На другой день он проснулся поздно. Возобновляя впечатления прошедшего,
он вспомнил прежде всего то, что нынче надо представляться императору
Францу, вспомнил военного министра, учтивого австрийского флигель-адъютанта,
Билибина и разговор вчерашнего вечера. Одевшись в полную парадную форму,
которой он уже давно не надевал, для поездки во дворец, он, свежий,
оживленный и красивый, с подвязанною рукой, вошел в кабинет Билибина. В
кабинете находились четыре господина дипломатического корпуса. С князем
Ипполитом Курагиным, который был секретарем посольства, Болконский был
знаком; с другими его познакомил Билибин.
Господа, бывавшие у Билибина, светские, молодые, богатые и веселые
люди, составляли и в Вене и здесь отдельный кружок, который Билибин, бывший
главой этого кружка, называл наши, les nфtres. В кружке этом, состоявшем
почти исключительно из дипломатов, видимо, были свои, не имеющие ничего
общего с войной и политикой, интересы высшего света, отношений к некоторым
женщинам и канцелярской стороны службы. Эти господа, повидимому, охотно, как
своего (честь, которую они делали немногим), приняли в свой кружок князя
Андрея. Из учтивости, и как предмет для вступления в разговор, ему сделали
несколько вопросов об армии и сражении, и разговор опять рассыпался на
непоследовательные, веселые шутки и пересуды.
-- Но особенно хорошо, -- говорил один, рассказывая неудачу
товарища-дипломата, -- особенно хорошо то, что канцлер прямо сказал ему, что
назначение его в Лондон есть повышение, и чтоб он так и смотрел на это.
Видите вы его фигуру при этом?...
-- Но что всего хуже, господа, я вам выдаю Курагина: человек в
несчастии, и этим-то пользуется этот Дон-Жуан, этот ужасный человек!
Князь Ипполит лежал в вольтеровском кресле, положив ноги через ручку.
Он засмеялся.
-- Parlez-moi de ça, [34] -- сказал он.
-- О, Дон-Жуан! О, змея! -- послышались голоса.
-- Вы не знаете, Болконский, -- обратился Билибин к князю Андрею, --
что все ужасы французской армии (я чуть было не сказал -- русской армии) --
ничто в сравнении с тем, что наделал между женщинами этот человек.
-- La femme est la compagne de l'homme, [35] -- произнес князь
Ипполит и стал смотреть в лорнет на свои поднятые ноги.
Билибин и наши расхохотались, глядя в глаза Ипполиту. Князь Андрей
видел, что этот Ипполит, которого он (должно было признаться) почти ревновал
к своей жене, был шутом в этом обществе.
-- Нет, я должен вас угостить Курагиным, -- сказал Билибин тихо
Болконскому. -- Он прелестен, когда рассуждает о политике, надо видеть эту
важность.
Он подсел к Ипполиту и, собрав на лбу свои складки, завел с ним
разговор о политике. Князь Андрей и другие обступили обоих.
-- Le cabinet de Berlin ne peut pas exprimer un sentiment d'alliance,
-- начал Ипполит, значительно оглядывая всех, -- sans exprimer... comme dans
sa derienière note... vous comprenez... vous comprenez... et puis si sa
Majesté l'Empereur ne déroge pas au principe de notre alliance...
[36]
-- Attendez, je n'ai pas fini... -- сказал он князю Андрею, хватая его
за руку. -- Je suppose que l'intervention sera plus forte que la
non-intervention. Et... -- Он помолчал. -- On ne pourra pas imputer à la fin
de non-recevoir notre dépêche du 28 novembre. Voilà comment tout cela
finira. [37]
И он отпустил руку Болконского, показывая тем, что теперь он совсем
кончил.
-- Demosthènes, je te reconnais au caillou que tu as caché dans ta
bouche d'or! [38] -- сказал Билибин, y которого шапка волос
подвинулась на голове от удовольствия.
Все засмеялись. Ипполит смеялся громче всех. Он, видимо, страдал,
задыхался, но не мог удержаться от дикого смеха, растягивающего его всегда
неподвижное лицо.
-- Ну вот что, господа, -- сказал Билибин, -- Болконский мой гость в
доме и здесь в Брюнне, и я хочу его угостить, сколько могу, всеми радостями
здешней жизни. Ежели бы мы были в Брюнне, это было бы легко; но здесь, dans
ce vilain trou morave [39], это труднее, и я прошу у всех вас
помощи. Il faut lui faire les honneurs de Brünn. [40] Вы возьмите
на себя театр, я -- общество, вы, Ипполит, разумеется, -- женщин.
