Ростов в эту ночь был со взводом во фланкерской цепи, впереди отряда
Багратиона. Гусары его попарно были рассыпаны в цепи; сам он ездил верхом по
этой линии цепи, стараясь преодолеть сон, непреодолимо-клонивший его. Назади
его видно было огромное пространство неясно-горевших в тумане костров нашей
армии; впереди его была туманная темнота. Сколько ни вглядывался Ростов в
эту туманную даль, он ничего не видел: то серелось, то как будто чернелось
что-то; то мелькали как будто огоньки, там, где должен быть неприятель; то
ему думалось, что это только в глазах блестит у него. Глаза его закрывались,
и в воображении представлялся то государь, то Денисов, то московские
воспоминания, и он опять поспешно открывал глаза и близко перед собой он
видел голову и уши лошади, на которой он сидел, иногда черные фигуры гусар,
когда он в шести шагах наезжал на них, а вдали все ту же туманную
темноту."Отчего же? очень может быть, -- думал Ростов, -- что государь,
встретив меня, даст поручение, как и всякому офицеру: скажет: "Поезжай,
узнай, что там". Много рассказывали же, как совершенно случайно он узнал так
какого-то офицера и приблизил к себе. Что, ежели бы он приблизил меня к
себе! О, как бы я охранял его, как бы я говорил ему всю правду, как бы я
изобличал его обманщиков", и Ростов, для того чтобы живо представить себе
свою любовь и преданность государю, представлял себе врага или
обманщика-немца, которого он с наслаждением не только убивал, но по щекам
бил в глазах государя. Вдруг дальний крик разбудил Ростова. Он вздрогнул и
открыл глаза.
"Где я? Да, в цепи: лозунг и пароль -- дышло, Ольмюц. Экая досада, что
эскадрон наш завтра будет в резервах... -- подумал он. -- Попрошусь в дело.
Это, может быть, единственный случай увидеть государя. Да, теперь недолго до
смены. Объеду еще раз и, как вернусь, пойду к генералу и попрошу его". Он
поправился на седле и тронул лошадь, чтобы еще раз объехать своих гусар. Ему
показалось, что было светлей. В левой стороне виднелся пологий освещенный
скат и противоположный, черный бугор, казавшийся крутым, как стена. На бугре
этом было белое пятно, которого никак не мог понять Ростов: поляна ли это в
лесу, освещенная месяцем, или оставшийся снег, или белые дома? Ему
показалось даже, что по этому белому пятну зашевелилось что-то. "Должно
быть, снег -- это пятно; пятно -- une tache", думал Ростов. "Вот тебе и не
таш..."
"Наташа, сестра, черные глаза. На... ташка (Вот удивится, когда я ей
скажу, как я увидал государя!) Наташку... ташку возьми..." -- "Поправей-то,
ваше благородие, а то тут кусты", сказал голос гусара, мимо которого,
засыпая, проезжал Ростов. Ростов поднял голову, которая опустилась уже до
гривы лошади, и остановился подле гусара. Молодой детский сон непреодолимо
клонил его. "Да, бишь, что я думал? -- не забыть. Как с государем говорить
буду? Нет, не то -- это завтра. Да, да! На ташку, наступить... тупить нас --
кого? Гусаров. А гусары в усы... По Тверской ехал этот гусар с усами, еще я
подумал о нем, против самого Гурьева дома... Старик Гурьев... Эх, славный
малый Денисов! Да, все это пустяки. Главное теперь -- государь тут. Как он
на меня смотрел, и хотелось ему что-то сказать, да он не смел... Нет, это я
не смел. Да это пустяки, а главное -- не забывать, что я нужное-то думал,
да. На -- ташку, нас -- тупить, да, да, да. Это хорошо". -- И он опять упал
головой на шею лошади. Вдруг ему показалось, что в него стреляют. "Что? Что?
Что!... Руби! Что?..." заговорил, очнувшись, Ростов. В то мгновение, как он
открыл глаза, Ростов услыхал перед собою там, где был неприятель, протяжные
крики тысячи голосов. Лошади его и гусара, стоявшего подле него, насторожили
уши на эти крики. На том месте, с которого слышались крики, зажегся и потух
один огонек, потом другой, и по всей линии французских войск на горе
зажглись огни, и крики все более и более усиливались. Ростов слышал звуки
французских слов, но не мог их разобрать. Слишком много гудело голосов.
Только слышно было: аааа! и рррр
-- Что это? Ты как думаешь? -- обратился Ростов к гусару, стоявшему
подле него. -- Ведь это у неприятеля?
Гусар ничего не ответил.
