На другой день после смотра Борис, одевшись в лучший мундир и
напутствуемый пожеланиями успеха от своего товарища Берга, поехал в Ольмюц к
Болконскому, желая воспользоваться его лаской и устроить себе наилучшее
положение, в особенности положение адъютанта при важном лице, казавшееся ему
особенно-заманчивым в армии. "Хорошо Ростову, которому отец присылает по
10-ти тысяч, рассуждать о том, как он никому не хочет кланяться и ни к кому
не пойдет в лакеи; но мне, ничего не имеющему, кроме своей головы, надо
сделать свою карьеру и не упускать случаев, а пользоваться ими".
В Ольмюце он не застал в этот день князя Андрея. Но вид Ольмюца, где
стояла главная квартира, дипломатический корпус и жили оба императора с
своими свитами -- придворных, приближенных, только больше усилил его желание
принадлежать к этому верховному миру.
Он никого не знал, и, несмотря на его щегольской гвардейский мундир,
все эти высшие люди, сновавшие по улицам, в щегольских экипажах, плюмажах,
лентах и орденах, придворные и военные, казалось, стояли так неизмеримо выше
его, гвардейского офицерика, что не только не хотели, но и не могли признать
его существование. В помещении главнокомандующего Кутузова, где он спросил
Болконского, все эти адъютанты и даже денщики смотрели на него так, как
будто желали внушить ему, что таких, как он, офицеров очень много сюда
шляется и что они все уже очень надоели. Несмотря на это, или скорее
вследствие этого, на другой день, 15 числа, он после обеда опять поехал в
Ольмюц и, войдя в дом, занимаемый Кутузовым, спросил Болконского. Князь
Андрей был дома, и Бориса провели в большую залу, в которой, вероятно,
прежде танцовали, а теперь стояли пять кроватей, разнородная мебель: стол,
стулья и клавикорды. Один адъютант, ближе к двери, в персидском халате,
сидел за столом и писал. Другой, красный, толстый Несвицкий, лежал на
постели, подложив руки под голову, и смеялся с присевшим к нему офицером.
Третий играл на клавикордах венский вальс, четвертый лежал на этих
клавикордах и подпевал ему. Болконского не было. Никто из этих господ,
заметив Бориса, не изменил своего положения. Тот, который писал, и к
которому обратился Борис, досадливо обернулся и сказал ему, что Болконский
дежурный, и чтобы он шел налево в дверь, в приемную, коли ему нужно видеть
его. Борис поблагодарил и пошел в приемную. В приемной было человек десять
офицеров и генералов.
В то время, как взошел Борис, князь Андрей, презрительно прищурившись
(с тем особенным видом учтивой усталости, которая ясно говорит, что, коли бы
не моя обязанность, я бы минуты с вами не стал разговаривать), выслушивал
старого русского генерала в орденах, который почти на цыпочках, на вытяжке,
с солдатским подобострастным выражением багрового лица что-то докладывал
князю Андрею.
-- Очень хорошо, извольте подождать, -- сказал он генералу тем
французским выговором по-русски, которым он говорил, когда хотел говорить
презрительно, и, заметив Бориса, не обращаясь более к генералу (который с
мольбою бегал за ним, прося еще что-то выслушать), князь Андрей с веселой
улыбкой, кивая ему, обратился к Борису.
Борис в эту минуту уже ясно понял то, что он предвидел прежде, именно
то, что в армии, кроме той субординации и дисциплины, которая была написана
в уставе, и которую знали в полку, и он знал, была другая, более
существенная субординация, та, которая заставляла этого затянутого с
багровым лицом генерала почтительно дожидаться, в то время как капитан князь
Андрей для своего удовольствия находил более удобным разговаривать с
прапорщиком Друбецким. Больше чем когда-нибудь Борис решился служить впредь
не по той писанной в уставе, а по этой неписанной субординации. Он теперь
чувствовал, что только вследствие того, что он был рекомендован князю
Андрею, он уже стал сразу выше генерала, который в других случаях, во
фронте, мог уничтожить его, гвардейского прапорщика. Князь Андрей подошел к
нему и взял за руку.
