В ту же ночь, откланявшись военному министру, Болконский ехал в армию,
сам не зная, где он найдет ее, и опасаясь по дороге к Кремсу быть
перехваченным французами.
В Брюнне все придворное население укладывалось, и уже отправлялись
тяжести в Ольмюц. Около Эцельсдорфа князь Андрей выехал на дорогу, по
которой с величайшею поспешностью и в величайшем беспорядке двигалась
русская армия. Дорога была так запружена повозками, что невозможно было
ехать в экипаже. Взяв у казачьего начальника лошадь и казака, князь Андрей,
голодный и усталый, обгоняя обозы, ехал отыскивать главнокомандующего и свою
повозку. Самые зловещие слухи о положении армии доходили до него дорогой, и
вид беспорядочно-бегущей армии подтверждал эти слухи.
"Cette armée russe que l'or de l'Angleterre a transportée, des
extrémités de l'univers, nous allons lui faire éprouver le même sort (le
sort de l'armée d'Ulm)", [51] вспоминал он слова приказа Бонапарта
своей армии перед началом кампании, и слова эти одинаково возбуждали в нем
удивление к гениальному герою, чувство оскорбленной гордости и надежду
славы. "А ежели ничего не остается, кроме как умереть? думал он. Что же,
коли нужно! Я сделаю это не хуже других".
Князь Андрей с презрением смотрел на эти бесконечные, мешавшиеся
команды, повозки, парки, артиллерию и опять повозки, повозки и повозки всех
возможных видов, обгонявшие одна другую и в три, в четыре ряда запружавшие
грязную дорогу. Со всех сторон, назади и впереди, покуда хватал слух,
слышались звуки колес, громыхание кузовов, телег и лафетов, лошадиный топот,
удары кнутом, крики понуканий, ругательства солдат, денщиков и офицеров. По
краям дороги видны были беспрестанно то павшие ободранные и неободранные
лошади, то сломанные повозки, у которых, дожидаясь чего-то, сидели одинокие
солдаты, то отделившиеся от команд солдаты, которые толпами направлялись в
соседние деревни или тащили из деревень кур, баранов, сено или мешки, чем-то
наполненные.
На спусках и подъемах толпы делались гуще, и стоял непрерывный стон
криков. Солдаты, утопая по колена в грязи, на руках подхватывали орудия и
фуры; бились кнуты, скользили копыта, лопались постромки и надрывались
криками груди. Офицеры, заведывавшие движением, то вперед, то назад
проезжали между обозами. Голоса их были слабо слышны посреди общего гула, и
по лицам их видно было, что они отчаивались в возможности остановить этот
беспорядок. "Voilà le cher [52] православное воинство", подумал
Болконский, вспоминая слова Билибина.
Желая спросить у кого-нибудь из этих людей, где главнокомандующий, он
подъехал к обозу. Прямо против него ехал странный, в одну лошадь, экипаж,
видимо, устроенный домашними солдатскими средствами, представлявший середину
между телегой, кабриолетом и коляской. В экипаже правил солдат и сидела под
кожаным верхом за фартуком женщина, вся обвязанная платками. Князь Андрей
подъехал и уже обратился с вопросом к солдату, когда его внимание обратили
отчаянные крики женщины, сидевшей в кибиточке. Офицер, заведывавший обозом,
бил солдата, сидевшего кучером в этой колясочке, за то, что он хотел
объехать других, и плеть попадала по фартуку экипажа. Женщина пронзительно
кричала. Увидав князя Андрея, она высунулась из-под фартука и, махая худыми
руками, выскочившими из-под коврового платка, кричала:
-- Адъютант! Господин адъютант!... Ради Бога... защитите... Что ж это
будет?... Я лекарская жена 7-го егерского... не пускают; мы отстали, своих
потеряли...
-- В лепешку расшибу, заворачивай! -- кричал озлобленный офицер на
солдата, -- заворачивай назад со шлюхой своею.
