Все разошлись, и, кроме Анатоля, который заснул тотчас же, как лег на
постель, никто долго не спал эту ночь.
"Неужели он мой муж, именно этот чужой, красивый, добрый мужчина;
главное -- добрый", думала княжна Марья, и страх, который почти никогда не
приходил к ней, нашел на нее. Она боялась оглянуться; ей чудилось, что
кто-то стоит тут за ширмами, в темном углу. И этот кто-то был он -- дьявол,
и он -- этот мужчина с белым лбом, черными бровями и румяным ртом.
Она позвонила горничную и попросила ее лечь в ее комнате.
M-lle Bourienne в этот вечер долго ходила по зимнему саду, тщетно
ожидая кого-то и то улыбаясь кому-то, то до слез трогаясь воображаемыми
словами рauvre mère, упрекающей ее за ее падение.
Маленькая княгиня ворчала на горничную за то, что постель была
нехороша. Нельзя было ей лечь ни на бок, ни на грудь. Все было тяжело и
неловко. Живот ее мешал ей. Он мешал ей больше, чем когда-нибудь, именно
нынче, потому что присутствие Анатоля перенесло ее живее в другое время,
когда этого не было и ей было все легко и весело. Она сидела в кофточке и
чепце на кресле. Катя, сонная и с спутанной косой, в третий раз перебивала и
переворачивала тяжелую перину, что-то приговаривая.
-- Я тебе говорила, что все буграми и ямами, -- твердила маленькая
княгиня, -- я бы сама рада была заснуть, стало быть, я не виновата, -- и
голос ее задрожал, как у собирающегося плакать ребенка.
Старый князь тоже не спал. Тихон сквозь сон слышал, как он сердито
шагал и фыркал носом. Старому князю казалось, что он был оскорблен за свою
дочь. Оскорбление самое больное, потому что оно относилось не к нему, а к
другому, к дочери, которую он любит больше себя. Он сказал себе, что он
передумает все это дело и найдет то, что справедливо и должно сделать, но
вместо того он только больше раздражал себя.
"Первый встречный показался -- и отец и все забыто, и бежит кверху,
причесывается и хвостом виляет, и сама на себя не похожа! Рада бросить отца!
И знала, что я замечу. Фр... фр... фр... И разве я не вижу, что этот дурень
смотрит только на Бурьенку (надо ее прогнать)! И как гордости настолько нет,
чтобы понять это! Хоть не для себя, коли нет гордости, так для меня, по
крайней мере. Надо ей показать, что этот болван об ней и не думает, а только
смотрит на Bourienne. Нет у ней гордости, но я покажу ей это"...
Сказав дочери, что она заблуждается, что Анатоль намерен ухаживать за
Bourienne, старый князь знал, что он раздражит самолюбие княжны Марьи, и его
дело (желание не разлучаться с дочерью) будет выиграно, и потому успокоился
на этом. Он кликнул Тихона и стал раздеваться.
"И чорт их принес! -- думал он в то время, как Тихон накрывал ночной
рубашкой его сухое, старческое тело, обросшее на груди седыми волосами. -- Я
их не звал. Приехали расстраивать мою жизнь. И немного ее осталось".
-- К чорту! -- проговорил он в то время, как голова его еще была
покрыта рубашкой.
Тихон знал привычку князя иногда вслух выражать свои мысли, а потому с
неизменным лицом встретил вопросительно-сердитый взгляд лица, появившегося
из-под рубашки.
-- Легли? -- спросил князь.
Тихон, как и все хорошие лакеи, знал чутьем направление мыслей барина.
Он угадал, что спрашивали о князе Василье с сыном.
-- Изволили лечь и огонь потушили, ваше сиятельство.
-- Не за чем, не за чем... -- быстро проговорил князь и, всунув ноги в
туфли и руки в халат, пошел к дивану, на котором он спал.
Несмотря на то, что между Анатолем и m-lle Bourienne ничего не было
сказано, они совершенно поняли друг друга в отношении первой части романа,
до появления pauvre mère, поняли, что им нужно много сказать друг другу
тайно, и потому с утра они искали случая увидаться наедине. В то время как
княжна прошла в обычный час к отцу, m-lle Bourienne сошлась с Анатолем в
зимнем саду.
