Пехотные полки, застигнутые врасплох в лесу, выбегали из леса, и роты,
смешиваясь с другими ротами, уходили беспорядочными толпами. Один солдат в
испуге проговорил страшное на войне и бессмысленное слово: "отрезали!", и
слово вместе с чувством страха сообщилось всей массе.
-- Обошли! Отрезали! Пропали! -- кричали голоса бегущих.
Полковой командир, в ту самую минуту как он услыхал стрельбу и крик
сзади, понял, что случилось что-нибудь ужасное с его полком, и мысль, что
он, примерный, много лет служивший, ни в чем не виноватый офицер, мог быть
виновен перед начальством в оплошности или нераспорядительности, так
поразила его, что в ту же минуту, забыв и непокорного кавалериста-полковника
и свою генеральскую важность, а главное -- совершенно забыв про опасность и
чувство самосохранения, он, ухватившись за луку седла и шпоря лошадь,
поскакал к полку под градом обсыпавших, но счастливо миновавших его пуль. Он
желал одного: узнать, в чем дело, и помочь и исправить во что бы то ни стало
ошибку, ежели она была с его стороны, и не быть виновным ему, двадцать два
года служившему, ни в чем не замеченному, примерному офицеру.
Счастливо проскакав между французами, он подскакал к полю за лесом,
через который бежали наши и, не слушаясь команды, спускались под гору.
Наступила та минута нравственного колебания, которая решает участь сражений:
послушают эти расстроенные толпы солдат голоса своего командира или,
оглянувшись на него, побегут дальше. Несмотря на отчаянный крик прежде столь
грозного для солдата голоса полкового командира, несмотря на разъяренное,
багровое, на себя не похожее лицо полкового командира и маханье шпагой,
солдаты все бежали, разговаривали, стреляли в воздух и не слушали команды.
Нравственное колебание, решающее участь сражений, очевидно, разрешалось в
пользу страха.
Генерал закашлялся от крика и порохового дыма и остановился в отчаянии.
Все казалось потеряно, но в эту минуту французы, наступавшие на наших,
вдруг, без видимой причины, побежали назад, скрылись из опушки леса, и в
лесу показались русские стрелки. Это была рота Тимохина, которая одна в лесу
удержалась в порядке и, засев в канаву у леса, неожиданно атаковала
французов. Тимохин с таким отчаянным криком бросился на французов и с такою
безумною и пьяною решительностью, с одною шпажкой, набежал на неприятеля,
что французы, не успев опомниться, побросали оружие и побежали. Долохов,
бежавший рядом с Тимохиным, в упор убил одного француза и первый взял за
воротник сдавшегося офицера. Бегущие возвратились, баталионы собрались, и
французы, разделившие было на две части войска левого фланга, на мгновение
были оттеснены. Резервные части успели соединиться, и беглецы остановились.
Полковой командир стоял с майором Экономовым у моста, пропуская мимо себя
отступающие роты, когда к нему подошел солдат, взял его за стремя и почти
прислонился к нему. На солдате была синеватая, фабричного сукна шинель,
ранца и кивера не было, голова была повязана, и через плечо была надета
французская зарядная сумка. Он в руках держал офицерскую шпагу. Солдат был
бледен, голубые глаза его нагло смотрели в лицо полковому командиру, а рот
улыбался.Несмотря на то,что полковой командир был занят отданием приказания
майору Экономову, он не мог не обратить внимания на этого солдата.
-- Ваше превосходительство, вот два трофея, -- сказал Долохов, указывая
на французскую шпагу и сумку. -- Мною взят в плен офицер. Я остановил роту.
-- Долохов тяжело дышал от усталости; он говорил с остановками. -- Вся рота
может свидетельствовать. Прошу запомнить, ваше превосходительство!
-- Хорошо, хорошо, -- сказал полковой командир и обратился к майору
Экономову.
Но Долохов не отошел; он развязал платок, дернул его и показал
запекшуюся в волосах кровь.
-- Рана штыком, я остался во фронте. Попомните, ваше
превосходительство.