-- Господин адъютант, защитите. Что ж это? -- кричала лекарша.
-- Извольте пропустить эту повозку. Разве вы не видите, что это
женщина? -- сказал князь Андрей, подъезжая к офицеру.
Офицер взглянул на него и, не отвечая, поворотился опять к солдату: --
Я те объеду... Назад!...
-- Пропустите, я вам говорю, -- опять повторил, поджимая губы, князь
Андрей.
-- А ты кто такой? -- вдруг с пьяным бешенством обратился к нему
офицер. -- Ты кто такой? Ты (он особенно упирал на ты) начальник, что ль?
Здесь я начальник, а не ты. Ты, назад, -- повторил он, -- в лепешку расшибу.
Это выражение, видимо, понравилось офицеру.
-- Важно отбрил адъютантика, -- послышался голос сзади.
Князь Андрей видел, что офицер находился в том пьяном припадке
беспричинного бешенства, в котором люди не помнят, что говорят. Он видел,
что его заступничество за лекарскую жену в кибиточке исполнено того, чего он
боялся больше всего в мире, того, что называется ridicule, [53] но
инстинкт его говорил другое. Не успел офицер договорить последних слов, как
князь Андрей с изуродованным от бешенства лицом подъехал к нему и поднял
нагайку:
-- Из-воль-те про-пус-тить!
Офицер махнул рукой и торопливо отъехал прочь.
-- Все от этих, от штабных, беспорядок весь, -- проворчал он. --
Делайте ж, как знаете.
Князь Андрей торопливо, не поднимая глаз, отъехал от лекарской жены,
называвшей его спасителем, и, с отвращением вспоминая мельчайшие подробности
этой унизи-тельной сцены, поскакал дальше к той деревне, где, как ему
сказали, находился главнокомандующий.
Въехав в деревню, он слез с лошади и пошел к первому дому с намерением
отдохнуть хоть на минуту, съесть что-нибудь и привесть в ясность все эти
оскорбительные, мучившие его мысли. "Это толпа мерзавцев, а не войско",
думал он, подходя к окну первого дома, когда знакомый ему голос назвал его
по имени.
Он оглянулся. Из маленького окна высовывалось красивое лицо Несвицкого.
Несвицкий, пережевывая что-то сочным ртом и махая руками, звал его к себе.
-- Болконский, Болконский! Не слышишь, что ли? Иди скорее, -- кричал
он.
Войдя в дом, князь Андрей увидал Несвицкого и еще другого адъютанта,
закусывавших что-то. Они поспешно обратились к Болконскому с вопросом, не
знает ли он чего нового. На их столь знакомых ему лицах князь Андрей прочел
выражение тревоги и беспокойства. Выражение это особенно заметно было на
всегда-смеющемся лице Несвицкого.
-- Где главнокомандующий? -- спросил Болконский.
-- Здесь, в том доме, -- отвечал адъютант.
-- Ну, что ж, правда, что мир и капитуляция? -- спрашивал Несвицкий.
-- Я у вас спрашиваю. Я ничего не знаю, кроме того, что я насилу
добрался до вас.
-- А у нас, брат, что! Ужас! Винюсь, брат, над Маком смеялись, а самим
еще хуже приходится, -- сказал Несвицкий. -- Да садись же, поешь
чего-нибудь.
-- Теперь, князь, ни повозок, ничего не найдете, и ваш Петр Бог его
знает где, -- сказал другой адъютант.
-- Где ж главная квартира?
-- В Цнайме ночуем.
-- А я так перевьючил себе все, что мне нужно, на двух лошадей, --
сказал Несвицкий, -- и вьюки отличные мне сделали. Хоть через Богемские горы
удирать. Плохо, брат. Да что ты, верно нездоров, что так вздрагиваешь? --
спросил Несвицкий, заметив, как князя Андрея дернуло, будто от прикосновения
к лейденской банке.
-- Ничего, -- отвечал князь Андрей.