-- Надо ему показать Амели, прелесть! -- сказал один из наших, целуя
кончики пальцев.
-- Вообще этого кровожадного солдата, -- сказал Билибин, -- надо
обратить к более человеколюбивым взглядам.
-- Едва ли я воспользуюсь вашим гостеприимством, господа, и теперь мне
пора ехать, -- взглядывая на часы, сказал Болконский.
-- Куда?
-- К императору.
-- О! о! о!
-- Ну, до свидания, Болконский! До свидания, князь; приезжайте же
обедать раньше, -- пocлшaлиcь голоса. -- Мы беремся за вас.
-- Старайтесь как можно более расхваливать порядок в доставлении
провианта и маршрутов, когда будете говорить с императором, -- сказал
Билибин, провожая до передней Болконского.
-- И желал бы хвалить, но не могу, сколько знаю, -- улыбаясь отвечал
Болконский.
-- Ну, вообще как можно больше говорите. Его страсть -- аудиенции; а
говорить сам он не любит и не умеет, как увидите.
На выходе император Франц только пристально вгляделся в лицо князя
Андрея, стоявшего в назначенном месте между австрийскими офицерами, и кивнул
ему своей длинной головой. Но после выхода вчерашний флигель-адъютант с
учтивостью передал Болконскому желание императора дать ему аудиенцию.
Император Франц принял его, стоя посредине комнаты. Перед тем как
начинать разговор, князя Андрея поразило то, что император как будто
смешался, не зная, что сказать, и покраснел.
-- Скажите, когда началось сражение? -- спросил он поспешно.
Князь Андрей отвечал. После этого вопроса следовали другие, столь же
простые вопросы: "здоров ли Кутузов? как давно выехал он из Кремса?" и т. п.
Император говорил с таким выражением, как будто вся цель его состояла только
в том, чтобы сделать известное количество вопросов. Ответы же на эти
вопросы, как было слишком очевидно, не могли интересовать его.
-- В котором часу началось сражение? -- спросил император.
-- Не могу донести вашему величеству, в котором часу началось сражение
с фронта, но в Дюренштейне, где я находился, войско начало атаку в 6 часу
вечера, -- сказал Болконский, оживляясь и при этом случае предполагая, что
ему удастся представить уже готовое в его голове правдивое описание всего
того, что он знал и видел.
Но император улыбнулся и перебил его:
-- Сколько миль?
-- Откуда и докуда, ваше величество?
-- От Дюренштейна до Кремса?
-- Три с половиною мили, ваше величество.
-- Французы оставили левый берег?
-- Как доносили лазутчики, в ночь на плотах переправились последние.
-- Достаточно ли фуража в Кремсе?
-- Фураж не был доставлен в том количестве...
Император перебил его.
-- В котором часу убит генерал Шмит?...
-- В семь часов, кажется.
-- В 7 часов. Очень печально! Очень печально!
Император сказал, что он благодарит, и поклонился. Князь Андрей вышел и
тотчас же со всех сторон был окружен придворными. Со всех сторон глядели на
него ласковые глаза и слышались ласковые слова. Вчерашний флигель-адъютант
делал ему упреки, зачем он не остановился во дворце, и предлагал ему свой
дом. Военный министр подошел, поздравляя его с орденом Марии-Терезии З-й
степени, которым жаловал его император. Камергер императрицы приглашал его к
ее величеству. Эрцгерцогиня тоже желала его видеть. Он не знал, кому
отвечать, и несколько секунд собирался с мыслями. Русский посланник взял его
за плечо, отвел к окну и стал говорить с ним.
Вопреки словам Билибина, известие, привезенное им, было принято
радостно. Назначено было благодарственное молебствие. Кутузов был награжден
Марией-Терезией большого креста, и вся армия получила награды. Болконский
получал приглашения со всех сторон и все утро должен был делать визиты
главным сановникам Австрии. Окончив свои визиты в пятом часу вечера,
мысленно сочиняя письмо отцу о сражении и о своей поездке в Брюнн, князь
Андрей возвращался домой к Билибину. У крыльца дома, занимаемого Билибиным,
стояла до половины уложенная вещами бричка, и Франц, слуга Билибина, с
трудом таща чемодан, вышел из двери.