-- -- -
Про батарею Тушина было забыто, и только в самом конце дела, продолжая
слышать канонаду в центре, князь Багратион послал туда дежурного
штаб-офицера и потом князя Андрея, чтобы велеть батарее отступать как можно
скорее. Прикрытие, стоявшее подле пушек Тушина, ушло, по чьему-то
приказанию, в середине дела; но батарея продолжала стрелять и не была взята
французами только потому, что неприятель не мог предполагать дерзости
стрельбы четырех никем не защищенных пушек. Напротив, по энергичному
действию этой батареи он предполагал, что здесь, в центре, сосредоточены
главные силы русских, и два раза пытался атаковать этот пункт и оба раза был
прогоняем картечными выстрелами одиноко стоявших на этом возвышении четырех
пушек.
Скоро после отъезда князя Багратиона Тушину удалось зажечь Шенграбен.
-- Вишь, засумятились! Горит! Вишь, дым-то! Ловко! Важно! Дым-то,
дым-то! -- заговорила прислуга, оживляясь.
Все орудия без приказания били в направлении пожара. Как будто
подгоняя, подкрикивали солдаты к каждому выстрелу: "Ловко! Вот так-так! Ишь,
ты... Важно!" Пожар, разносимый ветром, быстро распространялся. Французские
колонны, выступившие за деревню, ушли назад, но, как бы в наказание за эту
неудачу, неприятель выставил правее деревни десять орудий и стал бить из них
по Тушину.
Из-за детской радости, возбужденной пожаром, и азарта удачной стрельбы
по французам, наши артиллеристы заметили эту батарею только тогда, когда два
ядра и вслед за ними еще четыре ударили между орудиями и одно повалило двух
лошадей, а другое оторвало ногу ящичному вожатому. Оживление, раз
установившееся, однако, не ослабело, а только переменило настроение. Лошади
были заменены другими из запасного лафета, раненые убраны, и четыре орудия
повернуты против десятипушечной батареи. Офицер, товарищ Тушина, был убит в
начале дела, и в продолжение часа из сорока человек прислуги выбыли
семнадцать, но артиллеристы все так же были веселы и оживлены. Два раза они
замечали, что внизу, близко от них, показывались французы, и тогда они били
по них картечью.
Маленький человек, с слабыми, неловкими движениями, требовал себе
беспрестанно у денщика еще трубочку за это, как он говорил, и, рассыпая из
нее огонь, выбегал вперед и из-под маленькой ручки смотрел на французов.
-- Круши, ребята! -- приговаривал он и сам подхватывал орудия за колеса
и вывинчивал винты.
В дыму, оглушаемый беспрерывными выстрелами, заставлявшими его каждый
раз вздрагивать, Тушин, не выпуская своей носогрелки, бегал от одного орудия
к другому, то прицеливаясь, то считая заряды, то распоряжаясь переменой и
перепряжкой убитых и раненых лошадей, и покрикивал своим слабым тоненьким,
нерешительным голоском. Лицо его все более и более оживлялось. Только когда
убивали или ранили людей, он морщился и, отворачиваясь от убитого, сердито
кричал на людей, как всегда, мешкавших поднять раненого или тело. Солдаты,
большею частью красивые молодцы (как и всегда в батарейной роте, на две
головы выше своего офицера и вдвое шире его), все, как дети в
затруднительном положении, смотрели на своего командира, и то выражение,
которое было на его лице, неизменно отражалось на их лицах.
Вследствие этого страшного гула, шума, потребности внимания и
деятельности Тушин не испытывал ни малейшего неприятного чувства страха, и
мысль, что его могут убить или больно ранить, не приходила ему в голову.
Напротив, ему становилось все веселее и веселее. Ему казалось, что уже очень
давно, едва ли не вчера, была та минута, когда он увидел неприятеля и сделал
первый выстрел, и что клочок поля, на котором он стоял, был ему давно
знакомым, родственным местом. Несмотря на то, что он все помнил, все
соображал, все делал, что мог делать самый лучший офицер в его положении, он
находился в состоянии, похожем на лихорадочный бред или на состояние пьяного
человека.