Он вспомнил в эту минуту о недавнем столкновении с лекарскою женой и
фурштатским офицером.
-- Что главнокомандующий здесь делает? -- спросил он.
-- Ничего не понимаю, -- сказал Несвицкий.
-- Я одно понимаю, что все мерзко, мерзко и мерзко, -- сказал князь
Андрей и пошел в дом, где стоял главнокомандующий.
Пройдя мимо экипажа Кутузова, верховых замученных лошадей свиты и
казаков, громко говоривших между собою, князь Андрей вошел в сени. Сам
Кутузов, как сказали князю Андрею, находился в избе с князем Багратионом и
Вейротером. Вейротер был австрийский генерал, заменивший убитого Шмита. В
сенях маленький Козловский сидел на корточках перед писарем. Писарь на
перевернутой кадушке, заворотив обшлага мундира, поспешно писал. Лицо
Козловского было измученное -- он, видно, тоже не спал ночь. Он взглянул на
князя Андрея и даже не кивнул ему головой.
-- Вторая линия... Написал? -- продолжал он, диктуя писарю, -- Киевский
гренадерский, Подольский...
-- Не поспеешь, ваше высокоблагородие, -- отвечал писарь непочтительно
и сердито, оглядываясь на Козловского.
Из-за двери слышен был в это время оживленно-недовольный голос
Кутузова, перебиваемый другим, незнакомым голосом. По звуку этих голосов, по
невниманию, с которым взглянул на него Козловский, по непочтительности
измученного писаря, по тому, что писарь и Козловский сидели так близко от
главнокомандующего на полу около кадушки,и по тому, что казаки, державшие
лошадей, смеялись громко под окном дома, -- по всему этому князь Андрей
чувствовал, что должно было случиться что-нибудь важное и несчастливое.
Князь Андрей настоятельно обратился к Козловскому с вопросами.
-- Сейчас, князь, -- сказал Козловский. -- Диспозиция Багратиону.
-- А капитуляция?
-- Никакой нет; сделаны распоряжения к сражению.
Князь Андрей направился к двери, из-за которой слышны были голоса. Но в
то время, как он хотел отворить дверь, голоса в комнате замолкли, дверь сама
отворилась, и Кутузов, с своим орлиным носом на пухлом лице, показался на
пороге.
Князь Андрей стоял прямо против Кутузова; но по выражению единственного
зрячего глаза главнокомандующего видно было, что мысль и забота так сильно
занимали его, что как будто застилали ему зрение. Он прямо смотрел на лицо
своего адъютанта и не узнавал его.
-- Ну, что, кончил? -- обратился он к Козловскому.
-- Сию секунду, ваше высокопревосходительство.
Багратион, невысокий, с восточным типом твердого и неподвижного лица,
сухой, еще не старый человек, вышел за главнокомандующим.
-- Честь имею явиться, -- повторил довольно громко князь Андрей,
подавая конверт.
-- А, из Вены? Хорошо. После, после!
Кутузов вышел с Багратионом на крыльцо.
-- Ну, князь, прощай, -- сказал он Багратиону. -- Христос с тобой.
Благословляю тебя на великий подвиг.
Лицо Кутузова неожиданно смягчилось, и слезы показались в его глазах.
Он притянул к себе левою рукой Багратиона, а правой, на которой было кольцо,
видимо-привычным жестом перекрестил его и подставил ему пухлую щеку, вместо
которой Багратион поцеловал его в шею.
-- Христос с тобой! -- повторил Кутузов и подошел к коляске. -- Садись
со мной, -- сказал он Болконскому.
-- Ваше высокопревосходительство, я желал бы быть полезен здесь.
Позвольте мне остаться в отряде князя Багратиона.
-- Садись, -- сказал Кутузов и, заметив, что Болконский медлит, -- мне
хорошие офицеры самому нужны, самому нужны.
Они сели в коляску и молча проехали несколько минут.
