В октябре 1805 года русские войска занимали села и города эрцгерцогства
Австрийского, и еще новые полки приходили из России и, отягощая постоем
жителей, располагались у крепости Браунау. В Браунау была главная квартира
главнокомандующего Кутузова.
11-го октября 1805 года один из только-что пришедших к Браунау пехотных
полков, ожидая смотра главнокомандующего, стоял в полумиле от города.
Несмотря на нерусскую местность и обстановку (фруктовые сады, каменные
ограды, черепичные крыши, горы, видневшиеся вдали), на нерусский народ, c
любопытством смотревший на солдат, полк имел точно такой же вид, какой имел
всякий русский полк, готовившийся к смотру где-нибудь в середине России.
С вечера, на последнем переходе, был получен приказ, что
главнокомандующий будет смотреть полк на походе. Хотя слова приказа и
показались неясны полковому командиру, и возник вопрос, как разуметь слова
приказа: в походной форме или нет? в совете батальонных командиров было
решено представить полк в парадной форме на том основании, что всегда лучше
перекланяться, чем не докланяться. И солдаты, после тридцативерстного
перехода, не смыкали глаз, всю ночь чинились, чистились; адъютанты и ротные
рассчитывали, отчисляли; и к утру полк, вместо растянутой беспорядочной
толпы, какою он был накануне на последнем переходе, представлял стройную
массу 2 000 людей, из которых каждый знал свое место, свое дело и из которых
на каждом каждая пуговка и ремешок были на своем месте и блестели чистотой.
Не только наружное было исправно, но ежели бы угодно было главнокомандующему
заглянуть под мундиры, то на каждом он увидел бы одинаково чистую рубаху и в
каждом ранце нашел бы узаконенное число вещей, "шильце и мыльце", как
говорят солдаты. Было только одно обстоятельство, насчет которого никто не
мог быть спокоен. Это была обувь. Больше чем у половины людей сапоги были
разбиты. Но недостаток этот происходил не от вины полкового командира, так
как, несмотря на неоднократные требования, ему не был отпущен товар от
австрийского ведомства, а полк прошел тысячу верст.
Полковой командир был пожилой, сангвинический, с седеющими бровями и
бакенбардами генерал, плотный и широкий больше от груди к спине, чем от
одного плеча к другому. На нем был новый, с иголочки, со слежавшимися
складками мундир и густые золотые эполеты, которые как будто не книзу, а
кверху поднимали его тучные плечи. Полковой командир имел вид человека,
счастливо совершающего одно из самых торжественных дел жизни. Он похаживал
перед фронтом и, похаживая, подрагивал на каждом шагу, слегка изгибаясь
спиною. Видно, было, что полковой командир любуется своим полком, счастлив
им, что все его силы душевные заняты только полком; но, несмотря на то, его
подрагивающая походка как-будто говорила, что, кроме военных интересов, в
душе его немалое место занимают и интересы общественного быта и женский пол.
-- Ну, батюшка Михайло Митрич, -- обратился он к одному батальонному
командиру (батальонный командир улыбаясь подался вперед; видно было, что они
были счастливы), -- досталось на орехи нынче ночью. Однако, кажется, ничего,
полк не из дурных... А?
Батальонный командир понял веселую иронию и засмеялся.
-- И на Царицыном лугу с поля бы не прогнали.
-- Что? -- сказал командир.
В это время по дороге из города, по которой расставлены были махальные,
показались два верховые. Это были адъютант и казак, ехавший сзади.
Адъютант был прислан из главного штаба подтвердить полковому командиру
то, что было сказано неясно во вчерашнем приказе, а именно то, что
главнокомандующий желал видеть полк совершенно в том положении, в котором oн
шел -- в шинелях, в чехлах и без всяких приготовлений.
К Кутузову накануне прибыл член гофкригсрата из Вены, с предложениями и
требованиями итти как можно скорее на соединение с армией эрцгерцога
Фердинанда и Мака, и Кутузов, не считая выгодным это соединение, в числе
прочих доказательств в пользу своего мнения намеревался показать
австрийскому генералу то печальное положение, в котором приходили войска из
России. С этою целью он и хотел выехать навстречу полку, так что, чем хуже
было бы положение полка, тем приятнее было бы это главнокомандующему. Хотя
адъютант и не знал этих подробностей, однако он передал полковому командиру
непременное требование главнокомандующего, чтобы люди были в шинелях и
чехлах, и что в противном случае главнокомандующий будет недоволен. Выслушав
эти слова, полковой командир опустил голову, молча вздернул плечами и
сангвиническим жестом развел руки.
