Лев Николаевич Толстой. Война и мир. Том 2 (1)

 ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. 

 
 
 
 I. 

 
 
 В начале 1806 года Николай Ростов вернулся в отпуск. Денисов ехал тоже
домой в Воронеж, и Ростов уговорил его ехать с собой до Москвы и
остановиться у них в доме. На предпоследней станции, встретив товарища,
Денисов выпил с ним три бутылки вина и подъезжая к Москве, несмотря на
ухабы дороги, не просыпался, лежа на дне перекладных саней, подле Ростова,
который, по мере приближения к Москве, приходил все более и более в
нетерпение. 
 
 "Скоро ли? Скоро ли? О, эти несносные улицы, лавки, калачи, фонари,
извозчики!" думал Ростов, когда уже они записали свои отпуски на заставе и
въехали в Москву. 
 
 -- Денисов, приехали! Спит! -- говорил он, всем телом подаваясь
вперед, как будто он этим положением надеялся ускорить движение саней.
Денисов не откликался. 
 
 -- Вот он угол-перекресток, где Захар извозчик стоит; вот он и Захар,
и всё та же лошадь. Вот и лавочка, где пряники покупали. Скоро ли? Ну! 
 
 -- К какому дому-то? -- спросил ямщик. 
 
 -- Да вон на конце, к большому, как ты не видишь! Это наш дом, --
говорил Ростов, -- ведь это наш дом! Денисов! Денисов! Сейчас приедем. 
 
 Денисов поднял голову, откашлялся и ничего не ответил. 
 
 -- Дмитрий, -- обратился Ростов к лакею на облучке. -- Ведь это у нас
огонь? 
 
 -- Так точно-с и у папеньки в кабинете светится. 
 
 -- Еще не ложились? А? как ты думаешь? Смотри же не забудь, тотчас
достань мне новую венгерку, -- прибавил Ростов, ощупывая новые усы. -- Ну
же пошел, -- кричал он ямщику. -- Да проснись же, Вася, -- обращался он к
Денисову, который опять опустил голову. -- Да ну же, пошел, три целковых на
водку, пошел! -- закричал Ростов, когда уже сани были за три дома от
подъезда. Ему казалось, что лошади не двигаются. Наконец сани взяли вправо
к подъезду; над головой своей Ростов увидал знакомый карниз с отбитой
штукатуркой, крыльцо, тротуарный столб. Он на ходу выскочил из саней и
побежал в сени. Дом также стоял неподвижно, нерадушно, как будто ему дела
не было до того, кто приехал в него. В сенях никого не было. "Боже мой! все
ли благополучно?" подумал Ростов, с замиранием сердца останавливаясь на
минуту и тотчас пускаясь бежать дальше по сеням и знакомым, покривившимся
ступеням. Всё та же дверная ручка замка, за нечистоту которой сердилась
графиня, также слабо отворялась. В передней горела одна сальная свеча. 
 
 Старик Михайла спал на ларе. Прокофий, выездной лакей, тот, который
был так силен, что за задок поднимал карету, сидел и вязал из покромок
лапти. Он взглянул на отворившуюся дверь, и равнодушное, сонное выражение
его вдруг преобразилось в восторженно-испуганное. 
 
 -- Батюшки, светы! Граф молодой! -- вскрикнул он, узнав молодого
барина. -- Что ж это? Голубчик мой! -- И Прокофий, трясясь от волненья,
бросился к двери в гостиную, вероятно для того, чтобы объявить, но видно
опять раздумал, вернулся назад и припал к плечу молодого барина. 
 
 -- Здоровы? -- спросил Ростов, выдергивая у него свою руку. 
 
 -- Слава Богу! Всё слава Богу! сейчас только покушали! Дай на себя
посмотреть, ваше сиятельство! 
 
 -- Всё совсем благополучно? 
 
 -- Слава Богу, слава Богу! 
 
 Ростов, забыв совершенно о Денисове, не желая никому дать предупредить
себя, скинул шубу и на цыпочках побежал в темную, большую залу. Всё то же,
те же ломберные столы, та же люстра в чехле; но кто-то уж видел молодого
барина, и не успел он добежать до гостиной, как что-то стремительно, как
буря, вылетело из боковой двери и обняло и стало целовать его. Еще другое,
третье такое же существо выскочило из другой, третьей двери; еще объятия,
еще поцелуи, еще крики, слезы радости. Он не мог разобрать, где и кто папа,
кто Наташа, кто Петя. Все кричали, говорили и целовали его в одно и то же
время. Только матери не было в числе их -- это он помнил. 
 