Княжна Марья подходила в этот день с особенным трепетом к двери
кабинета. Ей казалось, что не только все знают, что нынче совершится решение
ее судьбы, но что и знают то, что она об этом думает. Она читала это
выражение в лице Тихона и в лице камердинера князя Василья, который с
горячей водой встретился в коридоре и низко поклонился ей.
Старый князь в это утро был чрезвычайно ласков и старателен в своем
обращении с дочерью. Это выражение старательности хорошо знала княжна Марья.
Это было то выражение, которое бывало на его лице в те минуты, когда сухие
руки его сжимались в кулак от досады за то, что княжна Марья не понимала
арифметической задачи, и он, вставая, отходил от нее и тихим голосом
повторял несколько раз одни и те же слова.
Он тотчас же приступил к делу и начал разговор, говоря "вы".
-- Мне сделали пропозицию насчет вас, -- сказал он, неестественно
улыбаясь. -- Вы, я думаю, догадались, -- продолжал он, -- что князь Василий
приехал сюда и привез с собой своего воспитанника (почему-то князь Николай
Андреич называл Анатоля воспитанником) не для моих прекрасных глаз. Мне
вчера сделали пропозицию насчет вас. А так как вы знаете мои правила, я
отнесся к вам.
-- Как мне вас понимать, mon père? -- проговорила княжна, бледнея и
краснея.
-- Как понимать! -- сердито крикнул отец. -- Князь Василий находит тебя
по своему вкусу для невестки и делает тебе пропозицию за своего
воспитанника. Вот как понимать. Как понимать?!... А я у тебя спрашиваю.
-- Я не знаю, как вы, mon père, -- шопотом проговорила княжна.
-- Я? я? что ж я-то? меня-то оставьте в стороне. Не я пойду замуж. Что
вы? вот это желательно знать.
Княжна видела, что отец недоброжелательно смотрел на это дело, но ей в
ту же минуту пришла мысль, что теперь или никогда решится судьба ее жизни.
Она опустила глаза, чтобы не видеть взгляда, под влиянием которого она
чувствовала, что не могла думать, а могла по привычке только повиноваться, и
сказала:
-- Я желаю только одного -- исполнить вашу волю, -- сказала она, -- но
ежели бы мое желание нужно было выразить...
Она не успела договорить. Князь перебил ее.
-- И прекрасно, -- закричал он. -- Он тебя возьмет с приданным, да
кстати захватит m-lle Bourienne. Та будет женой, а ты...
Князь остановился. Он заметил впечатление, произведенное этими словами
на дочь. Она опустила голову и собиралась плакать.
-- Ну, ну, шучу, шучу, -- сказал он. -- Помни одно, княжна: я держусь
тех правил, что девица имеет полное право выбирать. И даю тебе свободу.
Помни одно: от твоего решения зависит счастье жизни твоей. Обо мне нечего
говорить.
-- Да я не знаю... mon père.
-- Нечего говорить! Ему велят, он не только на тебе, на ком хочешь
женится; а ты свободна выбирать... Поди к себе, обдумай и через час приди ко
мне и при нем скажи: да или нет. Я знаю, ты станешь молиться. Ну, пожалуй,
молись. Только лучше подумай. Ступай. Да или нет, да или нет, да или нет! --
кричал он еще в то время, как княжна, как в тумане, шатаясь, уже вышла из
кабинета.
Судьба ее решилась и решилась счастливо. Но что отец сказал о m-lle
Bourienne, -- этот намек был ужасен. Неправда, положим, но все-таки это было
ужасно, она не могла не думать об этом. Она шла прямо перед собой через
зимний сад, ничего не видя и не слыша, как вдруг знакомый шопот m-lle
Bourienne разбудил ее. Она подняла глаза и в двух шагах от себя увидала
Анатоля, который обнимал француженку и что-то шептал ей. Анатоль с страшным
выражением на красивом лице оглянулся на княжну Марью и не выпустил в первую
секунду талию m-lle Bourienne, которая не видала ее.
"Кто тут? Зачем? Подождите!" как будто говорило лицо Анатоля. Княжна
Марья молча глядела на них. Она не могла понять этого. Наконец, m-lle
Bourienne вскрикнула и убежала, а Анатоль с веселой улыбкой поклонился
княжне Марье, как будто приглашая ее посмеяться над этим странным случаем,
и, пожав плечами, прошел в дверь, ведшую на его половину.