-- Наделали дела! -- проговорил он. -- Вот я вам говорил же, Михайло
Митрич, что на походе, так в шинелях, -- обратился он с упреком к
батальонному командиру. -- Ах, мой Бог! -- прибавил он и решительно выступил
вперед. -- Господа ротные командиры! -- крикнул он голосом, привычным к
команде. -- Фельдфебелей!... Скоро ли пожалуют? -- обратился он к
приехавшему адъютанту с выражением почтительной учтивости, видимо
относившейся к лицу, про которое он говорил.
-- Через час, я думаю.
-- Успеем переодеть?
-- Не знаю, генерал...
Полковой командир, сам подойдя к рядам, распорядился переодеванием
опять в шинели. Ротные командиры разбежались по ротам, фельдфебели
засуетились (шинели были не совсем исправны) и в то же мгновение
заколыхались, растянулись и говором загудели прежде правильные, молчаливые
четвероугольники. Со всех сторон отбегали и подбегали солдаты, подкидывали
сзади плечом, через голову перетаскивали ранцы, снимали шинели и, высоко
поднимая руки, натягивали их в рукава.
Через полчаса все опять пришло в прежний порядок, только
четвероугольники сделались серыми из черных. Полковой командир, опять
подрагивающею походкой, вышел вперед полка и издалека оглядел его.
-- Это что еще? Это что! -- прокричал он, останавливаясь. -- Командира
3-й роты!..
-- Командир 3-й роты к генералу! командира к генералу, 3-й роты к
командиру!... -- послышались голоса по рядам, и адъютант побежал отыскивать
замешкавшегося офицера.
Когда звуки усердных голосов, перевирая, крича уже "генерала в 3-ю
роту", дошли по назначению, требуемый офицер показался из-за роты и, хотя
человек уже пожилой и не имевший привычки бегать, неловко цепляясь носками,
рысью направился к генералу. Лицо капитана выражало беспокойство школьника,
которому велят сказать невыученный им урок. На красном (очевидно от
невоздержания) носу выступали пятна, и рот не находил положения. Полковой
командир с ног до головы осматривал капитана, в то время как он запыхавшись
подходил, по мере приближения сдерживая шаг.
-- Вы скоро людей в сарафаны нарядите! Это что? -- крикнул полковой
командир, выдвигая нижнюю челюсть и указывая в рядах 3-й роты на солдата в
шинели цвета фабричного сукна, отличавшегося от других шинелей. -- Сами где
находились? Ожидается главнокомандующий, а вы отходите от своего места?
А?... Я вас научу, как на смотр людей в казакины одевать!... А?...
Ротный командир, не спуская глаз с начальника, все больше и больше
прижимал свои два пальца к козырьку, как будто в одном этом прижимании он
видел теперь свое спасенье.
-- Ну, что ж вы молчите? Кто у вас там в венгерца наряжен? -- строго
шутил полковой командир.
-- Ваше превосходительство...
-- Ну что "ваше превосходительство"? Ваше превосходительство! Ваше
превосходительство! А что ваше превосходительство -- никому неизвестно.
-- Ваше превосходительство, это Долохов, разжалованный... -- сказал
тихо капитан.
-- Что он в фельдмаршалы, что ли, разжалован или в солдаты? А солдат,
так должен быть одет, как все, по форме.
-- Ваше превосходительство, вы сами разрешили ему походом.
-- Разрешил? Разрешил? Вот вы всегда так, молодые люди, -- сказал
полковой командир, остывая несколько. -- Разрешил? Вам что-нибудь скажешь, а
вы и... -- Полковой командир помолчал. -- Вам что-нибудь скажешь, а вы и...
-- Что? -- сказал он, снова раздражаясь. -- Извольте одеть людей прилично...