-- Еще впереди много, много всего будет, -- сказал он со старческим
выражением проницательности, как будто поняв все, что делалось в душе
Болконского. -- Ежели из отряда его придет завтра одна десятая часть, я буду
Бога благодарить, -- прибавил Кутузов, как бы говоря сам с собой.
Князь Андрей взглянул на Кутузова, и ему невольно бросились в глаза, в
полуаршине от него, чисто промытые сборки шрама на виске Кутузова, где
измаильская пуля пронизала ему голову, и его вытекший глаз. "Да, он имеет
право так спокойно говорить о погибели этих людей!" подумал Болконский.
-- От этого я и прошу отправить меня в этот отряд, -- сказал он.
Кутузов не ответил. Он, казалось, уж забыл о том, что было сказано им,
и сидел задумавшись. Через пять минут, плавно раскачиваясь на мягких
рессорах коляски, Кутузов обратился к князю Андрею. На лице его не было и
следа волнения. Он с тонкою насмешливостью расспрашивал князя Андрея о
подробностях его свидания с императором, об отзывах, слышанных при дворе о
кремском деле, и о некоторых общих знакомых женщинах.
Кутузов чрез своего лазутчика получил 1-го ноября известие, ставившее
командуемую им армию почти в безвыходное положение. Лазутчик доносил, что
французы в огромных силах, перейдя венский мост, направились на путь
сообщения Кутузова с войсками, шедшими из России. Ежели бы Кутузов решился
оставаться в Кремсе, то полуторастатысячная армия Наполеона отрезала бы его
от всех сообщений, окружила бы его сорокатысячную изнуренную армию, и он
находился бы в положении Мака под Ульмом. Ежели бы Кутузов решился оставить
дорогу, ведшую на сообщения с войсками из России, то он должен был вступить
без дороги в неизвестные края Богемских
гор, защищаясь от превосходного силами неприятеля, и оставить всякую
надежду на сообщение с Буксгевденом. Ежели бы Кутузов решился отступать по
дороге из Кремса в Ольмюц на соединение с войсками из России, то он рисковал
быть предупрежденным на этой дороге французами, перешедшими мост в Вене, и
таким образом быть принужденным принять сражение на походе, со всеми
тяжестями и обозами, и имея дело с неприятелем, втрое превосходившим его и
окружавшим его с двух сторон.
Кутузов избрал этот последний выход.
Французы, как доносил лазутчик, перейдя мост в Вене, усиленным маршем
шли на Цнайм, лежавший на пути отступления Кутузова, впереди его более чем
на сто верст. Достигнуть Цнайма прежде французов -- значило получить большую
надежду на спасение армии; дать французам предупредить себя в Цнайме --
значило наверное подвергнуть всю армию позору, подобному ульмскому, или
общей гибели. Но предупредить французов со всею армией было невозможно.
Дорога французов от Вены до Цнайма была короче и лучше, чем дорога русских
от Кремса до Цнайма.
В ночь получения известия Кутузов послал четырехтысячный авангард
Багратиона направо горами с кремско-цнаймской дороги на венско-цнаймскую.
Багратион должен был пройти без отдыха этот переход, остановиться лицом к
Вене и задом к Цнайму, и ежели бы ему удалось предупредить французов, то он
должен был задерживать их, сколько мог. Сам же Кутузов со всеми тяжестями
тронулся к Цнайму.
Пройдя с голодными, разутыми солдатами, без дороги, по горам, в бурную
ночь сорок пять верст, растеряв третью часть отсталыми, Багратион вышел в
Голлабрун на венско-цнаймскую дорогу несколькими часами прежде французов,
подходивших к Голлабруну из Вены. Кутузову надо было итти еще целые сутки с
своими обозами, чтобы достигнуть Цнайма, и потому, чтобы спасти армию,
Багратион должен был с четырьмя тысячами голодных, измученных солдат
удерживать в продолжение суток всю неприятельскую армию, встретившуюся с ним
в Голлабруне, что было, очевидно, невозможно. Но странная судьба сделала
невозможное возможным. Успех того обмана, который без боя отдал венский мост
в руки французов, побудил Мюрата пытаться обмануть так же и Кутузова. Мюрат,
встретив слабый отряд Багратиона на цнаймской дороге, подумал, что это была
вся армия Кутузова. Чтобы несомненно раздавить эту армию, он поджидал
отставшие по дороге из Вены войска и с этою целью предложил перемирие на три
дня, с условием, чтобы те и другие войска не изменяли своих положений и не
трогались с места. Мюрат уверял, что уже идут переговоры о мире и что
потому, избегая бесполезного пролития крови, он предлагает перемирие.