Через час Тихон пришел звать княжну Марью. Он звал ее к князю и
прибавил, что и князь Василий Сергеич там. Княжна, в то время как пришел
Тихон, сидела на диване в своей комнате и держала в своих объятиях плачущую
m-llå Bourienne. Княжна Марья тихо гладила ее по голове. Прекрасные
глаза княжны, со всем своим прежним спокойствием и лучистостью, смотрели с
нежной любовью и сожалением на хорошенькое личико m-lle Bourienne.
-- Non, princesse, je suis perdue pour toujours dans votre coeur,
[40] -- говорила m-lle Bourienne.
-- Pourquoi? Je vous aime plus, que jamais, -- говорила княжна Марья,
-- et je tâcherai de faire tout ce qui est en mon pouvoir pour votre
bonheur. [41]
-- Mais vous me méprisez, vous si pure, vous ne comprendrez jamais cet
égarement de la passion. Ah, ce n'est que ma pauvre mère... [42]
-- Je comprends tout, [43] -- отвечала княжна Марья, грустно
улыбаясь. -- Успокойтесь, мой друг. Я пойду к отцу, -- сказала она и вышла.
Князь Василий, загнув высоко ногу, с табакеркой в руках и как бы
расчувствованный донельзя, как бы сам сожалея и смеясь над своей
чувствительностью, сидел с улыбкой умиления на лице, когда вошла княжна
Марья. Он поспешно поднес щепоть табаку к носу.
-- Ah, ma bonne, ma bonne, [44] -- сказал он, вставая и взяв
ее за обе руки. Он вздохнул и прибавил: -- Le sort de mon fils est en vos
mains. Décidez, ma bonne, ma chère, ma douée Marieie qui j'ai toujours
aimée, comme ma fille. [45]
Он отошел. Действительная слеза показалась на его глазах.
-- Фр... фр... -- фыркал князь Николай Андреич.
-- Князь от имени своего воспитанника... сына, тебе делает пропозицию.
Хочешь ли ты или нет быть женою князя Анатоля Курагина? Ты говори: да или
нет! -- закричал он, -- а потом я удерживаю за собой право сказать и свое
мнение. Да, мое мнение и только свое мнение, -- прибавил князь Николай
Андреич, обращаясь к князю Василью и отвечая на его умоляющее выражение. --
Да или нет?
-- Мое желание, mon père, никогда не покидать вас, никогда не разделять
своей жизни с вашей. Я не хочу выходить замуж, -- сказала она решительно,
взглянув своими прекрасными глазами на князя Василья и на отца.
-- Вздор, глупости! Вздор, вздор, вздор! -- нахмурившись, закричал
князь Николай Андреич, взял дочь за руку, пригнул к себе и не поцеловал, но
только пригнув свой лоб к ее лбу, дотронулся до нее и так сжал руку, которую
он держал, что она поморщилась и вскрикнула.
Князь Василий встал.
-- Ma chère, je vous dirai, que c'est un moment que je n'oublrai
jamais, jamais; mais, ma bonne, est-ce que vous ne nous donnerez pas un peu
d'espérance de toucher ce coeur si bon, si généreux. Dites, que peut-être...
L'avenir est si grand. Dites: peut-être. [46]
-- Князь, то, что я сказала, есть все, что есть в моем сердце. Я
благодарю за честь, но никогда не буду женой вашего сына.
-- Ну, и кончено, мой милый. Очень рад тебя видеть, очень рад тебя
видеть. Поди к себе, княжна, поди, -- говорил старый князь. -- Очень, очень
рад тебя видеть, -- повторял он, обнимая князя Василья.
"Мое призвание другое, -- думала про себя княжна Марья, мое призвание
-- быть счастливой другим счастием, счастием любви и самопожертвования. И
что бы мне это ни стоило, я сделаю счастие бедной Amé. Она так страстно его
любит. Она так страстно раскаивается. Я все сделаю, чтобы устроить ее брак с
ним. Ежели он не богат, я дам ей средства, я попрошу отца, я попрошу Андрея.