Прежде чем ехать к Билибину, князь Андрей поехал в книжную лавку
запастись на поход книгами и засиделся в лавке.
-- Что такое? -- спросил Болконский.
-- Ach, Erlaucht? -- сказал Франц, с трудом взваливая чемодан в бричку.
-- Wir ziehen noch weiter. Der Bösewicht ist schon wieder hinter uns her!
[41]
-- Что такое? Что? -- спрашивал князь Андрей.
Билибин вышел навстречу Болконскому. На всегда спокойном лице Билибина
было волнение.
-- Non, non, avouez que c'est charmant, -- говорил он, -- cette
histoire du pont de Thabor (мост в Вене). Ils l'ont passé sans coup férir.
[42]
Князь Андрей ничего не понимал.
-- Да откуда же вы, что вы не знаете того, что уже знают все кучера в
городе?
-- Я от эрцгерцогини. Там я ничего не слыхал.
-- И не видали, что везде укладываются?
-- Не видал... Да в чем дело? -- нетерпеливо спросил князь Андрей.
-- В чем дело? Дело в том, что французы перешли мост, который защищает
Ауэсперг, и мост не взорвали, так что Мюрат бежит теперь по дороге к Брюнну,
и нынче-завтра они будут здесь.
-- Как здесь? Да как же не взорвали мост, когда он минирован?
-- А это я у вас спрашиваю. Этого никто, и сам Бонапарте, не знает.
Болконский пожал плечами.
-- Но ежели мост перейден, значит, и армия погибла: она будет отрезана,
-- сказал он.
-- В этом-то и штука, -- отвечал Билибин. -- Слушайте. Вступают
французы в Вену, как я вам говорил. Все очень хорошо. На другой день, то
есть вчера, господа маршалы: Мюрат Ланн и Бельяр, садятся верхом и
отправляются на мост. (Заметьте, все трое гасконцы.) Господа, -- говорит
один, -- вы знаете, что Таборский мост минирован и контраминирован, и что
перед ним грозный tête de pont и пятнадцать тысяч войска, которому велено
взорвать мост и нас не пускать. Но нашему государю императору Наполеону
будет приятно, ежели мы возьмем этот мост. Проедемте втроем и возьмем этот
мост. -- Поедемте, говорят другие; и они отправляются и берут мост,
переходят его и теперь со всею армией по сю сторону Дуная направляются на
нас, на вас и на ваши сообщения.
-- Полноте шутить, -- грустно и серьезно сказал князь Андрей.
Известие это было горестно и вместе с тем приятно князю Андрею.
Как только он узнал, что русская армия находится в таком безнадежном
положении, ему пришло в голову, что ему-то именно предназначено вывести
русскую армию из этого положения, что вот он, тот Тулон, который выведет его
из рядов неизвестных офицеров и откроет ему первый путь к славе! Слушая
Билибина, он соображал уже, как, приехав к армии, он на военном совете
подаст мнение, которое одно спасет армию, и как ему одному будет поручено
исполнение этого плана.
-- Полноте шутить, -- сказал он.
-- Не шучу, -- продолжал Билибин, -- ничего нет справедливее и
печальнее. Господа эти приезжают на мост одни и поднимают белые платки;
уверяют, что перемирие, и что они, маршалы, едут для переговоров с князем
Ауэрспергом. Дежурный офицер пускает их в tête de pont. [43] Они
рассказывают ему тысячу гасконских глупостей: говорят, что война кончена,
что император Франц назначил свидание Бонапарту, что они желают видеть князя
Ауэрсперга, и тысячу гасконад и проч. Офицер посылает за Ауэрспергом;
господа эти обнимают офицеров, шутят, садятся на пушки, а между тем
французский баталион незамеченный входит на мост, сбрасывает мешки с
горючими веществами в воду и подходит к tête de pont. Наконец, является сам
генерал-лейтенант, наш милый князь Ауэрсперг фон-Маутерн. "Милый неприятель!