Из-за оглушающих со всех сторон звуков своих орудий, из-за свиста и
ударов снарядов неприятелей, из-за вида вспотевшей, раскрасневшейся,
торопящейся около орудий прислуги, из-за вида крови людей и лошадей, из-за
вида дымков неприятеля на той стороне (после которых всякий раз прилетало
ядро и било в землю, в человека, в орудие или в лошадь), из-за вида этих
предметов у него в голове установился свой фантастический мир, который
составлял его наслаждение в эту минуту. Неприятельские пушки в его
воображении были не пушки, а трубки, из которых редкими клубами выпускал дым
невидимый курильщик.
-- Вишь, пыхнул опять, -- проговорил Тушин шопотом про себя, в то время
как с горы выскакивал клуб дыма и влево полосой относился ветром, -- теперь
мячик жди -- отсылать назад.
-- Что прикажете, ваше благородие? -- спросил фейерверкер, близко
стоявший около него и слышавший, что он бормотал что-то.
-- Ничего, гранату... -- отвечал он.
"Ну-ка, наша Матвевна", говорил он про себя. Матвевной представлялась в
его воображении большая крайняя, старинного литья пушка. Муравьями
представлялись ему французы около своих орудий. Красавец и пьяница первый
номер второго орудия в его мире был дядя; Тушин чаще других смотрел на него
и радовался на каждое его движение. Звук то замиравшей, то опять
усиливавшейся ружейной перестрелки под горою представлялся ему чьим-то
дыханием. Он прислушивался к затиханью и разгоранью этих звуков.
-- Ишь, задышала опять, задышала, -- говорил он про себя.
Сам он представлялся себе огромного роста, мощным мужчиной, который
обеими руками швыряет французам ядра.
-- Ну, Матвевна, матушка, не выдавай! -- говорил он, отходя от орудия,
как над его головой раздался чуждый, незнакомый голос:
-- Капитан Тушин! Капитан!
Тушин испуганно оглянулся. Это был тот штаб-офицер, который выгнал его
из Грунта. Он запыхавшимся голосом кричал ему:
-- Что вы, с ума сошли. Вам два раза приказано отступать, а вы...
"Ну, за что они меня?..." думал про себя Тушин, со страхом глядя на
начальника.
-- Я... ничего... -- проговорил он, приставляя два пальца к козырьку.
-- Я...
Но полковник не договорил всего, что хотел. Близко пролетевшее ядро
заставило его, нырнув, согнуться на лошади. Он замолк и только что хотел
сказать еще что-то, как еще ядро остановило его. Он поворотил лошадь и
поскакал прочь.
-- Отступать! Все отступать! -- прокричал он издалека. Солдаты
засмеялись. Через минуту приехал адъютант с тем же приказанием.
Это был князь Андрей. Первое, что он увидел, выезжая на то
пространство, которое занимали пушки Тушина, была отпряженная лошадь с
перебитою ногой, которая ржала около запряженных лошадей. Из ноги ее, как из
ключа, лилась кровь. Между передками лежало несколько убитых. Одно ядро за
другим пролетало над ним, в то время как он подъезжал, и он почувствовал,
как нервическая дрожь пробежала по его спине. Но одна мысль о том, что он
боится, снова подняла его. "Я не могу бояться", подумал он и медленно слез с
лошади между орудиями. Он передал приказание и не уехал с батареи. Он решил,
что при себе снимет орудия с позиции и отведет их. Вместе с Тушиным, шагая
через тела и под страшным огнем французов, он занялся уборкой орудий.
-- А то приезжало сейчас начальство, так скорее драло, -- сказал
фейерверкер князю Андрею, -- не так, как ваше благородие.
Князь Андрей ничего не говорил с Тушиным. Они оба были и так заняты,
что, казалось, и не видали друг друга. Когда, надев уцелевшие из четырех два
орудия на передки, они двинулись под гору (одна разбитая пушка и единорог
были оставлены), князь Андрей подъехал к Тушину.
-- Ну, до свидания, -- сказал князь Андрей, протягивая руку Тушину.
-- До свидания, голубчик, -- сказал Тушин, -- милая душа! прощайте,
голубчик, -- сказал Тушин со слезами, которые неизвестно почему вдруг
выступили ему на глаза.