И полковой командир, оглядываясь на адъютанта, своею вздрагивающею
походкой направился к полку. Видно было, что его раздражение ему самому
понравилось, и что он, пройдясь по полку, хотел найти еще предлог своему
гневу. Оборвав одного офицера за невычищенный знак, другого за
неправильность ряда, он подошел к 3-й роте.
-- Кааак стоишь? Где нога? Нога где? -- закричал полковой командир с
выражением страдания в голосе, еще человек за пять не доходя до Долохова,
одетого в синеватую шинель.
Долохов медленно выпрямил согнутую ногу и прямо, своим светлым и наглым
взглядом, посмотрел в лицо генерала.
-- Зачем синяя шинель? Долой... Фельдфебель! Переодеть его... дря... --
Он не успел договорить.
-- Генерал, я обязан исполнять приказания, но не обязан переносить...
-- поспешно сказал Долохов.
-- Во фронте не разговаривать!... Не разговаривать, не
разговаривать!...
-- Не обязан переносить оскорбления, -- громко, звучно договорил
Долохов.
Глаза генерала и солдата встретились. Генерал замолчал, сердито
оттягивая книзу тугой шарф.
-- Извольте переодеться, прошу вас, -- сказал он, отходя.
-- Едет! -- закричал в это время махальный.
Полковой командир, покраснел, подбежал к лошади, дрожащими руками
взялся за стремя, перекинул тело, оправился, вынул шпагу и с счастливым,
решительным лицом, набок раскрыв рот, приготовился крикнуть. Полк
встрепенулся, как оправляющаяся птица, и замер.
-- Смир-р-р-р-на! -- закричал полковой командир потрясающим душу
голосом, радостным для себя, строгим в отношении к полку и приветливым в
отношении к подъезжающему начальнику.
По широкой, обсаженной деревьями, большой, бесшоссейной дороге, слегка
погромыхивая рессорами, шибкою рысью ехала высокая голубая венская коляска
цугом. За коляской скакали свита и конвой кроатов. Подле Кутузова сидел
австрийский генерал в странном, среди черных русских, белом мундире. Коляска
остановилась у полка. Кутузов и австрийский генерал о чем-то тихо говорили,
и Кутузов слегка улыбнулся, в то время как, тяжело ступая, он опускал ногу с
подножки, точно как будто и не было этих 2 000 людей, которые не дыша
смотрели на него и на полкового командира.
Раздался крик команды, опять полк звеня дрогнул, сделав на караул. В
мертвой тишине послышался слабый голос главнокомандующего. Полк рявкнул:
"Здравья желаем, ваше го-го-го-го-ство!" И опять все замерло. Сначала
Кутузов стоял на одном месте, пока полк двигался; потом Кутузов рядом с
белым генералом, пешком, сопутствуемый свитою, стал ходить по рядам.
По тому, как полковой командир салютовал главнокомандующему, впиваясь в
него глазами, вытягиваясь и подбираясь, как наклоненный вперед ходил за
генералами по рядам, едва удерживая подрагивающее движение, как подскакивал
при каждом слове и движении главнокомандующего, -- видно было, что он
исполнял свои обязанности подчиненного еще с большим наслаждением, чем
обязанности начальника. Полк, благодаря строгости и старательности полкового
командира, был в прекрасном состоянии сравнительно с другими, приходившими в
то же время к Браунау. Отсталых и больных было только 217 человек. И все
было исправно, кроме обуви.
Кутузов прошел по рядам, изредка останавливаясь и говоря по нескольку
ласковых слов офицерам, которых он знал по турецкой войне, а иногда и
солдатам. Поглядывая на обувь, он несколько раз грустно покачивал головой и
указывал на нее австрийскому генералу с таким выражением, что как бы не
упрекал в этом никого, но не мог не видеть, как это плохо. Полковой командир
каждый раз при этом забегал вперед, боясь упустить слово главнокомандующего
касательно полка. Сзади Кутузова, в таком расстоянии, что всякое слабо
произнесенное слово могло быть услышано, шло человек 20 свиты. Господа свиты
разговаривали между собой и иногда смеялись. Ближе всех за главнокомандующим
шел красивый адъютант. Это был князь Болконский. Рядом с ним шел его товарищ
Несвицкий, высокий штаб-офицер, чрезвычайно толстый, с добрым, и улыбающимся
красивым лицом и влажными глазами; Несвицкий едва удерживался от смеха,
возбуждаемого черноватым гусарским офицером, шедшим подле него. Гусарский
офицер, не улыбаясь, не изменяя выражения остановившихся глаз, с серьезным
лицом смотрел на спину полкового командира и передразнивал каждое его
движение. Каждый раз, как полковой командир вздрагивал и нагибался вперед,
точно так же, точь-в-точь так же, вздрагивал и нагибался вперед гусарский
офицер. Несвицкий смеялся и толкал других, чтобы они смотрели на забавника.
