Билибин находился теперь в качестве дипломатического чиновника при
главной квартире армии и хоть и на французском языке, с французскими
шуточками и оборотами речи, но с исключительно-русским бесстрашием перед
самоосуждением и самоосмеянием описывал всю кампанию. Билибин писал, что его
дипломатическая discrétion [30] мучила его, и что он был счастлив,
имея в князе Андрее верного корреспондента, которому он мог изливать всю
желчь, накопившуюся в нем при виде того, что творится в армии. Письмо это
было старое, еще до Прейсиш-Эйлауского сражения.
"Depuis nos grands succès d'Austerlitz vous savez, mon cher Prince,
писал Билибин, que je ne quitte plus les quartiers généraux. Décidément j'ai
pris le goût de la guerre, et bien m'en a pris. Ce que j'ai vu ces trois
mois, est incroyable.
"Je commence ab ovo. L'ennemi du genre humain, comme vous savez,
s'attaque aux Prussiens. Les Prussiens sont nos fidèles alliés, qui ne nous
ont trompés que trois fois depuis trois ans. Nous prenons fait et cause pour
eux. Mais il se trouve que l'ennemi du genre humain ne fait nulle attention
à nos beaux discours, et avec sa manière impolie et sauvage se jette sur les
Prussiens sans leur donner le temps de finir la parade commencée, en deux
tours de main les rosse à plate couture et va s'installer au palais de
Potsdam.
"J'ai le plus vif désir, écrit le Roi de Prusse à Bonaparte, que V. M.
soit accueillie еt traitée dans mon palais d'une manière, qui lui soit
agréable et c'est avec еmpres-sement, que j'ai pris à cet effet toutes les
mesures que les circonstances me permettaient. Puissé-je avoir réussi! Les
généraux Prussiens se piquent de politesse envers les Français et
mettent bas les armes aux premières sommations.
"Le chef de la garienison de Glogau avec dix mille hommes, demande au
Roi de Prusse, ce qu'il doit faire s'il est sommé de se rendre?... Tout cela
est positif.
"Bref, espérant en imposer seulement par notre attitude militaire, il
se trouve que nous voilà en guerre pour tout de bon, et ce qui plus est, en
guerre sur nos frontières avec et pour le Roi de Prusse. Tout est au grand
complet, il ne nous manque qu'une petite chose, c'est le général en chef.
Comme il s'est trouvé que les succès d'Austerlitz aurant pu être plus
décisifs si le général en chef eut été moins jeune, on fait la revue des
octogénaires et entre Prosorofsky et Kamensky, on donne la preférence au
derienier. Le général nous arrive en kibik à la manière Souvoroff, et est
accueilli avec des acclamations de joie et de triomphe.
"Le 4 arrive le premier courrier de Pétersbourg. On apporte les malles
dans le cabinet du Marieéchal, qui aime à faire tout par lui-même. On
m'appelle pour aider à faire le triage des lettres et prendre celles qui
nous sont destinées. Le Marieéchal nous regarde faire et attend les paquets
qui lui sont adressés. Nous cherchons -- il n'y en a point. Le Marieéchal
devient impatient, se met lui même à la besogne et trouve des lettres de
l'Empereur pour le comte T., pour le prince V. et autres. Alors le voilà qui
se met dans une de ses colères bleues. Il jette feu et flamme contre tout le
monde, s'empare des lettres, les décachète et lit celles de l'Empereur
adressées à d'autres. А, так со мною поступают! Мне доверия нет! А, за мной
следить велено, хорошо же; подите вон! Et il écrit le fameux ordre du jour
au général Benigsen
"Я ранен, верхом ездить не могу, следственно и командовать армией. Вы
кор д'арме ваш привели разбитый в Пултуск: тут оно открыто, и без дров, и
без фуража, потому пособить надо, и я так как вчера сами отнеслись к графу
Буксгевдену, думать должно о ретираде к нашей границе, что и выполнить
сегодня.