-- Что ж, ты разве не слышишь? -- довольно долго подождав ответа, опять
спросил Ростов.
-- А кто е знает, ваше благородие, -- неохотно отвечал гусар.
-- По месту должно быть неприятель? -- опять повторил Ростов.
-- Може он, а може, и так, -- проговорил гусар, -- дело ночное. Ну!
шали! -- крикнул он на свою лошадь, шевелившуюся под ним.
Лошадь Ростова тоже торопилась, била ногой по мерзлой земле,
прислушиваясь к звукам и приглядываясь к огням. Крики голосов все
усиливались и усиливались и слились в общий гул, который могла произвести
только несколько-тысячная армия. Огни больше и больше распространялись,
вероятно, по линии французского лагеря. Ростову уже не хотелось спать.
Веселые, торжествующие крики в неприятельской армии возбудительно
действовали на него: Vive l'empereur, l'empereur! [60] уже ясно
слышалось теперь Ростову.
-- А недалеко, -- должно быть, за ручьем? -- сказал он стоявшему подле
него гусару.
Гусар только вздохнул, ничего не отвечая, и прокашлялся сердито. По
линии гусар послышался топот ехавшего рысью конного, и из ночного тумана
вдруг выросла, представляясь громадным слоном, фигура гусарского
унтер-офицера.
-- Ваше благородие, генералы! -- сказал унтер-офицер, подъезжая к
Ростову.
Ростов, продолжая оглядываться на огни и крики, поехал с унтер-офицером
навстречу нескольким верховым, ехавшим по линии. Один был на белой лошади.
Князь Багратион с князем Долгоруковым и адъютантами выехали посмотреть на
странное явление огней и криков в неприятельской армии. Ростов, подъехав к
Багратиону, рапортовал ему и присоединился к адъютантам, прислушиваясь к
тому, что говорили генералы.
-- Поверьте, -- говорил князь Долгоруков, обращаясь к Багратиону, --
что это больше ничего как хитрость: он отступил и в арьергарде велел зажечь
огни и шуметь, чтобы обмануть нас.
-- Едва ли, -- сказал Багратион, -- с вечера я их видел на том бугре;
коли ушли, так и оттуда снялись. Г. офицер, -- обратился князь Багратион к
Ростову, -- стоят там еще его фланкеры?
-- С вечера стояли, а теперь не могу знать, ваше сиятельство.
Прикажите, я съезжу с гусарами, -- сказал Ростов.
Багратион остановился и, не отвечая, в тумане старался разглядеть лицо
Ростова.
-- А что ж, посмотрите, -- сказал он, помолчав немного.
-- Слушаю-с.
Ростов дал шпоры лошади, окликнул унтер-офицера Федченку и еще двух
гусар, приказал им ехать за собою и рысью поехал под гору по направлению к
продолжавшимся крикам. Ростову и жутко и весело было ехать одному с тремя
гусарами туда, в эту таинственную и опасную туманную даль, где никто не был
прежде его. Багратион закричал ему с горы, чтобы он не ездил дальше ручья,
но Ростов сделал вид, как будто не слыхал его слов, и, не останавливаясь,
ехал дальше и дальше, беспрестанно обманываясь, принимая кусты за деревья и
рытвины за людей и беспрестанно объясняя свои обманы. Спустившись рысью под
гору, он уже не видал ни наших, ни неприятельских огней, но громче, яснее
слышал крики французов. В лощине он увидал перед собой что-то вроде реки, но
когда он доехал до нее, он узнал проезженную дорогу. Выехав на дорогу, он
придержал лошадь в нерешительности: ехать по ней, или пересечь ее и ехать по
черному полю в гору. Ехать по светлевшей в тумане дороге было безопаснее,
потому что скорее можно было рассмотреть людей. "Пошел за мной", проговорил
он, пересек дорогу и стал подниматься галопом на гору, к тому месту, где с
вечера стоял французский пикет.
-- Ваше благородие, вот он! -- проговорил сзади один из гусар.
И не успел еще Ростов разглядеть что-то, вдруг зачерневшееся в тумане,
как блеснул огонек, щелкнул выстрел, и пуля, как будто жалуясь на что-то,
зажужжала высоко в тумане и вылетела из слуха. Другое ружье не выстрелило,
но блеснул огонек на полке. Ростов повернул лошадь и галопом поехал назад.
Еще раздались в разных промежутках четыре выстрела, и на разные тоны запели
пули где-то в тумане. Ростов придержал лошадь, повеселевшую так же, как он,
от выстрелов, и поехал шагом. "Ну-ка еще, ну-ка еще!" говорил в его душе
какой-то веселый голос. Но выстрелов больше не было.