 -- А я то, не знал... Николушка... друг мой! 
 
 -- Вот он... наш то... Друг мой, Коля... Переменился! Нет свечей! Чаю! 
 
 -- Да меня-то поцелуй! 
 
 -- Душенька... а меня-то. 
 
 Соня, Наташа, Петя, Анна Михайловна, Вера, старый граф, обнимали его;
и люди и горничные, наполнив комнаты, приговаривали и ахали. 
 
 Петя повис на его ногах. -- А меня-то! -- кричал он. Наташа, после
того, как она, пригнув его к себе, расцеловала всё его лицо, отскочила от
него и держась за полу его венгерки, прыгала как коза всё на одном месте и
пронзительно визжала. 
 
 Со всех сторон были блестящие слезами радости, любящие глаза, со всех
сторон были губы, искавшие поцелуя. 
 
 Соня красная, как кумач, тоже держалась за его руку и вся сияла в
блаженном взгляде, устремленном в его глаза, которых она ждала. Соне минуло
уже 16 лет, и она была очень красива, особенно в эту минуту счастливого,
восторженного оживления. Она смотрела на него, не спуская глаз, улыбаясь и
задерживая дыхание. Он благодарно взглянул на нее; но всё еще ждал и искал
кого-то. Старая графиня еще не выходила. И вот послышались шаги в дверях.
Шаги такие быстрые, что это не могли быть шаги его матери. 
 
 Но это была она в новом, незнакомом еще ему, сшитом без него платье.
Все оставили его, и он побежал к ней. Когда они сошлись, она упала на его
грудь рыдая. Она не могла поднять лица и только прижимала его к холодным
снуркам его венгерки. Денисов, никем не замеченный, войдя в комнату, стоял
тут же и, глядя на них, тер себе глаза. 
 
 -- Василий Денисов, друг вашего сына, -- сказал он, рекомендуясь
графу, вопросительно смотревшему на него. 
 
 -- Милости прошу. Знаю, знаю, -- сказал граф, целуя и обнимая
Денисова. -- Николушка писал... Наташа, Вера, вот он Денисов. 
 
 Те же счастливые, восторженные лица обратились на мохнатую фигуру
Денисова и окружили его. 
 
 -- Голубчик, Денисов! -- визгнула Наташа, не помнившая себя от
восторга, подскочила к нему, обняла и поцеловала его. Все смутились
поступком Наташи. Денисов тоже покраснел, но улыбнулся и взяв руку Наташи,
поцеловал ее. 
 
 Денисова отвели в приготовленную для него комнату, а Ростовы все
собрались в диванную около Николушки. 
 
 Старая графиня, не выпуская его руки, которую она всякую минуту
целовала, сидела с ним рядом; остальные, столпившись вокруг них, ловили
каждое его движенье, слово, взгляд, и не спускали с него
восторженно-влюбленных глаз. Брат и сестры спорили и перехватывали места
друг у друга поближе к нему, и дрались за то, кому принести ему чай,
платок, трубку. 
 
 Ростов был очень счастлив любовью, которую ему выказывали; но первая
минута его встречи была так блаженна, что теперешнего его счастия ему
казалось мало, и он всё ждал чего-то еще, и еще, и еще. 
 
 На другое утро приезжие спали с дороги до 10-го часа. 
 
 В предшествующей комнате валялись сабли, сумки, ташки, раскрытые
чемоданы, грязные сапоги. Вычищенные две пары со шпорами были только что
поставлены у стенки. Слуги приносили умывальники, горячую воду для бритья и
вычищенные платья. Пахло табаком и мужчинами. 
 
 -- Гей, Г'ишка, т'убку! -- крикнул хриплый голос Васьки Денисова. --
Ростов, вставай! 
 
 Ростов, протирая слипавшиеся глаза, поднял спутанную голову с жаркой
подушки. 
 
 -- А что поздно? -- Поздно, 10-й час, -- отвечал Наташин голос, и в
соседней комнате послышалось шуршанье крахмаленных платьев, шопот и смех
девичьих голосов, и в чуть растворенную дверь мелькнуло что-то голубое,
ленты, черные волоса и веселые лица. Это была Наташа с Соней и Петей,
которые пришли наведаться, не встал ли. 
 
 -- Николенька, вставай! -- опять послышался голос Наташи у двери. 
 
 -- Сейчас! 
 