Ветер стих, черные тучи низко нависли над местом сражения, сливаясь на
горизонте с пороховым дымом. Становилось темно, и тем яснее обозначалось в
двух местах зарево пожаров. Канонада стала слабее, но трескотня ружей сзади
и справа слышалась еще чаще и ближе. Как только Тушин с своими орудиями,
объезжая и наезжая на раненых, вышел из-под огня и спустился в овраг, его
встретило начальство и адъютанты, в числе которых были и штаб-офицер и
Жерков, два раза посланный и ни разу не доехавший до батареи Тушина. Все
они, перебивая один другого, отдавали и передавали приказания, как и куда
итти, и делали ему упреки и замечания. Тушин ничем не распоряжался и молча,
боясь говорить, потому что при каждом слове он готов был, сам не зная
отчего, заплакать, ехал сзади на своей артиллерийской кляче. Хотя раненых
велено было бросать, много из них тащилось за войсками и просилось на
орудия. Тот самый молодцоватый пехотный офицер, который перед сражением
выскочил из шалаша Тушина, был, с пулей в животе, положен на лафет Матвевны.
Под горой бледный гусарский юнкер, одною рукой поддерживая другую, подошел к
Тушину и попросился сесть.
-- Капитан, ради Бога, я контужен в руку, -- сказал он робко. -- Ради
Бога, я не могу итти. Ради Бога!
Видно было, что юнкер этот уже не раз просился где-нибудь сесть и везде
получал отказы. Он просил нерешительным и жалким голосом.
-- Прикажите посадить, ради Бога.
-- Посадите, посадите, -- сказал Тушин. -- Подложи шинель, ты, дядя, --
обратился он к своему любимому солдату. -- А где офицер раненый?
-- Сложили, кончился, -- ответил кто-то.
-- Посадите. Садитесь, милый, садитесь. Подстели шинель, Антонов.
Юнкер был Ростов. Он держал одною рукой другую, был бледен, и нижняя
челюсть тряслась от лихорадочной дрожи. Его посадили на Матвевну, на то
самое орудие, с которого сложили мертвого офицера. На подложенной шинели
была кровь, в которой запачкались рейтузы и руки Ростова.
-- Что, вы ранены, голубчик? -- сказал Тушин, подходя к орудию, на
котором сидел Ростов.
-- Нет, контужен.
-- Отчего же кровь-то на станине? -- спросил Тушин.
-- Это офицер, ваше благородие, окровянил, -- отвечал
солдат-артиллерист, обтирая кровь рукавом шинели и как будто извиняясь за
нечистоту, в которой находилось орудие.
Насилу, с помощью пехоты, вывезли орудия в гору, и достигши деревни
Гунтерсдорф, остановились. Стало уже так темно, что в десяти шагах нельзя
было различить мундиров солдат, и перестрелка стала стихать. Вдруг близко с
правой стороны послышались опять крики и пальба. От выстрелов уже блестело в
темноте. Это была последняя атака французов, на которую отвечали солдаты,
засевшие в дома деревни. Опять все бросилось из деревни, но орудия Тушина не
могли двинуться, и артиллеристы, Тушин и юнкер, молча переглядывались,
ожидая своей участи. Перестрелка стала стихать, и из боковой улицы высыпали
оживленные говором солдаты.
-- Цел, Петров? -- спрашивал один.
-- Задали, брат, жару. Теперь не сунутся, -- говорил другой.
-- Ничего не видать. Как они в своих-то зажарили! Не видать; темь,
братцы. Нет ли напиться?
Французы последний раз были отбиты. И опять, в совершенном мраке,
орудия Тушина, как рамой окруженные гудевшею пехотой, двинулись куда-то
вперед.
В темноте как будто текла невидимая, мрачная река, все в одном
направлении, гудя шопотом, говором и звуками копыт и колес. В общем гуле
из-за всех других звуков яснее всех были стоны и голоса раненых во мраке
ночи. Их стоны, казалось, наполняли собой весь этот мрак, окружавший войска.