Кутузов шел медленно и вяло мимо тысячей глаз, которые выкатывались из
своих орбит, следя за начальником. Поровнявшись с 3-й ротой, он вдруг
остановился. Свита, не предвидя этой остановки, невольно надвинулась на
него.
-- А, Тимохин! -- сказал главнокомандующий, узнавая капитана с красным
носом, пострадавшего за синюю шинель.
Казалось, нельзя было вытягиваться больше того, как вытягивался
Тимохин, в то время как полковой командир делал ему замечание. Но в эту
минуту обращения к нему главнокомандующего капитан вытянулся так, что,
казалось, посмотри на него главнокомандующий еще несколько времени, капитан
не выдержал бы; и потому Кутузов, видимо поняв его положение и желая,
напротив, всякого добра капитану, поспешно отвернулся. По пухлому,
изуродованному раной лицу Кутузова пробежала чуть заметная улыбка.
-- Еще измайловский товарищ, -- сказал он. -- Храбрый офицер! Ты
доволен им? -- спросил Кутузов у полкового командира.
И полковой командир, отражаясь, как в зеркале, невидимо для себя, в
гусарском офицере, вздрогнул, подошел вперед и отвечал:
-- Очень доволен, ваше высокопревосходительство.
-- Мы все не без слабостей, -- сказал Кутузов, улыбаясь и отходя от
него. -- У него была приверженность к Бахусу.
Полковой командир испугался, не виноват ли он в этом, и ничего не
ответил. Офицер в эту минуту заметил лицо капитана с красным носом и
подтянутым животом и так похоже передразнил его лицо и позу, что Несвицкий
не мог удержать смеха.
Кутузов обернулся. Видно было, что офицер мог управлять своим лицом,
как хотел: в ту минуту, как Кутузов обернулся, офицер успел сделать гримасу,
а вслед за тем принять самое серьезное, почтительное и невинное выражение.
Третья рота была последняя, и Кутузов задумался, видимо припоминая
что-то. Князь Андрей выступил из свиты и по-французски тихо сказал:
-- Вы приказали напомнить о разжалованном Долохове в этом полку.
-- Где тут Долохов? -- спросил Кутузов.
Долохов, уже переодетый в солдатскую серую шинель, не дожидался, чтоб
его вызвали. Стройная фигура белокурого с ясными голубыми глазами солдата
выступила из фронта. Он подошел к главнокомандующему и сделал на караул.
-- Претензия? -- нахмурившись слегка, спросил Кутузов.
-- Это Долохов, -- сказал князь Андрей.
-- A! -- сказал Кутузов. -- Надеюсь, что этот урок тебя исправит, служи
хорошенько. Государь милостив. И я не забуду тебя, ежели ты заслужишь.
Голубые ясные глаза смотрели на главнокомандующего так же дерзко, как и
на полкового командира, как будто своим выражением разрывая завесу
условности, отделявшую так далеко главнокомандующего от солдата.
-- Об одном прошу, ваше высокопревосходительство, -- сказал он своим
звучным, твердым, неспешащим голосом. -- Прошу дать мне случай загладить мою
вину и доказать мою преданность государю императору и России.
Кутузов отвернулся. На лице его промелькнула та же улыбка глаз, как и в
то время, когда он отвернулся от капитана Тимохина. Он отвернулся и
поморщился, как будто хотел выразить этим, что все, что ему сказал Долохов,
и все, что он мог сказать ему, он давно, давно знает, что все это уже
прискучило ему и что все это совсем не то, что нужно. Он отвернулся и
направился к коляске.