-- Очень жаль, что вчера вы не застали меня. Я целый день провозился с
немцами. Ездили с Вейротером поверять диспозицию. Как немцы возьмутся за
аккуратность -- конца нет!
Борис улыбнулся, как будто он понимал то, о чем, как об общеизвестном,
намекал князь Андрей. Но он в первый раз слышал и фамилию Вейротера и даже
слово диспозиция.
-- Ну что, мой милый, все в адъютанты хотите? Я об вас подумал за это
время.
-- Да, я думал, -- невольно отчего-то краснея, сказал Борис, -- просить
главнокомандующего; к нему было письмо обо мне от князя Курагина; я хотел
просить только потому, -- прибавил он, как бы извиняясь, что, боюсь, гвардия
не будет в деле.
-- Хорошо! хорошо! мы обо всем переговорим, -- сказал князь Андрей, --
только дайте доложить про этого господина, и я принадлежу вам.
В то время как князь Андрей ходил докладывать про багрового генерала,
генерал этот, видимо, не разделявший понятий Бориса о выгодах неписанной
субординации, так уперся глазами в дерзкого прапорщика, помешавшего ему
договорить с адъютантом, что Борису стало неловко. Он отвернулся и с
нетерпением ожидал, когда возвратится князь Андрей из кабинета
главнокомандующего.
-- Вот что, мой милый, я думал о вас, -- сказал князь Андрей, когда они
прошли в большую залу с клавикордами. -- К главнокомандующему вам ходить
нечего, -- говорил князь Андрей, -- он наговорит вам кучу любезностей,
скажет, чтобы приходили к нему обедать ("это было бы еще не так плохо для
службы по той субординации", подумал Борис), но из этого дальше ничего не
выйдет; нас, адъютантов и ординарцев, скоро будет батальон. Но вот что мы
сделаем: у меня есть хороший приятель, генерал-адъютант и прекрасный
человек, князь Долгоруков; и хотя вы этого можете не знать, но дело в том,
что теперь Кутузов с его штабом и мы все ровно ничего не значим: все теперь
сосредоточивается у государя; так вот мы пойдемте-ка к Долгорукову, мне и
надо сходить к нему, я уж ему говорил про вас; так мы и посмотрим; не найдет
ли он возможным пристроить вас при себе, или где-нибудь там, поближе .к
солнцу.
Князь Андрей всегда особенно оживлялся, когда ему приходилось
руководить молодого человека и помогать ему в светском успехе. Под предлогом
этой помощи другому, которую он по гордости никогда не принял бы для себя,
он находился вблизи той среды, которая давала успех и которая притягивала
его к себе. Он весьма охотно взялся за Бориса и пошел с ним к князю
Долгорукову.
Было уже поздно вечером, когда они взошли в Ольмюцкий дворец,
занимаемый императорами и их приближенными.
В этот самый день был военный совет, на котором участвовали все члены
гофкригсрата и оба императора. На совете, в противность мнения стариков --
Кутузова и князя Шварцернберга, было решено немедленно наступать и дать
генеральное сражение Бонапарту. Военный совет только что кончился, когда
князь Андрей, сопутствуемый Борисом, пришел во дворец отыскивать князя
Долгорукова. Еще все лица главной квартиры находились под обаянием
сегодняшнего, победоносного для партии молодых, военного совета. Голоса
медлителей, советовавших ожидать еще чего-то не наступая, так единодушно
были заглушены и доводы их опровергнуты несомненными доказательствами выгод
наступления, что то, о чем толковалось в совете, будущее сражение и, без
сомнения, победа, казались уже не будущим, а прошедшим. Все выгоды были на
нашей стороне. Огромные силы, без сомнения, превосходившие силы Наполеона,
были стянуты в одно место; войска были одушевлены присутствием императоров и
рвались в дело; стратегический пункт, на котором приходилось действовать,
был до малейших подробностей известен австрийскому генералу Вейротеру,
руководившему войска (как бы счастливая случайность сделала то, что
австрийские войска в прошлом году были на маневрах именно на тех полях, на
которых теперь предстояло сразиться с французом); до малейших подробностей
была известна и передана на картах предлежащая местность, и Бонапарте,
видимо, ослабленный, ничего не предпринимал.