Их стоны и мрак этой ночи -- это было одно и то же. Через несколько времени
в движущейся толпе произошло волнение. Кто-то проехал со свитой на белой
лошади и что-то сказал, проезжая. Что сказал? Куда теперь? Стоять, что ль?
Благодарил, что ли? -- послышались жадные расспросы со всех сторон, и вся
движущаяся масса стала напирать сама на себя (видно, передние остановились),
и пронесся слух, что велено остановиться. Все остановились, как шли, на
середине грязной дороги.
Засветились огни, и слышнее стал говор. Капитан Тушин, распорядившись
по роте, послал одного из солдат отыскивать перевязочный пункт или лекаря
для юнкера и сел у огня, разложенного на дороге солдатами. Ростов
перетащился тоже к огню. Лихорадочная дрожь от боли, холода и сырости трясла
все его тело. Сон непреодолимо клонил его, но он не мог заснуть от
мучительной боли в нывшей и не находившей положения руке. Он то закрывал
глаза, то взглядывал на огонь, казавшийся ему горячо-красным, то на
сутуловатую слабую фигуру Тушина, по-турецки сидевшего подле него. Большие
добрые и умные глаза Тушина с сочувствием и состраданием устремлялись на
него. Он видел, что Тушин всею душой хотел и ничем не мог помочь ему.
Со всех сторон слышны были шаги и говор проходивших, проезжавших и
кругом размещавшейся пехоты. Звуки голосов, шагов и переставляемых в грязи
лошадиных копыт, ближний и дальний треск дров сливались в один колеблющийся
гул.
Теперь уже не текла, как прежде, во мраке невидимая река, а будто после
бури укладывалось и трепетало мрачное море. Ростов бессмысленно смотрел и
слушал, что происходило перед ним и вокруг него. Пехотный солдат подошел к
костру, присел на корточки, всунул руки в огонь и отвернул лицо.
-- Ничего, ваше благородие? -- сказал он, вопросительно обращаясь к
Тушину. -- Вот отбился от роты, ваше благородие; сам не знаю, где. Беда!
Вместе с солдатом подошел к костру пехотный офицер с подвязанной щекой
и, обращаясь к Тушину, просил приказать подвинуть крошечку орудия, чтобы
провезти повозку. За ротным командиром набежали на костер два солдата. Они
отчаянно ругались и дрались, выдергивая друг у друга какой-то сапог.
-- Как же, ты поднял! Ишь, ловок, -- кричал один хриплым голосом.
Потом подошел худой, бледный солдат с шеей, обвязанной окровавленною
подверткой, и сердитым голосом требовал воды у артиллеристов.
-- Что ж, умирать, что ли, как собаке? -- говорил он.
Тушин велел дать ему воды. Потом подбежал веселый солдат, прося огоньку
в пехоту.
-- Огоньку горяченького в пехоту! Счастливо оставаться, землячки,
благодарим за огонек, мы назад с процентой отдадим, -- говорил он, унося
куда-то в темноту краснеющуюся головешку.
За этим солдатом четыре солдата, неся что-то тяжелое на шинели, прошли
мимо костра. Один из них споткнулся.
-- Ишь, черти, на дороге дрова положили, -- проворчал он.
-- Кончился, что ж его носить? -- сказал один из них.
-- Ну, вас!
И они скрылись во мраке с своею ношей.
-- Что? болит? -- спросил Тушин шопотом у Ростова.
-- Болит.
-- Ваше благородие, к генералу. Здесь в избе стоят, -- сказал
фейерверкер, подходя к Тушину.
-- Сейчас, голубчик.
Тушин встал и, застегивая шинель и оправляясь, отошел от костра...
Недалеко от костра артиллеристов, в приготовленной для него избе, сидел
князь Багратион за обедом, разговаривая с некоторыми начальниками частей,
собравшимися у него. Тут был старичок с полузакрытыми глазами, жадно
обгладывавший баранью кость, и двадцатидвухлетний безупречный генерал,
раскрасневшийся от рюмки водки и обеда, и штаб-офицер с именным перстнем, и
Жерков, беспокойно оглядывавший всех, и князь Андрей, бледный, с поджатыми
губами и лихорадочно блестящими глазами.