Полк разобрался ротами и направился к назначенным квартирам невдалеке
от Браунау, где надеялся обуться, одеться и отдохнуть после трудных
переходов.
-- Вы на меня не претендуете, Прохор Игнатьич? -- сказал полковой
командир, объезжая двигавшуюся к месту 3-ю роту и подъезжая к шедшему
впереди ее капитану Тимохину. Лицо полкового командира выражало после
счастливо-отбытого смотра неудержимую радость. -- Служба царская...
нельзя... другой раз во фронте оборвешь... Сам извинюсь первый, вы меня
знаете... Очень благодарил! -- И он протянул руку ротному.
-- Помилуйте, генерал, да смею ли я! -- отвечал капитан, краснея носом,
улыбаясь и раскрывая улыбкой недостаток двух передних зубов, выбитых
прикладом под Измаилом.
-- Да господину Долохову передайте, что я его не забуду, чтоб он был
спокоен. Да скажите, пожалуйста, я все хотел спросить, что он, как себя
ведет? И все...
-- По службе очень исправен, ваше превосходительство... но карахтер...
-- сказал Тимохин.
-- А что, что характер? -- спросил полковой командир.
-- Находит, ваше превосходительство, днями, -- говорил капитан, -- то и
умен, и учен, и добр. А то зверь. В Польше убил было жида, изволите знать...
-- Ну да, ну да, -- сказал полковой командир, -- все надо пожалеть
молодого человека в несчастии. Ведь большие связи... Так вы того...
-- Слушаю, ваше превосходительство, -- сказал Тимохин, улыбкой давая
чувствовать, что он понимает желания начальника.
-- Ну да, ну да.
Полковой командир отыскал в рядах Долохова и придержал лошадь.
-- До первого дела -- эполеты, -- сказал он ему.
Долохов оглянулся, ничего не сказал и не изменил выражения своего
насмешливо-улыбающегося рта.
-- Ну, вот и хорошо, -- продолжал полковой командир. -- Людям по чарке
водки от меня, -- прибавил он, чтобы солдаты слышали. -- Благодарю всех!
Слава Богу! -- И он, обогнав роту, подъехал к другой.
-- Что ж, он, право, хороший человек; с ним служить можно, -- сказал
Тимохин субалтерн-офицеру, шедшему подле него.
-- Одно слово, червонный!... (полкового командира прозвали червонным
королем) -- смеясь, сказал субалтерн-офицер.
Счастливое расположение духа начальства после смотра перешло и к
солдатам. Рота шла весело. Со всех сторон переговаривались солдатские
голоса.
-- Как же сказывали, Кутузов кривой, об одном глазу?
-- А то нет! Вовсе кривой.
-- Не... брат, глазастее тебя. Сапоги и подвертки -- все оглядел...
-- Как он, братец ты мой, глянет на ноги мне... ну! думаю...
-- А другой-то австрияк, с ним был, словно мелом вымазан. Как мука,
белый. Я чай, как амуницию чистят!
-- Что, Федешоу!... сказывал он, что ли, когда стражения начнутся, ты
ближе стоял? Говорили все, в Брунове сам Бунапарте стоит.
-- Бунапарте стоит! ишь врет, дура! Чего не знает! Теперь пруссак
бунтует. Австрияк его, значит, усмиряет. Как он замирится, тогда и с
Бунапартом война откроется. А то, говорит, в Брунове Бунапарте стоит! То-то
и видно, что дурак. Ты слушай больше.
-- Вишь черти квартирьеры! Пятая рота, гляди, уже в деревню
заворачивает, они кашу сварят, а мы еще до места не дойдем.
-- Дай сухарика-то, чорт.
-- А табаку-то вчера дал? То-то, брат. Ну, на, Бог с тобой.
-- Хоть бы привал сделали, а то еще верст пять пропрем не емши.
-- То-то любо было, как немцы нам коляски подавали. Едешь, знай: важно!
-- А здесь, братец, народ вовсе оголтелый пошел. Там все как будто
поляк был, все русской короны; а нынче, брат, сплошной немец пошел.
-- Песенники вперед! -- послышался крик капитана.