Только подъезжая к Багратиону, Ростов опять пустил свою лошадь в галоп
и, держа руку у козырька, подъехал к нему.
Долгоруков все настаивал на своем мнении, что французы отступили и
только для того, чтобы обмануть нас, разложили огни.
-- Что же это доказывает? -- говорил он в то время, как Ростов подъехал
к ним. -- Они могли отступить и оставить пикеты.
-- Видно, еще не все ушли, князь, -- сказал Багратион. -- До
завтрашнего утра, завтра все узнаем.
-- На горе пикет, ваше сиятельство, все там же, где был с вечера, --
доложил Ростов, нагибаясь вперед, держа руку у козырька и не в силах
удержать улыбку веселья, вызванного в нем его поездкой и, главное, звуками
пуль.
-- Хорошо, хорошо, -- сказал Багратион, -- благодарю вас, г. офицер.
-- Ваше сиятельство, -- сказал Ростов, -- позвольте вас просить.
-- Что такое?
-- Завтра эскадрон наш назначен в резервы; позвольте вас просить
прикомандировать меня к 1-му эскадрону.
-- Как фамилия?
-- Граф Ростов.
-- А, хорошо. Оставайся при мне ординарцем.
-- Ильи Андреича сын? -- сказал Долгоруков.
Но Ростов не отвечал ему.
-- Так я буду надеяться, ваше сиятельство.
-- Я прикажу.
"Завтра, очень может быть, пошлют с каким-нибудь приказанием к
государю, -- подумал он. -- Слава Богу".
-- -- -
Крики и огни в неприятельской армии происходили оттого, что в то время,
как по войскам читали приказ Наполеона, сам император верхом объезжал свои
бивуаки. Солдаты, увидав императора, зажигали пуки соломы и с криками: vive
l'empereur! бежали за ним. Приказ Наполеона был следующий:
"Солдаты! Русская армия выходит против вас, чтобы отмстить за
австрийскую, ульмскую армию. Это те же баталионы, которые вы разбили при
Голлабрунне и которые вы с тех пор преследовали постоянно до этого места.
Позиции, которые мы занимаем, -- могущественны, и пока они будут итти, чтоб
обойти меня справа, они выставят мне фланг! Солдаты! Я сам буду руководить
вашими баталионами. Я буду держаться далеко от огня, если вы, с вашей
обычной храбростью, внесете в ряды неприятельские беспорядок и смятение; но
если победа будет хоть одну минуту сомнительна, вы увидите вашего
императора, подвергающегося первым ударам неприятеля, потому что не может
быть колебания в победе, особенно в тот день, в который идет речь о чести
французской пехоты, которая так необходима для чести своей нации.
Под предлогом увода раненых не расстроивать ряда! Каждый да будет
вполне проникнут мыслию, что надо победить этих наемников Англии,
воодушевленных такою ненавистью против нашей нации. Эта победа окончит наш
поход, и мы можем возвратиться на зимние квартиры, где застанут нас новые
французские войска, которые формируются во Франции; и тогда мир, который я
заключу, будет достоин моего народа, вас и меня. Наполеон".
В 5 часов утра еще было совсем темно. Войска центра, резервов и правый
фланг Багратиона стояли еще неподвижно; но на левом фланге колонны пехоты,
кавалерии и артиллерии, долженствовавшие первые спуститься с высот, для того
чтобы атаковать французский правый фланг и отбросить его, по диспозиции, в
Богемские горы, уже зашевелились и начали подниматься с своих ночлегов. Дым
от костров, в которые бросали все лишнее, ел глаза. Было холодно и темно.
Офицеры торопливо пили чай и завтракали, солдаты пережевывали сухари,
отбивали ногами дробь, согреваясь, и стекались против огней, бросая в дрова
остатки балаганов, стулья, столы, колеса, кадушки, все лишнее, что нельзя
было увезти с собою. Австрийские колонновожатые сновали между русскими
войсками и служили предвестниками выступления. Как только показывался
австрийский офицер около стоянки полкового командира, полк начинал
шевелиться: солдаты сбегались от костров, прятали в голенища трубочки,
мешочки в повозки, разбирали ружья и строились. Офицеры застегивались,
надевали шпаги и ранцы и, покрикивая, обходили ряды; обозные и денщики
запрягали, укладывали и увязывали повозки. Адъютанты, батальонные и полковые
командиры садились верхами, крестились, отдавали последние приказания,
наставления и поручения остающимся обозным, и звучал однообразный топот
тысячей ног. Колонны двигались, не зная куда и не видя от окружавших людей,
от дыма и от усиливающегося тумана ни той местности, из которой они
выходили, ни той, в которую они вступали.