"От всех моих поездок, écrit-il à l'Empereur, получил ссадину от седла,
которая сверх прежних перевозок моих совсем мне мешает ездить верхом и
командовать такой обширной армией, а потому я командованье оной сложил на
старшего по мне генерала, графа Буксгевдена, отослав к нему все дежурство и
все принадлежащее к оному, советовав им, если хлеба не будет, ретироваться
ближе во внутренность Пруссии, потому что оставалось хлеба только на один
день, а у иных полков ничего, как о том дивизионные командиры Остерман и
Седморецкий объявили, а у мужиков все съедено; я и сам, пока вылечусь,
остаюсь в гошпитале в Остроленке. О числе которого ведомость всеподданнейше
подношу, донеся, что если армия простоит в нынешнем биваке еще пятнадцать
дней, то весной ни одного здорового не останется.
"Увольте старика в деревню, который и так обесславлен остается, что не
смог выполнить великого и славного жребия, к которому был избран.
Всемилостивейшего дозволения вашего о том ожидать буду здесь при гошпитале,
дабы не играть роль писарскую, а не командирскую при войске. Отлучение меня
от армии ни малейшего разглашения не произведет, что ослепший отъехал от
армии. Таковых, как я -- в России тысячи".
"Le Marieéchal se fâche contre l'Empereur et nous punit tous; n'est ce
pas que с'est logique!
"Voilà le premier acte. Aux suivants l'intérêt et le ridicule montent
comme de raison. Après le départ du Marieéchal il se trouve que nous sommes
en vue de l'ennemi, et qu'il faut livrer bataille. Boukshevden est général
en chef par droit d'ancienneté, mais le général Benigsen n'est pas de cet
avis; d'autant plus qu'il est lui, avec son corps en vue de l'ennemi, et
qu'il veut profiter de l'occasion d'une bataille "aus eigener Hand" comme
disent les Allemands. Il la donne. C'est la bataille de Poultousk qui est
sensée être une grande victoire, mais qui à mon avis ne l'est pas du tout.
Nous autres pekins avons, comme vous savez, une très vilaine habitude de
décider du gain ou de la perte d'une bataille. Celui qui s'est retiré après
la bataille, l'a perdu, voilà ce que nous disons, et à ce titre nous avons
perdu la bataille de Poultousk. Bref, nous nous retirons après la bataille,
mais nous envoyons un courrier à Pétersbourg, qui porte les nouvelles d'une
victoire, et le général ne cède pas le commandement en chef à Boukshevden,
espérant recevoir de Pétersbourg en reconnaissance de sa victoire le titre
de général en chef. Pendant cet interrègne, nous commençons un plan
de manœuvres excessivement intéressant et original. Notre but ne
consiste pas, comme il devrait l'être, à éviter ou à attaquer l'ennemi; mais
uniquement à éviter le général Boukshevden, qui par droit d'ancnneté serait
notre chef. Nous poursuivons ce but avec tant d'énergie, que même en passant
une rivière qui n'est рas guéable, nous brûlons les ponts pour nous séparer
de notre ennemi, qui pour le moment, n'est pas Bonaparte, mais Boukshevden.
Le général Boukshevden a manqué être attaqué et pris par des forces ennemies
supérieures à cause d'une de nos belles manœuvres qui nous sauvait de
lui. Boukshevden nous poursuit -- nous filons. A peine passe-t-il de notre
côté de la rivière, que nous repassons de l'autre. A la fin notre ennemi
Boukshevden nous attrappe et s'attaque à nous. Les deux généraux se fâchent.