Я так буду счастлива, когда она будет его женою. Она так несчастлива, чужая,
одинокая, без помощи! И Боже мой, как страстно она любит, ежели она так
могла забыть себя. Может быть, и я сделала бы то же!..." думала княжна
Марья.
Долго Ростовы не имели известий о Николушке; только в середине зимы
графу было передано письмо, на адресе которого он узнал руку сына. Получив
письмо, граф испуганно и поспешно, стараясь не быть замеченным, на-цыпочках
пробежал в свой кабинет, заперся и стал читать. Анна Михайловна, узнав (как
она и все знала, что делалось в доме) о получении письма, тихим шагом вошла
к графу и застала его с письмом в руках рыдающим и вместе смеющимся. Анна
Михайловна, несмотря на поправившиеся дела, продолжала жить у Ростовых.
-- Mon bon ami? -- вопросительно-грустно и с готовностью всякого
участия произнесла Анна Михайловна.
Граф зарыдал еще больше. "Николушка... письмо... ранен... бы... был...
ma сhère... ранен... голубчик мой... графинюшка... в офицеры произведен...
слава Богу... Графинюшке как сказать?..."
Анна Михайловна подсела к нему, отерла своим платком слезы с его глаз,
с письма, закапанного ими, и свои слезы, прочла письмо, успокоила графа и
решила, что до обеда и до чаю она приготовит графиню, а после чаю объявит
все, коли Бог ей поможет.
Все время обеда Анна Михайловна говорила о слухах войны, о Николушке;
спросила два раза, когда получено было последнее письмо от него, хотя знала
это и прежде, и заметила, что очень легко, может быть, и нынче получится
письмо. Всякий раз как при этих намеках графиня начинала беспокоиться и
тревожно взглядывать то на графа, то на Анну Михайловну, Анна Михайловна
самым незаметным образом сводила разговор на незначительные предметы.
Наташа, из всего семейства более всех одаренная способностью чувствовать
оттенки интонаций, взглядов и выражений лиц, с начала обеда насторожила уши
и знала, что что-нибудь есть между ее отцом и Анной Михайловной и что-нибудь
касающееся брата, и что Анна Михайловна приготавливает. Несмотря на всю свою
смелость (Наташа знала, как чувствительна была ее мать ко всему, что
касалось известий о Николушке), она не решилась за обедом сделать вопроса и
от беспокойства за обедом ничего не ела и вертелась на стуле, не слушая
замечаний своей гувернантки. После обеда она стремглав бросилась догонять
Анну Михайловну и в диванной с разбега бросилась ей на шею.
-- Тетенька, голубушка, скажите, что такое?
-- Ничего, мой друг.
-- Нет, душенька, голубчик, милая, персик, я не отстaнy, я знаю, что вы
знаете.
Анна Михайловна покачала головой.
-- Voua êtes une fine mouche, mon enfant, [47] -- сказала она.
-- От Николеньки письмо? Наверно! -- вскрикнула Наташа, прочтя
утвердительный ответ в лице Анны Михайловны.
-- Но ради Бога, будь осторожнее: ты знаешь, как это может поразить
твою maman.
-- Буду, буду, но расскажите. Не расскажете? Ну, так я сейчас пойду
скажу.
Анна Михайловна в коротких словах рассказала Наташе содержание письма с
условием не говорить никому.
Честное, благородное слово, -- крестясь, говорила Наташа, -- никому не
скажу, -- и тотчас же побежала к Соне.
-- Николенька...ранен...письмо... -- проговорила она торжественно и
радостно.
-- Nicolas! -- только выговорила Соня, мгновенно бледнея.
Наташа, увидав впечатление, произведенное на Соню известием о ране
брата, в первый раз почувствовала всю горестную сторону этого известия.
Она бросилась к Соне, обняла ее и заплакала. -- Немножко ранен, но
произведен в офицеры; он теперь здоров, он сам пишет, -- говорила она сквозь
слезы.
-- Вот видно, что все вы, женщины, -- плаксы, -- сказал Петя,
решительными большими шагами прохаживаясь по комнате. -- Я так очень рад и,
право, очень рад, что брат так отличился. Все вы нюни! ничего не понимаете.
-- Наташа улыбнулась сквозь слезы.
-- Ты не читала письма? -- спрашивала Соня.