Солдат в движении так же окружен, ограничен и влеком своим полком, как
моряк кораблем, на котором он находится. Как бы далеко он ни прошел, в какие
бы странные, неведомые и опасные широты ни вступил он, вокруг него -- как
для моряка всегда и везде те же палубы, мачты, канаты своего корабля --
всегда и везде те же товарищи, те же ряды, тот же фельдфебель Иван Митрич,
та же ротная собака Жучка, то же начальство. Солдат редко желает знать те
широты, в которых находится весь корабль его; но в день сражения, Бог знает
как и откуда, в нравственном мире войска слышится одна для всех строгая
нота, которая звучит приближением чего-то решительного и торжественного и
вызывает их на несвойственное им любопытство. Солдаты в дни сражений
возбужденно стараются выйти из интересов своего полка, прислушиваются,
приглядываются и жадно расспрашивают о том, что делается вокруг них.
Туман стал так силен, что, несмотря на то, что рассветало, не видно
было в десяти шагах перед собою. Кусты казались громадными деревьями, ровные
места -- обрывами и скатами. Везде, со всех сторон, можно было столкнуться с
невидимым в десяти шагах неприятелем. Но долго шли колонны все в том же
тумане, спускаясь и поднимаясь на горы, минуя сады и ограды, по новой,
непонятной местности, нигде не сталкиваясь с неприятелем. Напротив того, то
впереди, то сзади, со всех сторон, солдаты узнавали, что идут по тому же
направлению наши русские колонны. Каждому солдату приятно становилось на
душе оттого, что он знал, что туда же, куда он идет, то-есть неизвестно
куда, идет еще много, много наших.
-- Ишь ты, и курские прошли, -- говорили в рядах.
-- Страсть, братец ты мой, что войски нашей собралось! Вечор посмотрел,
как огни разложили, конца краю не видать. Москва, -- одно слово!
Хотя никто из колонных начальников не подъезжал к рядам и не говорил с
солдатами (колонные начальники, как мы видели на военном совете, были не в
духе и недовольны предпринимаемым делом и потому только исполняли приказания
и не заботились о том, чтобы повеселить солдат), несмотря на то, солдаты шли
весело, как и всегда, идя в дело, в особенности в наступательное. Но, пройдя
около часу все в густом тумане, большая часть войска должна была
остановиться, и по рядам пронеслось неприятное сознание совершающегося
беспорядка и бестолковщины. Каким образом передается это сознание, -- весьма
трудно определить; но несомненно то, что оно передается необыкновенно-верно
и быстро разливается, незаметно и неудержимо, как вода по лощине. Ежели бы
русское войско было одно, без союзников, то, может быть, еще прошло бы много
времени, пока это сознание беспорядка сделалось бы общею уверенностью; но
теперь, с особенным удовольствием и естественностью относя причину
беспорядков к бестолковым немцам, все убедились в том, что происходит
вредная путаница, которую наделали колбасники.
-- Что стали-то? Аль загородили? Или уж на француза наткнулись?
-- Нет не слыхать. А то палить бы стал.
-- То-то торопили выступать, а выступили -- стали без толку посереди
поля, -- все немцы проклятые путают. Эки черти бестолковые!
-- То-то я бы их и пустил наперед. А то, небось, позади жмутся. Вот и
стой теперь не емши.
-- Да что, скоро ли там? Кавалерия, говорят, дорогу загородила, --
говорил офицер.
-- Эх, немцы проклятые, своей земли не знают, -- говорил другой.
-- Вы какой дивизии? -- кричал, подъезжая, адъютант.
-- Осьмнадцатой.
-- Так зачем же вы здесь? вам давно бы впереди должно быть, теперь до
вечера не пройдете.
-- Вот распоряжения-то дурацкие; сами не знают, что делают, -- говорил
офицер и отъезжал.
Потом проезжал генерал и сердито не по-русски кричал что-то.
-- Тафа-лафа, а что бормочет, ничего не разберешь, -- говорил солдат,
передразнивая отъехавшего генерала. -- Расстрелял бы я их, подлецов!
-- В девятом часу велено на месте быть, а мы и половины не прошли. Вот
так распоряжения! -- повторялось с разных сторон.
И чувство энергии, с которым выступали в дело войска, начало обращаться
в досаду и злобу на бестолковые распоряжения и на немцев.
Причина путаницы заключалась в том, что во время движения австрийской
кавалерии, шедшей на левом фланге, высшее начальство нашло, что наш центр
слишком отдален от правого фланга, и всей кавалерии велено было перейти на
правую сторону. Несколько тысяч кавалерии продвигалось перед пехотой, и
пехота должна была ждать.