Il y a même une provocation en duel de la part de Boukshevden et une attaque
d'épilepsie de la part de Benigsen. Mais au moment critique le courrier, qui
porte la nouvelle de notre victoire de Poultousk, nous apporte de
Pétersbourg notre nomination de général en chef, et le premier ennemi
Boukshevden est enfoncé: nous pouvons penser au second, à Bonaparte. Mais ne
voilà-t-il pas qu'à ce moment se lève devant nous un troisième ennemi, c'est
le православное qui demande à grands cris du pain, de la viande, des
souchary, du foin, -- que sais je! Les magasins sont vides, les сhemins
impraticables. Le православное se met à la Marieaude, et d'une manière dont
la derienière campagne ne peut vous donner la moindre idée. La moitié des
régiments forme des troupes libres, qui parcourent la contrée en mettant
tout à feu et à sang. Les habitants sont ruinés de fond en comble, les
hôpitaux regorgent de malades, et la disette est partout. Deux fois le
quartier général a été attaqué par des troupes de Marieaudeurs et le général
en chef a été obligé lui même de demander un bataillon pour les chasser.
Dans une de ces attaques on m'a еmporté ma malle vide et ma robe de chambre.
L'Empereur veut donner le droit à tous les chefs de divisions de fusiller
les Marieaudeurs, mais je crains fort que cela n'oblige une moitié de
l'armée de fusiller l'autre. [31]
Князь Андрей сначала читал одними глазами, но потом невольно то, что он
читал (несмотря на то, что он знал, на сколько должно было верить Билибину)
больше и больше начинало занимать его. Дочитав до этого места, он смял
письмо и бросил его. Не то, что он прочел в письме, сердило его, но его
сердило то, что эта тамошняя, чуждая для него, жизнь могла волновать его. Он
закрыл глаза, потер себе лоб рукою, как будто изгоняя всякое участие к тому,
что он читал, и прислушался к тому, что делалось в детской. Вдруг ему
показался за дверью какой-то странный звук. На него нашел страх; он боялся,
не случилось ли чего с ребенком в то время, как он читал письмо. Он на
цыпочках подошел к двери детской и отворил ее.
В ту минуту, как он входил, он увидал, что нянька с испуганным видом
спрятала что-то от него, и что княжны Марьи уже не было у кроватки.
-- Мой друг, -- послышался ему сзади отчаянный, как ему показалось,
шопот княжны Марьи. Как это часто бывает после долгой бессонницы и долгого
волнения, на него нашел беспричинный страх: ему пришло в голову, что ребенок
умер. Все, что oн видел и слышал, казалось ему подтверждением его страха.
"Все кончено", подумал он, и холодный пот выступил у него на лбу! Он
растерянно подошел к кроватке, уверенный, что он найдет ее пустою, что
нянька прятала мертвого ребенка. Он раскрыл занавески, и долго его
испуганные, разбегавшиеся глаза не могли отыскать ребенка. Наконец он увидал
его: румяный мальчик, раскидавшись, лежал поперек кроватки, спустив голову
ниже подушки и во сне чмокал, перебирая губками, и ровно дышал.
Князь Андрей обрадовался, увидав мальчика так, как будто бы он уже
потерял его. Он нагнулся и, как учила его сестра, губами попробовал, есть ли
жар у ребенка. Нежный лоб был влажен, он дотронулся рукой до головы -- даже
волосы были мокры: так сильно вспотел ребенок. Не только он не умер, но
теперь очевидно было, что кризис совершился и что он выздоровел. Князю
Андрею хотелось схватить, смять, прижать к своей груди это маленькое,
беспомощное существо; он не смел этого сделать. Он стоял над ним, оглядывая
его голову, ручки, ножки, определявшиеся под одеялом. Шорох послышался подле
него, и какая-то тень показалась ему под пологом кроватки. Он не оглядывался
и все слушал, глядя в лицо ребенка, его ровное дыханье. Темная тень была
княжна Марья, которая неслышными шагами подошла к кроватке, подняла полог и
опустила его за собою. Князь Андрей, не оглядываясь, узнал ее и протянул к
ней руку. Она сжала его руку.
-- Он вспотел, -- сказал князь Андрей.
-- Я шла к тебе, чтобы сказать это.
Ребенок во сне чуть пошевелился, улыбнулся и потерся лбом о подушку.