Цвет австрийского воинства, герой турецких войн! Вражда кончена, мы можем
подать друг другу руку... император Наполеон сгорает желанием узнать князя
Ауэрсперга". Одним словом, эти господа, не даром гасконцы, так забрасывают
Ауэрсперга прекрасными словами, он так прельщен своею столь быстро
установившеюся интимностью с французскими маршалами, так ослеплен видом
мантии и страусовых перьев Мюрата, qu'il n'y voit que du feu, et oubl celui
qu'il devait faire faire sur l'ennemi. [44] (Несмотря на живость
своей речи, Билибин не забыл приостановиться после этого mot, чтобы дать
время оценить его.) Французский баталион вбегает в tête de pont,
заколачивают пушки, и мост взят. Нет, но что лучше всего, -- продолжал он,
успокоиваясь в своем волнении прелестью собственного рассказа, -- это то,
что сержант, приставленный к той пушке, по сигналу которой должно было
зажигать мины и взрывать мост, сержант этот, увидав, что французские войска
бегут на мост, хотел уже стрелять, но Ланн отвел его руку. Сержант, который,
видно, был умнее своего генерала, подходит к Ауэрспергу и говорит: "Князь,
вас обманывают, вот французы!" Мюрат видит, что дело проиграно, ежели дать
говорить сержанту. Он с удивлением (настоящий гасконец) обращается к
Ауэрспергу: "Я не узнаю столь хваленую в мире австрийскую дисциплину, --
говорит он, -- и вы позволяете так говорить с вами низшему чину!" C'est
génial. Le prince d'Auersperg se pique d'honneur et fait mettre le sergent
aux arrêts. Non, mais avouez que c'est charmant toute cette histoire du pont
de Thabor. Ce n'est ni bêtise, ni lâcheté... [45]
-- С'est trahison peut-être, [46] -- сказал князь Андрей, живо
воображая себе серые шинели, раны, пороховой дым, звуки пальбы и славу,
которая ожидает его.
-- Non plus. Cela met la cour dans de trop mauvais draps, -- продолжал
Билибин. -- Ce n'est ni trahison, ni lâcheté, ni bêtise; c'est comme à
Ulm... -- Он как будто задумался, отыскивая выражение: -- c'est... c'est du
Mack. Nous sommes mackés,[47] -- заключил он, чувствуя, что он
сказал un mot, и свежее mot, такое mot, которое будет повторяться.
Собранные до тех пор складки на лбу быстро распустились в знак
удовольствия, и он, слегка улыбаясь, стал рассматривать свои ногти.
-- Куда вы? -- сказал он вдруг, обращаясь к князю Андрею, который встал
и направился в свою комнату.
-- Я еду.
-- Куда?
-- В армию.
-- Да вы хотели остаться еще два дня?
-- А теперь я еду сейчас.
И князь Андрей, сделав распоряжение об отъезде, ушел в свою комнату.
-- Знаете что, мой милый, -- сказал Билибин, входя к нему в комнату. --
Я подумал об вас. Зачем вы поедете?
И в доказательство неопровержимости этого довода складки все сбежали с
лица.
Князь Андрей вопросительно посмотрел на своего собеседника и ничего не
ответил.
-- Зачем вы поедете? Я знаю, вы думаете, что ваш долг -- скакать в
армию теперь, когда армия в опасности. Я это понимаю, mon cher, c'est de
l'héroisme.[48]
-- Нисколько, -- сказал князь Андрей.
-- Но вы un philoSophiee, [49] будьте же им вполне, посмотрите
на вещи с другой стороны, и вы увидите, что ваш долг, напротив, беречь себя.
Предоставьте это другим, которые ни на что более не годны... Вам не велено
приезжать назад, и отсюда вас не отпустили; стало быть, вы можете остаться и
ехать с нами, куда нас повлечет наша несчастная судьба. Говорят, едут в
Ольмюц. А Ольмюц очень милый город. И мы с вами вместе спокойно поедем в
моей коляске.
-- Перестаньте шутить, Билибин, -- сказал Болконский.
-- Я говорю вам искренно и дружески. Рассудите. Куда и для чего вы
поедете теперь, когда вы можете оставаться здесь? Вас ожидает одно из двух
(он собрал кожу над левым виском): или не доедете до армии и мир будет
заключен, или поражение и срам со всею кутузовскою армией.
И Билибин распустил кожу, чувствуя, что дилемма его неопровержима.
-- Этого я не могу рассудить, -- холодно сказал князь Андрей, а
подумал: "еду для того, чтобы спасти армию".
-- Mon cher, vous êtes un héros, [50] -- сказал Билибин.