Долгоруков, один из самых горячих сторонников наступления, только что
вернулся из совета, усталый, измученный, но оживленный и гордый одержанной
победой. Князь Андрей представил покровительствуемого им офицера, но князь
Долгоруков, учтиво и крепко пожав ему руку, ничего не сказал Борису и,
очевидно не в силах удержаться от высказывания тех мыслей, которые сильнее
всего занимали его в эту минуту, по-французски обратился к князю Андрею.
-- Ну, мой милый, какое мы выдержали сражение! Дай Бог только, чтобы
то, которое будет следствием его, было бы столь же победоносно. Однако, мой
милый, -- говорил он отрывочно и оживленно, -- я должен признать свою вину
перед австрийцами и в особенности перед Вейротером. Что за точность, что за
подробность, что за знание местности, что за предвидение всех возможностей,
всех условий, всех малейших подробностей! Нет, мой милый, выгодней тех
условий, в которых мы находимся, нельзя ничего нарочно выдумать. Соединение
австрийской отчетливости с русской храбростию -- чего ж вы хотите еще?
-- Так наступление окончательно решено? -- сказал Болконский.
-- И знаете ли, мой милый, мне кажется, что решительно Буонапарте
потерял свою латынь. Вы знаете, что нынче получено от него письмо к
императору. -- Долгоруков улыбнулся значительно.
-- Вот как! Что ж он пишет? -- спросил Болконский.
-- Что он может писать? Традиридира и т. п., все только с целью
выиграть время. Я вам говорю, что он у нас в руках; это верно! Но что
забавнее всего, -- сказал он, вдруг добродушно засмеявшись, -- это то, что
никак не могли придумать, как ему адресовать ответ? Ежели не консулу, само
собою разумеется не императору, то генералу Буонапарту, как мне казалось.
-- Но между тем, чтобы не признавать императором, и тем, чтобы называть
генералом Буонапарте, есть разница, -- сказал Болконский.
-- В том-то и дело, -- смеясь и перебивая, быстро говорил Долгоруков.
-- Вы знаете Билибина, он очень умный человек, он предлагал адресовать:
"узурпатору и врагу человеческого рода".
Долгоруков весело захохотал.
-- Не более того? -- заметил Болконский.
-- Но все-таки Билибин нашел серьезный титул адреса. И остроумный и
умный человек.
-- Как же?
-- Главе французского правительства, au chef du gouverienement
français, -- серьезно и с удовольствием сказал князь Долгоруков. --
Не правда ли, что хорошо?
-- Хорошо, но очень не понравится ему, -- заметил Болконский.
-- О, и очень! Мой брат знает его: он не раз обедал у него, у
теперешнего императора, в Париже и говорил мне, что он не видал более
утонченного и хитрого дипломата: знаете, соединение французской ловкости и
итальянского актерства? Вы знаете его анекдоты с графом Марковым? Только
один граф Марков умел с ним обращаться. Вы знаете историю платка? Это
прелесть!
И словоохотливый Долгоруков, обращаясь то к Борису, то к князю Андрею,
рассказал, как Бонапарт, желая испытать Маркова, нашего посланника, нарочно
уронил перед ним платок и остановился, глядя на него, ожидая, вероятно,
услуги от Маркова и как, Марков тотчас же уронил рядом свой платок и поднял
свой, не поднимая платка Бонапарта.
-- Charmant, [50] -- сказал Болконский, -- но вот что, князь,
я пришел к вам просителем за этого молодого человека. Видите ли что?...
Но князь Андрей не успел докончить, как в комнату вошел адъютант,
который звал князя Долгорукова к императору.
-- Ах, какая досада! -- сказал Долгоруков, поспешно вставая и пожимая
руки князя Андрея и Бориса. -- Вы знаете, я очень рад сделать все, что от
меня зависит, и для вас и для этого милого молодого человека. -- Он еще раз
пожал руку Бориса с выражением добродушного, искреннего и оживленного
легкомыслия. -- Но вы видите... до другого раза!