-- Не читала, но она сказала, что все прошло, и что он уже офицер...
-- Слава Богу, -- сказала Соня, крестясь. -- Но, может быть, она
обманула тебя. Пойдем к maman.
Петя молча ходил по комнате.
-- Кабы я был на месте Николушки, я бы еще больше этих французов убил,
-- сказал он, -- такие они мерзкие! Я бы их побил столько, что кучу из них
сделали бы, -- продолжал Петя.
-- Молчи, Петя, какой ты дурак!...
-- Не я дурак, а дуры те, кто от пустяков плачут, -- сказал Петя.
-- Ты его помнишь? -- после минутного молчания вдруг спросила Наташа.
Соня улыбнулась: "Помню ли Nicolas?"
-- Нет, Соня, ты помнишь ли его так, чтоб хорошо помнить, чтобы все
помнить, -- с старательным жестом сказала Наташа, видимо, желая придать
своим словам самое серьезное значение. -- И я помню Николеньку, я помню, --
сказала она. -- А Бориса не помню. Совсем не помню...
-- Как? Не помнишь Бориса? -- спросила Соня с удивлением.
-- Не то, что не помню, -- я знаю, какой он, но не так помню, как
Николеньку. Его, я закрою глаза и помню, а Бориса нет (она закрыла глаза),
так, нет -- ничего!
-- Ах, Наташа, -- сказала Соня, восторженно и серьезно глядя на свою
подругу, как будто она считала ее недостойной слышать то, что она намерена
была сказать, и как будто она говорила это кому-то другому, с кем нельзя
шутить. -- Я полюбила раз твоего брата, и, что бы ни случилось с ним, со
мной, я никогда не перестану любить его во всю жизнь.
Наташа удивленно, любопытными глазами смотрела на Соню и молчала. Она
чувствовала, что то, что говорила Соня, была правда, что была такая любовь,
про которую говорила Соня; но Наташа ничего подобного еще не испытывала. Она
верила, что это могло быть, но не понимала.
-- Ты напишешь ему? -- спросила она.
Соня задумалась. Вопрос о том, как писать к Nicolas и нужно ли писать и
как писать, был вопрос, мучивший ее. Теперь, когда он был уже офицер и
раненый герой, хорошо ли было с ее стороны напомнить ему о себе и как будто
о том обязательстве, которое он взял на себя в отношении ее.
-- Не знаю; я думаю, коли он пишет, -- и я напишу, -- краснея, сказала
она.
-- И тебе не стыдно будет писать ему?
Соня улыбнулась. -- Нет.
-- А мне стыдно будет писать Борису, я не буду писать.
-- Да отчего же стыдно?Да так, я не знаю. Неловко, стыдно.
-- А я знаю, отчего ей стыдно будет, -- сказал Петя, обиженный первым
замечанием Наташи, -- оттого, что она была влюблена в этого толстого с
очками (так называл Петя своего тезку, нового графа Безухого); теперь
влюблена в певца этого (Петя говорил об итальянце, Наташином учителе пенья):
вот ей и стыдно.
-- Петя, ты глуп, -- сказала Наташа.
-- Не глупее тебя, матушка, -- сказал девятилетний Петя, точно как
будто он был старый бригадир.
Графиня была приготовлена намеками Анны Михайловны во время обеда. Уйдя
к себе, она, сидя на кресле, не спускала глаз с миниатюрного портрета сына,
вделанного в табакерке, и слезы навертывались ей на глаза. Анна Михайловна с
письмом на цыпочках подошла к комнате графини и остановилась.
-- Не входите, -- сказала она старому графу, шедшему за ней, -- после,
-- и затворила за собой дверь.
Граф приложил ухо к замку и стал слушать.
Сначала он слышал звуки равнодушных речей, потом один звук голоса Анны
Михайловны, говорившей длинную речь, потом вскрик, потом молчание, потом
опять оба голоса вместе говорили с радостными интонациями, и потом шаги, и
Анна Михайловна отворила ему дверь. На лице Анны Михайловны было гордое
выражение оператора, окончившего трудную ампутацию и вводящего публику для
того, чтоб она могла оценить его искусство.