Впереди произошло столкновение между австрийским колонновожатым и
русским генералом. Русский генерал кричал, требуя, чтобы остановлена была
конница; австриец доказывал, что виноват был не он, а высшее начальство.
Войска между тем стояли, скучая и падая духом. После часовой задержки войска
двинулись, наконец, дальше и стали спускаться под гору. Туман, расходившийся
на горе, только гуще расстилался в низах, куда спустились войска. Впереди, в
тумане, раздался один, другой выстрел, сначала нескладно в разных
промежутках: тратта... тат, и потом все складнее и чаще, и завязалось дело
над речкою Гольдбахом.
Не рассчитывая встретить внизу над речкою неприятеля и нечаянно в
тумане наткнувшись на него, не слыша слова одушевления от высших
начальников, с распространившимся по войскам сознанием, что было опоздано,
и, главное, в густом тумане не видя ничего впереди и кругом себя, русские
лениво и медленно перестреливались с неприятелем, подвигались вперед и опять
останавливались, не получая во-время приказаний от начальников и адъютантов,
которые блудили по туману в незнакомой местности, не находя своих частей
войск. Так началось дело для первой, второй и третьей колонны, которые
спустились вниз. Четвертая колонна, при которой находился сам Кутузов,
стояла на Праценских высотах.
В низах, где началось дело, был все еще густой туман, наверху
прояснело, но все не видно было ничего из того, что происходило впереди.
Были ли все силы неприятеля, как мы предполагали, за десять верст от нас или
он был тут, в этой черте тумана, -- никто не знал до девятого часа.
Было 9 часов утра. Туман сплошным морем расстилался по низу, но при
деревне Шлапанице, на высоте, на которой стоял Наполеон, окруженный своими
маршалами, было совершенно светло. Над ним было ясное, голубое небо, и
огромный шар солнца, как огромный пустотелый багровый поплавок, колыхался на
поверхности молочного моря тумана. Не только все французские войска, но сам
Наполеон со штабом находился не по ту сторону ручьев и низов деревень
Сокольниц и Шлапаниц, за которыми мы намеревались занять позицию и начать
дело, но по сю сторону, так близко от наших войск, что Наполеон простым
глазом мог в нашем войске отличать конного от пешего. Наполеон стоял
несколько впереди своих маршалов на маленькой серой арабской лошади, в синей
шинели, в той самой, в которой он делал итальянскую кампанию. Он молча
вглядывался в холмы, которые как бы выступали из моря тумана, и по которым
вдалеке двигались русские войска, и прислушивался к звукам стрельбы в
лощине. В то время еще худое лицо его не шевелилось ни одним мускулом;
блестящие глаза были неподвижно устремлены на одно место. Его предположения
оказывались верными. Русские войска частью уже спустились в лощину к прудам
и озерам, частью очищали те Праценские высоты, которые он намерен был
атаковать и считал ключом позиции. Он видел среди тумана, как в углублении,
составляемом двумя горами около деревни Прац, все по одному направлению к
лощинам двигались, блестя штыками, русские колонны и одна за другой
скрывались в море тумана. По сведениям, полученным им с вечера, по звукам
колес и шагов, слышанным ночью на аванпостах, по беспорядочности движения
русских колонн, по всем предположениям он ясно видел, что союзники считали
его далеко впереди себя, что колонны, двигавшиеся близ Працена, составляли
центр русской армии, и что центр уже достаточно ослаблен для того, чтобы
успешно атаковать его. Но он все еще не начинал дела.
Нынче был для него торжественный день -- годовщина его коронования.
Перед утром он задремал на несколько часов и здоровый, веселый, свежий, в
том счастливом расположении духа, в котором все кажется возможным и все
удается, сел на лошадь и выехал в поле. Он стоял неподвижно, глядя на
виднеющиеся из-за тумана высоты, и на холодном лице его был тот особый
оттенок самоуверенного, заслуженного счастья, который бывает на лице
влюбленного и счастливого мальчика. Маршалы стояли позади его и не смели
развлекать его внимание. Он смотрел то на Праценские высоты, то на
выплывавшее из тумана солнце.
Когда солнце совершенно вышло из тумана и ослепляющим блеском брызнуло
по полям и туману (как будто он только ждал этого для начала дела), он снял
перчатку с красивой, белой руки, сделал ею знак маршалам и отдал приказание
начинать дело. Маршалы, сопутствуемые адъютантами, поскакали в разные
стороны, и через несколько минут быстро двинулись главные силы французской
армии к тем Праценским высотам, которые все более и более очищались русскими
войсками, спускавшимися налево в лощину.