В избе стояло прислоненное в углу взятое французское знамя, и аудитор с
наивным лицом щупал ткань знамени и, недоумевая, покачивал головой, может
быть оттого, что его и в самом деле интересовал вид знамени, а может быть, и
оттого, что ему тяжело было голодному смотреть на обед, за которым ему не
достало прибора. В соседней избе находился взятый в плен драгунами
французский полковник. Около него толпились, рассматривая его, наши офицеры.
Князь Багратион благодарил отдельных начальников и расспрашивал о
подробностях дела и о потерях. Полковой командир, представлявшийся под
Браунау, докладывал князю, что, как только началось дело, он отступил из
леса, собрал дроворубов и, пропустив их мимо себя, с двумя баталионами
ударил в штыки и опрокинул французов.
-- Как я увидал, ваше сиятельство, что первый батальон расстроен, я
стал на дороге и думаю: "пропущу этих и встречу батальным огнем"; так и
сделал.
Полковому командиру так хотелось сделать это, так он жалел, что не
успел этого сделать, что ему казалось, что все это точно было. Даже, может
быть, и в самом деле было? Разве можно было разобрать в этой путанице, что
было и чего не было?
-- Причем должен заметить, ваше сиятельство, -- продолжал он, вспоминая
о разговоре Долохова с Кутузовым и о последнем свидании своем с
разжалованным, -- что рядовой, разжалованный Долохов, на моих глазах взял в
плен французского офицера и особенно отличился.
-- Здесь-то я видел, ваше сиятельство, атаку павлоградцев, --
беспокойно оглядываясь, вмешался Жерков, который вовсе не видал в этот день
гусар, а только слышал о них от пехотного офицера. -- Смяли два каре, ваше
сиятельство.
На слова Жеркова некоторые улыбнулись, как и всегда ожидая от него
шутки; но, заметив, что то, что он говорил, клонилось тоже к славе нашего
оружия и нынешнего дня, приняли серьезное выражение, хотя многие очень
хорошо знали, что то, что говорил Жерков, была ложь, ни на чем не
основанная. Князь Багратион обратился к старичку-полковнику.
-- Благодарю всех, господа, все части действовали геройски: пехота,
кавалерия и артиллерия. Каким образом в центре оставлены два орудия? --
спросил он, ища кого-то глазами. (Князь Багратион не спрашивал про орудия
левого фланга; он знал уже, что там в самом начале дела были брошены все
пушки.) -- Я вас, кажется, просил, -- обратился он к дежурному штаб-офицеру.
-- Одно было подбито, -- отвечал дежурный штаб-офицер, -- а другое, я
не могу понять; я сам там все время был и распоряжался и только что
отъехал... Жарко было, правда, -- прибавил он скромно.
Кто-то сказал, что капитан Тушин стоит здесь у самой деревни, и что за
ним уже послано.
-- Да вот вы были, -- сказал князь Багратион, обращаясь к князю Андрею.
-- Как же, мы вместе немного не съехались, -- сказал дежурный
штаб-офицер, приятно улыбаясь Болконскому.
-- Я не имел удовольствия вас видеть, -- холодно и отрывисто сказал
князь Андрей.
Все молчали. На пороге показался Тушин, робко пробиравшийся из-за спин
генералов. Обходя генералов в тесной избе, сконфуженный, как и всегда, при
виде начальства, Тушин не рассмотрел древка знамени и спотыкнулся на него.
Несколько голосов засмеялось.
-- Каким образом орудие оставлено? -- спросил Багратион, нахмурившись
не столько на капитана, сколько на смеявшихся, в числе которых громче всех
слышался голос Жеркова.
Тушину теперь только, при виде грозного начальства, во всем ужасе
представилась его вина и позор в том, что он, оставшись жив, потерял два
орудия. Он так был взволнован, что до сей минуты не успел подумать об этом.
Смех офицеров еще больше сбил его с толку. Он стоял перед Багратионом с
дрожащею нижнею челюстью и едва проговорил:
-- Не знаю... ваше сиятельство... людей не было, ваше сиятельство.
-- Вы бы могли из прикрытия взять!