-- C'est fait! [48] -- сказала она графу, торжественным жестом
указывая на графиню, которая держала в одной руке табакерку с портретом, в
другой -- письмо и прижимала губы то к тому, то к другому.
Увидав графа, она протянула к нему руки, обняла его лысую голову и
через лысую голову опять посмотрела на письмо и портрет и опять для того,
чтобы прижать их к губам, слегка оттолкнула лысую голову. Вера, Наташа, Соня
и Петя вошли в комнату, и началось чтение. В письме был кратко описан поход
и два сражения, в которых участвовал Николушка, производство в офицеры и
сказано, что он целует руки maman и papa, прося их благословения, и целует
Веру, Наташу, Петю. Кроме того он кланяется m-r Шелингу, и m-mе Шос и няне,
и, кроме того, просит поцеловать дорогую Соню, которую он все так же любит и
о которой все так же вспоминает. Услыхав это, Соня покраснела так, что слезы
выступили ей на глаза. И, не в силах выдержать обратившиеся на нее взгляды,
она побежала в залу, разбежалась, закружилась и, раздув баллоном платье
свое, раскрасневшаяся и улыбающаяся, села на пол. Графиня плакала.
-- О чем же вы плачете, maman? -- сказала Вера. -- По всему, что он
пишет, надо радоваться, а не плакать.
Это было совершенно справедливо, но и граф, и графиня, и Наташа -- все
с упреком посмотрели на нее. "И в кого она такая вышла!" подумала графиня.
Письмо Николушки было прочитано сотни раз, и те, которые считались
достойными его слушать, должны были приходить к графине, которая не
выпускала его из рук. Приходили гувернеры, няни, Митенька, некоторые
знакомые, и графиня перечитывала письмо всякий раз с новым наслаждением и
всякий раз открывала по этому письму новые добродетели в своем Николушке.
Как странно, необычайно, радостно ей было, что сын ее -- тот сын, который
чуть заметно крошечными членами шевелился в ней самой 20 лет тому назад, тот
сын, за которого она ссорилась с баловником-графом, тот сын, который
выучился говорить прежде: "груша", а потом "баба", что этот сын теперь там,
в чужой земле, в чужой среде, мужественный воин, один, без помощи и
руководства, делает там какое-то свое мужское дело. Весь всемирный вековой
опыт, указывающий на то, что дети незаметным путем от колыбели делаются
мужами, не существовал для графини. Возмужание ее сына в каждой поре
возмужания было для нее так же необычайно, как бы и не было никогда
миллионов-миллионов людей, точно так же возмужавших. Как не верилось 20 лет
тому назад, чтобы то маленькое существо, которое жило где-то там у ней под
сердцем, закричало бы и стало сосать грудь и стало бы говорить, так и теперь
не верилось ей, что это же существо могло быть тем сильным, храбрым
мужчиной, образцом сыновей и людей, которым он был теперь, судя по этому
письму.
-- Что за штиль, как он описывает мило! -- говорила она, читая
описательную часть письма. -- И что за душа! Об себе ничего... ничего! О
каком-то Денисове, а сам, верно, храбрее их всех. Ничего не пишет о своих
страданиях. Что за сердце! Как я узнаю его! И как вспомнил всех! Никого не
забыл. Я всегда, всегда говорила, еще когда он вот какой был, я всегда
говорила...
Более недели готовились, писались брульоны и переписывались набело
письма к Николушке от всего дома; под наблюдением графини и заботливостью
графа собирались нужные вещицы и деньги для обмундирования и обзаведения
вновь произведенного офицера. Анна Михайловна, практическая женщина, сумела
устроить себе и своему сыну протекцию в армии даже и для переписки. Она
имела случай посылать свои письма к великому князю Константину Павловичу,
который командовал гвардией. Ростовы предполагали, что русская гвардия за
границей, есть совершенно-определительный адрес, и что ежели письмо дойдет
до великого князя, командовавшего гвардией, то нет причины, чтобы оно не
дошло до Павлоградского полка, который должен быть там же поблизости; и
потому решено было отослать письма и деньги через курьера великого князя к
Борису, и Борис уже должен был доставить их к Николушке. Письма были от
старого графа, от графини, от Пети, от Веры, от Наташи, от Сони и, наконец,
6 000 денег на обмундировку и различные вещи, которые граф посылал сыну.