Л.С. ВЫГОТСКИЙ. ПСИХОЛОГИЯ ИСКУССТВА. (51)

V Гамлет, рожденный во второй раз, отмеченный страшной печатью иного мира, вернувшийся из потусторонней безвестной страны сюда, на землю, и связанный с ней все время страшным «помни», всей памятью, помнящий о ней все время, уже навсегда запечатлен страшной отъединенностыо от всего земного, разобщенностью с ним, и подлинно трагическим уединением, последним одиночеством души. Гамлет в трагедии все время один. Поэтому у него столько монологов; поэтому он всегда уединен, всегда с собой и когда говорит с другими, то точно ведет два диалога – один внешний (почти всегда – двусмысленный, иронический, видимо нелепый) и другой внутренний – со своей душой. Мы уже останавливались на удивительном приеме Шекспира в этой пьесе – набросить на действие дымку рассказа о его значении. При рассмотрении Гамлета придется пользоваться тем же материалом. После явления Тени, после перерождения Гамлет, прежде чем появиться перед нами, появляется в рассказе – рассказе потрясающей яркости и силы изобразительности (раздвоение действия получается страшное, точно всегда сцена на сцене). Это точно живописный (все здесь от внешнего к внутреннему, все здесь живопись – костюм, жесты, выражение глаз, лица, неподвижность взгляда, точно он застыл – необходимые условия портрета без движения, уловить статику) портрет – Гамлет после перерождения. Кроме того, в «отражении» этого явления в душе Офелии, в «лиризации» этого отрывка осевшими на ее рассказ ее впечатлениями – еще раз виден тон рассказа. Офелия ужаснулась. Офелия Боже правый! В каком я перепуге! Полоний Отчего? Господь с тобой! Офелия Я шила, входит Гамлет, Без шляпы, безрукавка пополам, Чулки до пяток, в пятнах, без подвязок, Трясется так, что слышно, как стучит Коленка о коленку, так растерял, Как будто был в аду и прибежал Порассказать об ужасах геенны (II, 1). Здесь весь Гамлет. Таким он остается до конца трагедии – рассеянный, бледный, дрожащий, с жалким блеском глаз. Здесь с удивительной силой живописи (внешнего) уловлено все: и безумная растерянность (костюм, бледность, дрожь), и глубокая скорбь, и, главное, весь ужас всего этого, все то, что испугало Офелию в выражении глаз, в их скорби, в их жалком блеске – уловила она, не знающая ничего, но чувствующая, хоть и обманывающаяся, – этот налет потустороннего, страшную черту замогильного, которая преобразила все. Смысл портрета зажигается в глазах: «…так растерян, как будто был в аду и прибежал порассказать об ужасах геенны». В этом весь Гамлет, его объяснение. И дальше – безумная растерянность жестов и движений и непонятная странность поступков: Офелия Он сжал мне кисть и отступил на шаг, Руки не разжимая, а другую Поднес к глазам и стал из‑под нее Рассматривать меня, как рисовальщик. Он долго изучал меня в упор, Тряхнул рукою, трижды поклонился И так вздохнул из глубины души, Как будто бы он испустил пред смертью Последний вздох. И несколько спустя Разжал ладонь, освободив мне руку, И прочь пошел, смотря через плечо. Он шел, не глядя пред собой, и вышел, Назад оглядываясь, через дверь. Глаза все время на меня уставив. Вот весь Гамлет со спущенными чулками, в расстегнутом костюме, бледный, как рубашка, без шляпы, с гнущимися коленями, не говорящий ни слова, точно безмолвно со всем прощающийся, с остановившимся взглядом, глубоко вздыхающий, точно этот вздох окончит его жизнь, видящий свой путь без глаз: «Он шел, не глядя пред собой». Так он проходит по всей трагедии, ведомый чем‑то, без плана, без глаз. Он, вырвавшийся из ада, из потустороннего рассказать об ужасах, он, унесший в скорби глаз замогильный отблеск потусторонней скорби, – в этом весь он. И в течение всей пьесы он проходит точно лунатик, ведомый странной силой, подземным голосом, с остановившимся взглядом. Вот удивительная тень Гамлета в рассказе: таким он остается все время. Здесь весь Гамлет после перемены – уже иной, скорбный и пугающий, здесь Гамлет после перелома. Этот перелом в Гамлете, его второе