 В это время Петя, в первой комнате, увидав и схватив сабли, и
испытывая тот восторг, который испытывают мальчики, при виде воинственного
старшего брата, и забыв, что сестрам неприлично видеть раздетых мужчин,
отворил дверь. 
 
 -- Это твоя сабля? -- кричал он. Девочки отскочили. Денисов с
испуганными глазами спрятал свои мохнатые ноги в одеяло, оглядываясь за
помощью на товарища. Дверь пропустила Петю и опять затворилась. За дверью
послышался смех. 
 
 -- Николенька, выходи в халате, -- проговорил голос Наташи. 
 
 -- Это твоя сабля? -- спросил Петя, -- или это ваша? -- с
подобострастным уважением обратился он к усатому, черному Денисову. 
 
 Ростов поспешно обулся, надел халат и вышел. Наташа надела один сапог
с шпорой и влезала в другой. Соня кружилась и только что хотела раздуть
платье и присесть, когда он вышел. Обе были в одинаковых, новеньких,
голубых платьях -- свежие, румяные, веселые. Соня убежала, а Наташа, взяв
брата под руку, повела его в диванную, и у них начался разговор. Они не
успевали спрашивать друг друга и отвечать на вопросы о тысячах мелочей,
которые могли интересовать только их одних. Наташа смеялась при всяком
слове, которое он говорил и которое она говорила, не потому, чтобы было
смешно то, что они говорили, но потому, что ей было весело и она не в силах
была удерживать своей радости, выражавшейся смехом. 
 
 -- Ах, как хорошо, отлично! -- приговаривала она ко всему. Ростов
почувствовал, как под влиянием жарких лучей любви, в первый раз через
полтора года, на душе его и на лице распускалась та детская улыбка, которою
он ни разу не улыбался с тех пор, как выехал из дома. 
 
 -- Нет, послушай, -- сказала она, -- ты теперь совсем мужчина? Я
ужасно рада, что ты мой брат. -- Она тронула его усы. -- Мне хочется знать,
какие вы мужчины? Такие ли, как мы? Нет? 
 
 -- Отчего Соня убежала? -- спрашивал Ростов. 
 
 -- Да. Это еще целая история! Как ты будешь говорить с Соней? Ты или
вы? 
 
 -- Как случится, -- сказал Ростов. 
 
 -- Говори ей вы, пожалуйста, я тебе после скажу. 
 
 -- Да что же? 
 
 -- Ну я теперь скажу. Ты знаешь, что Соня мой друг, такой друг, что я
руку сожгу для нее. Вот посмотри. -- Она засучила свой кисейный рукав и
показала на своей длинной, худой и нежной ручке под плечом, гораздо выше
локтя (в том месте, которое закрыто бывает и бальными платьями) красную
метину. 
 
 -- Это я сожгла, чтобы доказать ей любовь. Просто линейку разожгла на
огне, да и прижала. 
 
 Сидя в своей прежней классной комнате, на диване с подушечками на
ручках, и глядя в эти отчаянно-оживленные глаза Наташи, Ростов опять вошел
в тот свой семейный, детский мир, который не имел ни для кого никакого
смысла, кроме как для него, но который доставлял ему одни из лучших
наслаждений в жизни; и сожжение руки линейкой, для показания любви,
показалось ему не бесполезно: он понимал и не удивлялся этому. 
 
 -- Так что же? только? -- спросил он. 
 
 -- Ну так дружны, так дружны! Это что, глупости -- линейкой; но мы
навсегда друзья. Она кого полюбит, так навсегда; а я этого не понимаю, я
забуду сейчас. 
 
 -- Ну так что же? 
 
 -- Да, так она любит меня и тебя. -- Наташа вдруг покраснела, -- ну ты
помнишь, перед отъездом... Так она говорит, что ты это всё забудь... Она
сказала: я буду любить его всегда, а он пускай будет свободен. Ведь правда,
что это отлично, благородно! -- Да, да? очень благородно? да? -- спрашивала
Наташа так серьезно и взволнованно, что видно было, что то, что она
говорила теперь, она прежде говорила со слезами. 
 
 Ростов задумался. 
 
 -- Я ни в чем не беру назад своего слова, -- сказал он. -- И потом,
Соня такая прелесть, что какой же дурак станет отказываться от своего
счастия? 
 
 -- Нет, нет, -- закричала Наташа. -- Мы про это уже с нею говорили. Мы
знали, что ты это скажешь. Но это нельзя, потому что, понимаешь, ежели ты
так говоришь -- считаешь себя связанным словом, то выходит, что она как
будто нарочно это сказала. Выходит, что ты всё-таки насильно на ней
женишься, и выходит совсем не то. 
 
