спасите! Благой ли дух ты, или ангел зла, Дыханье рая, ада ль дуновенье, К вреду иль к пользе помыслы твои, Я озадачен так твоим явленьем, Что требую ответа. Отзовись На эти имена: отец мой, Гамлет. Король, властитель датский, отвечай! Не дай пропасть в неведенье. Скажи мне, Зачем на преданных земле костях Разорван саван? Отчего гробница Где мы в покое видели твой прах. Разжала с силой челюсти из камня, Чтоб выбросить тебя? Чем объяснить, Что, бездыханный труп, в вооруженье, Ты движешься, обезобразив ночь. В лучах луны и нам, глупцам созданья, Так страшно потрясаешь существо Загадками не нашего охвата? Скажи: зачем? К чему? Что делать нам? (I, 4). В этом монологе‑вопросе, удивительном по невероятной силе насыщающего его ужаса мистического, воспламенного огнем, рождающимся в ужаснувшейся душе от касания иному миру, – передано все то, что до сих пор таллось в Гамлете. Все слилось в этом вопросе потрясенной души, потрясенного воображения, «мыслями, которые находятся по ту сторону протяжения наших душ». Гамлет столкнулся вновь с отцом, пришельцем из иных стран, и спрашивает – это глубоко знаменательно, это важно заметить, – сам спрашивает, что означает явление выходца из могилы, которое мучит глупцов природы непостижимой для их душ, находящейся по ту сторону тайной. И, главное, сам спрашивает: «Что делать нам?» Что делать? В этих исступленных словах потрясенной души чувствуется такой трепет касания тайне, что он задевает последние струны души, настраивает ее на последний возможный по высоте лад, самый предельный, еще немного – струна не выдержит и оборвется; эти слова содержат такой ужас перед тайной, что дают неиспытанное доселе по глубине чувство сотрясения и ощущения тайны{98}. Все сразу расстроено: до сих пор дни шли за днями, время текло и проходило обычным чередом своим – дни, занятия, дела, – теперь все это от одного веяния призрака расстраивается. И Гамлет в ужасной тоске мечется душой перед новым рождением: «Что делать нам?» Тень манит Гамлета за собой. Как художественно это – "Призрак манит Гамлета". Горацио и Марцелл в ужасе удерживают его, уговаривают не ходить. Горацио Он подал знак, чтоб вы с ним удалились, Как будто хочет что‑то сообщить Вам одному. Марцелл Смотрите, как любезно Он вас зовет подальше в глубину. Но не ходите. Горацио Ни за что на свете! Гамлет А здесь он не ответит. Я пойду. Горацио Не надо, принц! Гамлет Ну вот! Чего бояться? Я жизнь свою в булавку не ценю. А чем он для души моей опасен. Когда она бессмертна, как и он? Он вновь кивает. Подойду поближе. Горацио А если он заманит вас к воде Или на выступ страшного утеса, Нависшего над морем, и на нем Во что‑нибудь такое обернется, Что вас лишит рассудка и столкнет В безумие? Подумайте об этом. На той скале и без иных причин Шалеет всякий, кто увидит морс. Под крутизной во столько саженей, Ревущее внизу. Гамлет хочет идти – ему жизнь «ничтожнее булавки», а что может сделать Дух его душе, бессмертной, как он сам? Но Горацио в удивительных словах предупреждает: Тень может заманить на край бездны, на вершину нависшего над ней утеса и там лишить его владычества над разумом, ввергнуть в безумие: вот что может сделать (и делает) Дух его душе. Одно место, одна бездна приводит в отчаяние каждого, кто услышит рев ее, ее подземный голос. Край, грань бездны, ее голос уже возбуждают безумие, лишают власти над разумом. В ясном и выпуклом до живописной рельефности образе рисуется здесь то или смысл того, что сейчас произойдет с принцем. Трудно представить себе высшую насыщенность реальной картины символической «двусмысленностью», таинственностью, иносказанием. Глубоко важно отметить: Горацио предсказывает, что Дух может Гамлета «лишить рассудка и столкнуть в безумие». Гамлет Опять кивает. Ступай! Иду! Марцелл Не пустим. Гамлет Руки прочь! Горацио Опомнитесь! Не надо. Гамлет Это – голос Моей судьбы, и, как Немейский