рождение, которое есть основной факт, определивший собой все, из которого с неизбежной последовательностью трагедии вытекает все остальное, приходится нащупывать в «отражениях», У трагедии есть своя логика, может быть, темная и неотразимая. С некоторого времени – это замечают в пьесе все – с Гамлетом случилось что‑то непонятное. Король, призывая Гильденстерна и Розенкранца, друзей Гамлета, подосланных к нему, чтобы выведать причину этой перемены, которая пугает и короля и королеву, как и Офелию, говорит им: До вас дошла уже, наверно, новость, Как изменился Гамлет. Не могу Сказать иначе, так неузнаваем On внутренне и внешне. Не пойму, Какая сила сверх отцовой смерти Произвела такой переворот В его душе. Я вас прошу обоих Как сверстников его, со школьных лет Узнавших коротко его характер, Пожертвовать досугом и провесть Его у пас. Рассейте скуку принца Увеселеньями и стороной, Как только будет случай, допытайтесь, Какая тайна мучает его. И нет ли от нее у нас лекарства (II, 2). Короля и королеву пугает безумие Гамлета. Тайные токи души дают знать, как гибельно это безумие, и король старается исцелить Гамлета. Он просит Гильденстерна и Розенкранца развеселить Гамлета и узнать, что с ним. Но перемена ясна: он не тот, что был, и телом и душой. И королева говорит им: "Пожалуйста, пройдите тотчас к сыну. Он так переменился ". Король чувствует только приблизительно – он связывает это с кончиной отца, но думает, что это не просто грусть по умершем. Полоний из рассказа Офелии уловил то же самое: "От страсти обезумел?.. Здесь явный взрыв любовного безумья… Вот он и спятил!" (II, 1). И королю с королевой он говорит, что это – причина всего. "И знаете, что я вам доложу?.. я узнал причину Гамлетовых бредней ". Но королева чувствует вернее. Король Он говорит, Гертруда, что нашел, На чем ваш сын несчастный помешался. Королева Причина, к сожалению, одна: Смерть короля и спешность нашей свадьбы. А Полоний дальше прямо говорит: Ваш сын сошел с ума… Отвергнутый,чтоб выразиться вкратце, Он впал в тоску, утратил аппетит, Утратил сои, затем утратил силы, А там из легкого расстройства впал В тяжелое, в котором и бушует На горе всем. Опять ставится вопрос о безумии Гамлета: это вопрос центральный, им заполнено все почти действие (или, вернее, бездействие) пьесы, все вращается вокруг этого странного поведения или состояния Гамлета. Прежде всего, притворяется ли Гамлет безумным или он действительно безумен? Кроме " условия о безумии" (см. предыдущую главу), об этом в пьесе находим: "Гамлет говорит друзьям, точно намекая на это: Гамлет. Но мой дядя‑отец и тетка‑матушка ошибаются. Гильденстерн. В каком отношении, милорд? Гамлет. Я помешан только в норд‑норд‑вест. При южном ветре я еще отличу сокола от цапли. Здесь уже есть намек на двойную сторону этого. Король спрашивает у друзей, что они выведали: Так, значит, вы не можете добиться, Зачем он напускает эту блажь? Чем взвинчен он, что, не боясь последствий, В душевном буйстве тратит свой покой? Розенкранц Он сам признал, что не в своей тарелке, Но почему, не хочет говорить. Гильденстерн Выпытыванью он не поддается. Едва заходит о здоровье речь, Он ускользает с хитростью безумца. Здесь уже есть почти все: он напускает ( «he puts on» ) на себя, но что‑то и есть ( «lunacy» ), бредни. Он сознался, что он «не в своей тарелке», но хитростью сумасшествия не выдал истинного состояния. И после разговора с Офелией, подслушанного королем, он[1]говорит: Любовь? Он поглощен совсем не ею. К тому ж – хоть связи нет в его словах, В них нет безумья. Он не то лелеет По темным уголкам своей души, Высиживая что‑то поопасней. И, наконец, Гамлет сам говорит матери: И в благодарность за его лобзанья, Которыми он будет вас душить, В приливе откровенности, сознайтесь, Что Гамлет вовсе не сошел с ума. А притворяется с какой‑то целью (III, 4), И тот же Гамлет говорит Лаэрту: Собравшиеся знают, да и вам Могли сказать, в каком подчас затменье Мое сознанье (V, 2). …И Гамлетов недуг – его обидчик.