И перед роту с разных рядов выбежало человек двадцать.
Барабанщик-запевало обернулся лицом к песенникам, и, махнув рукой, затянул
протяжную солдатскую песню, начинавшуюся: "Не заря ли, солнышко
занималося..." и кончавшуюся словами: "То-то, братцы, будет слава нам с
Каменскиим отцом..." Песня эта была сложена в Турции и пелась теперь в
Австрии, только с тем изменением, что на место "Каменскиим отцом" вставляли
слова: "Кутузовым отцом".
Оторвав по-солдатски эти последние слова и махнув руками, как будто он
бросал что-то на землю, барабанщик, сухой и красивый солдат лет сорока,
строго оглянул солдат-песенников и зажмурился. Потом, убедившись, что все
глаза устремлены на него, он как будто осторожно приподнял обеими руками
какую-то невидимую, драгоценную вещь над головой, подержал ее так несколько
секунд и вдруг отчаянно бросил ее:
Ах, вы, сени мои, сени!
"Сени новые мои...", подхватили двадцать голосов, и ложечник, несмотря
на тяжесть амуниции, резво выскочил вперед и пошел задом перед ротой,
пошевеливая плечами и угрожая кому-то ложками. Солдаты, в такт песни
размахивая руками, шли просторным шагом, невольно попадая в ногу. Сзади роты
послышались звуки колес, похрускиванье рессор и топот лошадей.
Кутузов со свитой возвращался в город. Главнокомандующий дал знак,
чтобы люди продолжали итти вольно, и на его лице и на всех лицах его свиты
выразилось удовольствие при звуках песни, при виде пляшущего солдата и
весело и бойко идущих солдат роты. Во втором ряду, с правого фланга, с
которого коляска обгоняла роты, невольно бросался в глаза голубоглазый
солдат, Долохов, который особенно бойко и грациозно шел в такт песни и
глядел на лица проезжающих с таким выражением, как будто он жалел всех, кто
не шел в это время с ротой. Гусарский корнет из свиты Кутузова,
передразнивавший полкового командира, отстал от коляски и подъехал к
Долохову.
Гусарский корнет Жерков одно время в Петербурге принадлежал к тому
буйному обществу, которым руководил Долохов. За границей Жерков встретил
Долохова солдатом, но не счел нужным узнать его. Теперь, после разговора
Кутузова с разжалованным, он с радостью старого друга обратился к нему:
-- Друг сердечный, ты как? -- сказал он при звуках песни, ровняя шаг
своей лошади с шагом роты.
-- Я как? -- отвечал холодно Долохов, -- как видишь.
Бойкая песня придавала особенное значение тону развязной веселости, с
которой говорил Жерков, и умышленной холодности ответов Долохова.
-- Ну, как ладишь с начальством? -- спросил Жерков.
-- Ничего, хорошие люди. Ты как в штаб затесался?
-- Прикомандирован, дежурю.
Они помолчали.
"Выпускала сокола да из правого рукава", говорила песня, невольно
возбуждая бодрое, веселое чувство. Разговор их, вероятно, был бы другой,
ежели бы они говорили не при звуках песни.
-- Что правда, австрийцев побили? -- спросил Долохов.
-- А чорт их знает, говорят.
-- Я рад, -- отвечал Долохов коротко и ясно, как того требовала песня.
-- Что ж, приходи к нам когда вечерком, фараон заложишь, -- сказал
Жерков.
-- Или у вас денег много завелось?
-- Приходи.
-- Нельзя. Зарок дал. Не пью и не играю, пока не произведут.
-- Да что ж, до первого дела...
-- Там видно будет.
Опять они помолчали.
-- Ты заходи, коли что нужно, все в штабе помогут... -- сказал Жерков.
Долохов усмехнулся.
-- Ты лучше не беспокойся. Мне что нужно, я просить не стану, сам
возьму.
-- Да что ж, я так...
-- Ну, и я так.
-- Прощай.
-- Будь здоров...
... и высоко, и далеко,
На родиму сторону...
Жерков тронул шпорами лошадь, которая раза три, горячась, перебила
ногами, не зная, с какой начать, справилась и поскакала, обгоняя роту и
догоняя коляску, тоже в такт песни.