лев, Бросаюсь я вперед, себя не слыша. Призрак манит. Все манит он. Дорогу, господа! (Вырывается от них.) Я в духов превращу вас, только троньте! Прочь, сказано! – Иди. Я за тобой. Призрак и Гамлет уходят. Здесь в последний раз схватывается Гамлет с прежней жизнью, с прежним миром. В этой символической сцене борьбы его с товарищами, боящимися, как бы он не переступил грани определенной, межи заповедной, последней черты, отделяющей мир от бездны, безумие от рассудка, в этой сцене удерживающих товарищей и попирающего сопротивление, рвущего в борьбе охватывающие его руки Гамлета сказывается с последней доступной искусству силой сценического именно воплощения художественного символа весь смысл его ухода «за черту», «за грань» и последней борьбы. «Это голос моей судьбы» – это зовет судьба, и он только следует за ней – «Я за тобой». В этих тревожно исступленных, все нарастающих и повторяющихся вскриках слышится отчаявшаяся решимость идти, следовать за судьбой, идти на ее зов, идти по ее мановению – хоть на край бездны, хоть в безумие. Горацио знает, что «призрак обезумил его». Горацио Теперь он весь во власти исступленья. Марцелл Пойдем за ним. Так оставлять нельзя. Горацио Пойдемте позади. К чему все это? Марцелл Какая‑то в державе датской гниль. Горацио Наставь на путь нас, господи! Марцелл Идемте. Уходят. И опять в исключительно художественном, лаконическом и отрывочном разговоре, опять в отблесках, отзвуках встает с потрясающей силой яркости, как в эпиграфе к трагедии, как тень, как отблеск всего смысла ее, ее неизреченных глубин – и безумие муки Гамлета и безумие всей трагедии. Гамлет и Тень ушли – где‑то там происходит слияние этих двух стремившихся друг к другу токов, которое и зажигает трагическое пламя всей пьесы, – там завязывается трагедия, а здесь предварительно ее тень, ее проекция – в обыденных словах и разговорах. Чувствуется из этого одного разговора, что там завязывается трагедия: Гамлет безумен, он в исступлении из‑за призрака. К чему все это приведет? Чем кончится все это? Уже предчувствие всего конца! Всей катастрофы! Чем разрешится вся эта начинающаяся здесь трагедия? Что‑то подгнило в датском королевстве, и отец, передавая что‑то сыну, тем самым губит Данию, отдает ее, отдает (в финале ведь это так, по фабуле!), видимо, побежденному Фортинбрасу – его сыну. Небо направит это. Свяжите это последнее с «без воли провидения…» и «есть божество…» Гамлета, и «отблеск» получится поразительный по причудливой таинственности, игре света и теней, отсветов, отражений мимолетных, неуловимых веяний… Этот отрывок по художественной ценности и значению для уяснелпя смысла трагедии – одно из драгоценнейших мест в пьесе. Здесь вся трагедия. Имеющие уши да слышат! И дальше, как всегда в «Гамлете», за рассказом, ила разговором, или предчувствием – самая сцена. Гамлет Куда ведешь? Я дальше не пойду. Призрак Следи за мной. Гамлет Слежу. Призрак Настал тот час, Когда я должен пламени геенны Предать себя на муку. Гамлет Бедный дух! Призрак Не сожалей, но вверься всей душою И выслушай. Гамлет Внимать тебе – мой долг. Призрак И отомстить, когда ты все услышишь. Гамлет Что? Гамлет «связан» слушать, как «связан» будет отомстить. Тень подводит его к самой грани, отделяющей здесь от там, этот мир от иного мира. Прежде чем поведать ему свою тайну – тайну своей смерти. Тень подводит его к последней черте – к грани загробной тайны, чтобы узнать которую надо перемениться физически, слух из крови и костей не может постигнуть откровения вечных тайн, легчайшее слово рассказа охолодило кровь – такова ужасная непостижимость их. Призрак Мне не дано Касаться тайн моей тюрьмы. Иначе б От слов легчайших повести моей Зашлась душа твоя и кровь застыла, Глаза, как звезды, вышли из орбит И кудри отделились друг от друга, Поднявши дыбом каждый волосок, Как иглы на взбешенном дикобразе. Но вечность – звук не для земных ушей.