Что прикрытия не было, этого не сказал Тушин, хотя это была сущая
правда. Он боялся подвести этим другого начальника и молча, остановившимися
глазами, смотрел прямо в лицо Багратиону, как смотрит сбившийся ученик в
глаза экзаменатору.
Молчание было довольно продолжительно. Князь Багратион, видимо, не
желая быть строгим, не находился, что сказать; остальные не смели вмешаться
в разговор. Князь Андрей исподлобья смотрел на Тушина, и пальцы его рук
нервически двигались.
-- Ваше сиятельство, -- прервал князь Андрей молчание своим резким
голосом, -- вы меня изволили послать к батарее капитана Тушина. Я был там и
нашел две трети людей и лошадей перебитыми, два орудия исковерканными, и
прикрытия никакого.
Князь Багратион и Тушин одинаково упорно смотрели теперь на сдержанно и
взволнованно говорившего Болконского.
-- И ежели, ваше сиятельство, позволите мне высказать свое мнение, --
продолжал он, -- то успехом дня мы обязаны более всего действию этой батареи
и геройской стойкости капитана Тушина с его ротой, -- сказал князь Андрей и,
не ожидая ответа, тотчас же встал и отошел от стола.
Князь Багратион посмотрел на Тушина и, видимо не желая выказать
недоверия к резкому суждению Болконского и, вместе с тем, чувствуя себя не в
состоянии вполне верить ему, наклонил голову и сказал Тушину, что он может
итти. Князь Андрей вышел за ним.
-- Вот спасибо: выручил, голубчик, -- сказал ему Тушин.
Князь Андрей оглянул Тушина и, ничего не сказав, отошел от него. Князю
Андрею было грустно и тяжело. Все это было так странно, так непохоже на то,
чего он надеялся.
-- -- -
"Кто они? Зачем они? Что им нужно? И когда все это кончится?" думал
Ростов, глядя на переменявшиеся перед ним тени. Боль в руке становилась все
мучительнее. Сон клонил непреодолимо, в глазах прыгали красные круги, и
впечатление этих голосов и этих лиц и чувство одиночества сливались с
чувством боли. Это они, эти солдаты, раненые и нераненые, -- это они-то и
давили, и тяготили, и выворачивали жилы, и жгли мясо в его разломанной руке
и плече. Чтобы избавиться от них, он закрыл глаза.
Он забылся на одну минуту, но в этот короткий промежуток забвения он
видел во сне бесчисленное количество предметов: он видел свою мать и ее
большую белую руку, видел худенькие плечи Сони, глаза и смех Наташи, и
Денисова с его голосом и усами, и Телянина, и всю свою историю с Теляниным и
Богданычем. Вся эта история была одно и то же, что этот солдат с резким
голосом, и эта-то вся история и этот-то солдат так мучительно, неотступно
держали, давили и все в одну сторону тянули его руку. Он пытался устраняться
от них, но они не отпускали ни на волос, ни на секунду его плечо. Оно бы не
болело, оно было бы здорово, ежели б они не тянули его; но нельзя было
избавиться от них.
Он открыл глаза и поглядел вверх. Черный полог ночи на аршин висел над
светом углей. В этом свете летали порошинки падавшего снега. Тушин не
возвращался, лекарь не приходил. Он был один, только какой-то солдатик сидел
теперь голый по другую сторону огня и грел свое худое желтое тело.
"Никому не нужен я! -- думал Ростов. -- Некому ни помочь, ни пожалеть.
А был же и я когда-то дома, сильный, веселый, любимый". -- Он вздохнул и со
вздохом невольно застонал.
-- Ай болит что? -- спросил солдатик, встряхивая свою рубаху над огнем,
и, не дожидаясь ответа, крякнув, прибавил: -- Мало ли за день народу
попортили -- страсть!
Ростов не слушал солдата. Он смотрел на порхавшие над огнем снежинки и
вспоминал русскую зиму с теплым, светлым домом, пушистою шубой, быстрыми
санями, здоровым телом и со всею любовью и заботою семьи. "И зачем я пошел
сюда!" думал он.
На другой день французы не возобновляли нападения, и остаток
Багратионова отряда присоединился к армии Кутузова.