 Ростов видел, что всё это было хорошо придумано ими. Соня и вчера
поразила его своей красотой. Нынче, увидав ее мельком, она ему показалась
еще лучше. Она была прелестная 16-тилетняя девочка, очевидно страстно его
любящая (в этом он не сомневался ни на минуту). Отчего же ему было не
любить ее теперь, и не жениться даже, думал Ростов, но теперь столько еще
других радостей и занятий! "Да, они это прекрасно придумали", подумал он,
"надо оставаться свободным". 
 
 -- Ну и прекрасно, -- сказал он, -- после поговорим. Ах как я тебе
рад! -- прибавил он. 
 
 -- Ну, а что же ты, Борису не изменила? -- спросил брат. 
 
 -- Вот глупости! -- смеясь крикнула Наташа. -- Ни об нем и ни о ком я
не думаю и знать не хочу. 
 
 -- Вот как! Так ты что же? 
 
 -- Я? -- переспросила Наташа, и счастливая улыбка осветила ее лицо. --
Ты видел Duport'a? 
 
 -- Нет. 
 
 -- Знаменитого Дюпора, танцовщика не видал? Ну так ты не поймешь. Я
вот что такое. -- Наташа взяла, округлив руки, свою юбку, как танцуют,
отбежала несколько шагов, перевернулась, сделала антраша, побила ножкой об
ножку и, став на самые кончики носков, прошла несколько шагов. 
 
 -- Ведь стою? ведь вот, -- говорила она; но не удержалась на цыпочках.
-- Так вот я что такое! Никогда ни за кого не пойду замуж, а пойду в
танцовщицы. Только никому не говори. 
 
 Ростов так громко и весело захохотал, что Денисову из своей комнаты
стало завидно, и Наташа не могла удержаться, засмеялась с ним вместе. --
Нет, ведь хорошо? -- всё говорила она. 
 
 -- Хорошо, за Бориса уже не хочешь выходить замуж? 
 
 Наташа вспыхнула. -- Я не хочу ни за кого замуж итти. Я ему то же
самое скажу, когда увижу. 
 
 -- Вот как! -- сказал Ростов. 
 
 -- Ну, да, это всё пустяки, -- продолжала болтать Наташа. -- А что
Денисов хороший? -- спросила она. 
 
 -- Хороший. 
 
 -- Ну и прощай, одевайся. Он страшный, Денисов? 
 
 -- Отчего страшный? -- спросил Nicolas. -- Нет. Васька славный. 
 
 -- Ты его Васькой зовешь -- странно. А, что он очень хорош? 
 
 -- Очень хорош. 
 
 -- Ну, приходи скорей чай пить. Все вместе. 
 
 И Наташа встала на цыпочках и прошлась из комнаты так, как делают
танцовщицы, но улыбаясь так, как только улыбаются счастливые 15-летние
девочки. Встретившись в гостиной с Соней, Ростов покраснел. Он не знал, как
обойтись с ней. Вчера они поцеловались в первую минуту радости свидания, но
нынче они чувствовали, что нельзя было этого сделать; он чувствовал, что
все, и мать и сестры, смотрели на него вопросительно и от него ожидали, как
он поведет себя с нею. Он поцеловал ее руку и назвал ее вы -- Соня. Но
глаза их, встретившись, сказали друг другу "ты" и нежно поцеловались. Она
просила своим взглядом у него прощения за то, что в посольстве Наташи она
смела напомнить ему о его обещании и благодарила его за его любовь. Он
своим взглядом благодарил ее за предложение свободы и говорил, что так ли,
иначе ли, он никогда не перестанет любить ее, потому что нельзя не любить
ее. 
 
 -- Как однако странно, -- сказала Вера, выбрав общую минуту молчания,
-- что Соня с Николенькой теперь встретились на вы и как чужие. --
Замечание Веры было справедливо, как и все ее замечания; но как и от
большей части ее замечаний всем сделалось неловко, и не только Соня,
Николай и Наташа, но и старая графиня, которая боялась этой любви сына к
Соне, могущей лишить его блестящей партии, тоже покраснела, как девочка.
Денисов, к удивлению Ростова, в новом мундире, напомаженный и надушенный,
явился в гостиную таким же щеголем, каким он был в сражениях, и таким
любезным с дамами и кавалерами, каким Ростов никак не ожидал его видеть.