Австрийский генерал граф Ностиц, стоявший на аванпостах, поверил словам
парламентера Мюрата и отступил, открыв отряд Багратиона. Другой парламентер
поехал в русскую цепь объявить то же известие о мирных переговорах и
предложить перемирие русским войскам на три дня. Багратион отвечал, что он
не может принимать или не принимать перемирия, и с донесением о сделанном
ему предложении послал к Кутузову своего адъютанта.
Перемирие для Кутузова было единственным средством выиграть время, дать
отдохнуть измученному отряду Багратиона и пропустить обозы и тяжести
(движение которых было скрыто от французов), хотя один лишний переход до
Цнайма. Предложение перемирия давало единственную и неожиданную возможность
спасти армию. Получив это известие, Кутузов немедленно послал состоявшего
при нем генерал-адъютанта Винценгероде в неприятельский лагерь. Винценгероде
должен был не только принять перемирие, но и предложить условия капитуляции,
а между тем Кутузов послал своих адъютантов назад торопить сколь возможно
движение обозов всей армии по кремско-цнаймской дороге. Измученный, голодный
отряд Багратиона один должен был, прикрывая собой это движение обозов и всей
армии, неподвижно оставаться перед неприятелем в восемь раз сильнейшим.
Ожидания Кутузова сбылись как относительно того, что предложения
капитуляции, ни к чему не обязывающие, могли дать время пройти некоторой
части обозов, так и относительно того, что ошибка Мюрата должна была
открыться очень скоро. Как только Бонапарте, находившийся в Шенбрунне, в 25
верстах от Голлабруна, получил донесение Мюрата и проект перемирия и
капитуляции, он увидел обман и написал следующее письмо к Мюрату:
Au prince Murat. Schoenbrunn, 25 brumaire en 1805 à huit heures du
matin.
"II m'est impossible de trouver des termes pour vous exprimer mon
mécontentement. Vous ne commandez que mon avant-garde et vous n'avez pas le
droit de faire d'armistice sans mon ordre. Vous me faites perdre le fruit
d'une campagne. Rompez l'armistice sur-le-champ et Mariechez à l'ennemi.
Vous lui ferez déclarer,que le général qui a signé cette capitulation,
n'avait pas le droit de le faire, qu'il n'y a que l'Empereur de Russie qui
ait ce droit.
"Toutes les fois cependant que l'Empereur de Russie ratifierait la dite
convention, je la ratifierai; mais ce n'est qu'une ruse.Mariechez, détruisez
l'armée russe... vous êtes en position de prendre son bagage et son
artiller.
"L'aide-de-camp de l'Empereur de Russie est un... Les officiers ne sont
rien quand ils n'ont pas de pouvoirs: celui-ci n'en avait point... Les
Autrichiens se sont laissé jouer pour le passage du pont de Vienne, vous
vous laissez jouer par un aide-de-camp de l'Empereur. Napoléon".
[54]
Адъютант Бонапарте во всю прыть лошади скакал с этим грозным письмом к
Мюрату. Сам Бонапарте, не доверяя своим генералам, со всею гвардией двигался
к полю сражения, боясь упустить готовую жертву, а 4 000-ный отряд
Багратиона, весело раскладывая костры, сушился, обогревался, варил в первый
раз после трех дней кашу, и никто из людей отряда не знал и не думал о том,
что предстояло ему.