Бориса волновала мысль о той близости к высшей власти, в которой он в
эту минуту чувствовал себя. Он сознавал себя здесь в соприкосновении с теми
пружинами, которые руководили всеми теми громадными движениями масс, которых
он в своем полку чувствовал себя маленькою, покорною и ничтожной" частью.
Они вышли в коридор вслед за князем Долгоруковым и встретили выходившего (из
той двери комнаты государя, в которую вошел Долгоруков) невысокого человека
в штатском платье, с умным лицом и резкой чертой выставленной вперед
челюсти, которая, не портя его, придавала ему особенную живость и
изворотливость выражения. Этот невысокий человек кивнул, как своему,
Долгорукому и пристально-холодным взглядом стал вглядываться в князя Андрея,
идя прямо на него и видимо, ожидая, чтобы князь Андрей поклонился ему или
дал дорогу. Князь Андрей не сделал ни того, ни другого; в лице его
выразилась злоба, и молодой человек, отвернувшись, прошел стороной коридора.
-- Кто это? -- спросил Борис.
-- Это один из самых замечательнейших, но неприятнейших мне людей. Это
министр иностранных дел, князь Адам Чарторижский.
-- Вот эти люди, -- сказал Болконский со вздохом, который он не мог
подавить, в то время как они выходили из дворца, -- вот эти-то люди решают
судьбы народов.
На другой день войска выступили в поход, и Борис не успел до самого
Аустерлицкого сражения побывать ни у Болконского, ни у Долгорукова и остался
еще на время в Измайловском полку.
X.
На заре 16 числа эскадрон Денисова, в котором служил Николай Ростов, и
который был в отряде князя Багратиона, двинулся с ночлега в дело, как
говорили, и, пройдя около версты позади других колонн, был остановлен на
большой дороге. Ростов видел, как мимо его прошли вперед казаки, 1-й и 2-й
эскадрон гусар, пехотные батальоны с артиллерией и проехали генералы
Багратион и Долгоруков с адъютантами. Весь страх, который он, как и прежде,
испытывал перед делом; вся внутренняя борьба, посредством которой он
преодолевал этот страх; все его мечтания о том, как он по-гусарски отличится
в этом деле, -- пропали даром. Эскадрон их был оставлен в резерве, и Николай
Ростов скучно и тоскливо провел этот день. В 9-м часу утра он услыхал пальбу
впереди себя, крики ура, видел привозимых назад раненых (их было немного) и,
наконец, видел, как в середине сотни казаков провели целый отряд французских
кавалеристов. Очевидно, дело было кончено, и дело было, очевидно небольшое,
но счастливое. Проходившие назад солдаты и офицеры рассказывали о блестящей
победе, о занятии города Вишау и взятии в плен целого французского
эскадрона. День был ясный, солнечный, после сильного ночного заморозка, и
веселый блеск осеннего дня совпадал с известием о победе, которое передавали
не только рассказы участвовавших в нем, но и радостное выражение лиц солдат,
офицеров, генералов и адъютантов, ехавших туда и оттуда мимо Ростова. Тем
больнее щемило сердце Николая, напрасно перестрадавшего весь страх,
предшествующий сражению, и пробывшего этот веселый день в бездействии.
-- Ростов, иди сюда, выпьем с горя! -- крикнул Денисов, усевшись на
краю дороги перед фляжкой и закуской.
Офицеры собрались кружком, закусывая и разговаривая, около погребца
Денисова.
-- Вот еще одного ведут! -- сказал один из офицеров, указывая на
французского пленного драгуна, которого вели пешком два казака.
Один из них вел в поводу взятую у пленного рослую и красивую
французскую лошадь.
-- Продай лошадь! -- крикнул Денисов казаку.
-- Изволь, ваше благородие...
Офицеры встали и окружили казаков и пленного француза. Французский
драгун был молодой малый, альзасец, говоривший по-французски с немецким
акцентом. Он задыхался от волнения, лицо его было красно, и, услыхав
французский язык, он быстро заговорил с офицерами, обращаясь то к тому, то к
другому. Он говорил, что его бы не взяли; что он не виноват в том, что его
взяли, а виноват le caporal, который послал его захватить попоны, что он ему
говорил, что уже русские там. И ко всякому слову он прибавлял: mais qu'on ne
fasse pas de mal à mon petit cheval [51] и ласкал свою лошадь.
Видно было, что он не понимал хорошенько, где он находится. Он то извинялся,
что его взяли, то, предполагая перед собою свое начальство, выказывал свою
солдатскую исправность и заботливость о службе. Он донес с собой в наш
арьергард во всей свежести атмосферу французского войска, которое так чуждо
было для нас.
Казаки отдали лошадь за два червонца, и Ростов, теперь, получив деньги,
самый богатый из офицеров, купил ее.
-- Mais qu'on ne fasse pas de mal à mon petit cheval, -- добродушно
сказал альзасец Ростову, когда лошадь передана была гусару.
Ростов, улыбаясь, успокоил драгуна и дал ему денег.
-- Але! Але! -- сказал казак, трогая за руку пленного, чтобы он шел
дальше.
-- Государь! Государь! -- вдруг послышалось между гусарами.
Все побежало, заторопилось, и Ростов увидал сзади по дороге несколько
подъезжающих всадников с белыми султанами на шляпах. В одну минуту все были
на местах и ждали. Ростов не помнил и не чувствовал, как он добежал до
своего места и сел на лошадь. Мгновенно прошло его сожаление о неучастии в
деле, его будничное расположение духа в кругу приглядевшихся лиц, мгновенно
исчезла всякая мысль о себе: он весь поглощен был чувством счастия,
происходящего от близости государя. Он чувствовал себя одною этою близостью
вознагражденным за потерю нынешнего дня. Он был счастлив, как любовник,
дождавшийся ожидаемого свидания. Не смея оглядываться во фронте и не
оглядываясь, он чувствовал восторженным чутьем его приближение. И он
чувствовал это не по одному звуку копыт лошадей приближавшейся кавалькады,
но он чувствовал это потому, что, по мере приближения, все светлее,
радостнее и значительнее и праздничнее делалось вокруг него. Все ближе и
ближе подвигалось это солнце для Ростова, распространяя вокруг себя лучи
кроткого и величественного света, и вот он уже чувствует себя захваченным
этими лучами, он слышит его голос -- этот ласковый, спокойный,
величественный и вместе с тем столь простой голос. Как и должно было быть по
чувству Ростова, наступила мертвая тишина, и в этой тишине раздались звуки
голоса государя.
-- Les huzards de Pavlograd? [52] -- вопросительно сказал он.
-- La réserve, sire! [53] -- отвечал чей-то другой голос,
столь человеческий после того нечеловеческого голоса, который сказал: Les
huzards de Pavlograd?
Государь поровнялся с Ростовым и остановился. Лицо Александра было еще
прекраснее, чем на смотру три дня тому назад. Оно сияло такою веселостью и
молодостью, такою невинною молодостью, что напоминало ребяческую
четырнадцатилетнюю резвость, и вместе с тем это было все-таки лицо
величественного императора. Случайно оглядывая эскадрон, глаза государя
встретились с глазами Ростова и не более как на две секунды остановились на
них. Понял ли государь, что делалось в душе Ростова (Ростову казалось, что
он все понял), но он посмотрел секунды две своими голубыми глазами в лицо
Ростова. (Мягко и кротко лился из них свет.) Потом вдруг он приподнял брови,
резким движением ударил левой ногой лошадь и галопом поехал вперед.
Молодой император не мог воздержаться от желания присутствовать при
сражении и, несмотря на все представления придворных, в 12 часов,
отделившись от 3-й колонны, при которой он следовал, поскакал к авангарду.
Еще не доезжая до гусар, несколько адъютантов встретили его с известием о
счастливом исходе дела.
Сражение, состоявшее только в том, что захвачен эскадрон французов,
было представлено как блестящая победа над французами, и потому государь и
вся армия, особенно после того, как не разошелся еще пороховой дым на поле
сражения, верили, что французы побеждены и отступают против своей воли.
Несколько минут после того, как проехал государь, дивизион павлоградцев
потребовали вперед. В самом Вишау, маленьком немецком городке, Ростов еще
раз увидал государя. На площади города, на которой была до приезда государя
довольно сильная перестрелка, лежало несколько человек убитых и раненых,
которых не успели подобрать. Государь, окруженный свитою военных и
невоенных, был на рыжей, уже другой, чем на смотру, энглизированной кобыле
и, склонившись на бок, грациозным жестом держа золотой лорнет у глаза,
смотрел в него на лежащего ничком, без кивера, с окровавленною головою
солдата. Солдат раненый был так нечист, груб и гадок, что Ростова оскорбила
близость его к государю. Ростов видел, как содрогнулись, как бы от
пробежавшего мороза, сутуловатые плечи государя, как левая нога его
судорожно стала бить шпорой бок лошади, и как приученная лошадь равнодушно
оглядывалась и не трогалась с места. Слезший с лошади адъютант взял под руки
солдата и стал класть на появившиеся носилки. Солдат застонал.
-- Тише, тише, разве нельзя тише? -- видимо, более страдая, чем
умирающий солдат, проговорил государь и отъехал прочь.
Ростов видел слезы, наполнившие глаза государя, и слышал, как он,
отъезжая, по-французски сказал Чарторижскому:
-- Какая ужасная вещь война, какая ужасная вещь! Quelle terrible chose
que la guerre!
Войска авангарда расположились впереди Вишау, в виду цепи
неприятельской, уступавшей нам место при малейшей перестрелке в продолжение
всего дня. Авангарду объявлена была благодарность государя, обещаны награды,
и людям роздана двойная порция водки. Еще веселее, чем в прошлую ночь,
трещали бивачные костры и раздавались солдатские песни.
Денисов в эту ночь праздновал производство свое в майоры, и Ростов, уже
довольно выпивший в конце пирушки, предложил тост за здоровье государя, но
"не государя-императора, как говорят на официальных обедах, -- сказал он, --
а за здоровье государя, доброго, обворожительного и великого человека; пьем
за его здоровье и за верную победу над французами!"
-- Коли мы прежде дрались, -- сказал он, -- и не давали спуску
французам, как под Шенграбеном, что же теперь будет, когда он впереди? Мы
все умрем, с наслаждением умрем за него. Так, господа? Может быть, я не так
говорю, я много выпил; да я так чувствую, и вы тоже. За здоровье Александра
первого! Урра!
-- Урра! -- зазвучали воодушевленные голоса офицеров.
И старый ротмистр Кирстен кричал воодушевленно и не менее искренно, чем
двадцатилетний Ростов.
Когда офицеры выпили и разбили свои стаканы, Кирстен налил другие и, в
одной рубашке и рейтузах, с стаканом в руке подошел к солдатским кострам и в
величественной позе взмахнув кверху рукой, с своими длинными седыми усами и
белой грудью, видневшейся из-за распахнувшейся рубашки, остановился в свете
костра.
-- Ребята, за здоровье государя-императора, за победу над врагами,
урра! -- крикнул он своим молодецким, старческим, гусарским баритоном.
Гусары столпились и дружно отвечали громким криком.
Поздно ночью, когда все разошлись, Денисов потрепал своей коротенькой
рукой по плечу своего любимца Ростова.
-- Вот на походе не в кого влюбиться, так он в ца'я влюбился, -- сказал
он.
-- Денисов, ты этим не шути, -- крикнул Ростов, -- это такое высокое,
такое прекрасное чувство, такое...
-- Ве'ю, ве'ю, д'ужок, и 'азделяю и одоб'яю...
-- Нет, не понимаешь!
И Ростов встал и пошел бродить между костров, мечтая о том, какое было
бы счастие умереть, не спасая жизнь (об этом он и не смел мечтать), а просто
умереть в глазах государя. Он действительно был влюблен и в царя, и в славу
русского оружия, и в надежду будущего торжества. И не он один испытывал это
чувство в те памятные дни, предшествующие Аустерлицкому сражению: девять
десятых людей русской армии в то время были влюблены, хотя и менее
восторженно, в своего царя и в славу русского оружия.