Князь Андрей посмотрел на сестру. Лучистые глаза княжны Марьи, в
матовом полусвете полога, блестели более обыкновенного от счастливых слез,
которые стояли в них. Княжна Марья потянулась к брату и поцеловала его,
слегка зацепив за полог кроватки. Они погрозили друг другу, еще постояли в
матовом свете полога, как бы не желая расстаться с этим миром, в котором они
втроем были отделены от всего света. Князь Андрей первый, путая волосы о
кисею полога, отошел от кроватки. -- Да. это одно что осталось мне теперь,
-- сказал он со вздохом.
Вскоре после своего приема в братство масонов, Пьер с полным написанным
им для себя руководством о том, что он должен был делать в своих имениях,
уехал в Киевскую губернию, где находилась большая часть его крестьян.
Приехав в Киев, Пьер вызвал в главную контору всех управляющих, и
объяснил им свои намерения и желания. Он сказал им, что немедленно будут
приняты меры для совершенного освобождения крестьян от крепостной
зависимости, что до тех пор крестьяне не должны быть отягчаемы работой, что
женщины с детьми не должны посылаться на работы, что крестьянам должна быть
оказываема помощь, что наказания должны быть употребляемы увещательные, а не
телесные, что в каждом имении должны быть учреждены больницы, приюты и
школы. Некоторые управляющие (тут были и полуграмотные экономы) слушали
испуганно, предполагая смысл речи в том, что молодой граф недоволен их
управлением и утайкой денег; другие, после первого страха, находили забавным
шепелявенье Пьера и новые, неслыханные ими слова; третьи находили просто
удовольствие послушать, как говорит барин; четвертые, самые умные, в том
числе и главноуправляющий, поняли из этой речи то, каким образом надо
обходиться с барином для достижения своих целей.
Главноуправляющий выразил большое сочувствие намерениям Пьера; но
заметил, что кроме этих преобразований необходимо было вообще заняться
делами, которые были в дурном состоянии.
Несмотря на огромное богатство графа Безухого, с тех пор, как Пьер
получил его и получал, как говорили, 500 тысяч годового дохода, он
чувствовал себя гораздо менее богатым, чем когда он получал свои 10-ть тысяч
от покойного графа. В общих чертах он смутно чувствовал следующий бюджет. В
Совет платилось около 80-ти тысяч по всем имениям; около 30-ти тысяч стоило
содержание подмосковной, московского дома и княжон; около 15-ти тысяч
выходило на пенсии, столько же на богоугодные заведения; графине на прожитье
посылалось 150 тысяч; процентов платилось за долги около 70-ти тысяч;
постройка начатой церкви стоила эти два года около 10-ти тысяч; остальное
около 100-та тысяч расходилось -- он сам не знал как, и почти каждый год он
принужден был занимать. Кроме того каждый год главноуправляющий писал то о
пожарах, то о неурожаях, то о необходимости перестроек фабрик и заводов. И
так, первое дело, представившееся Пьеру, было то, к которому он менее всего
имел способности и склонности -- занятие делами.
Пьер с главноуправляющим каждый день занимался. Но он чувствовал, что
занятия его ни на шаг не подвигали дела. Он чувствовал, что его занятия
происходят независимо от дела, что они не цепляют за дело и не заставляют
его двигаться. С одной стороны главноуправляющий выставлял дела в самом
дурном свете, показывая Пьеру необходимость уплачивать долги и предпринимать
новые работы силами крепостных мужиков, на что Пьер не соглашался; с другой
стороны, Пьер требовал приступления к делу освобождения, на что управляющий
выставлял необходимость прежде уплатить долг Опекунского совета, и потому
невозможность быстрого исполнения.
Управляющий не говорил, что это совершенно невозможно; он предлагал для
достижения этой цели продажу лесов Костромской губернии, продажу земель
низовых и крымского именья. Но все эти операции в речах управляющего
связывались с такою сложностью процессов, снятия запрещений, истребований,
разрешений и т. п., что Пьер терялся и только говорил ему:
-- Да, да, так и сделайте.
Пьер не имел той практической цепкости, которая бы дала ему возможность
непосредственно взяться за дело, и потому он не любил его и только старался
притвориться перед управляющим, что он занят делом. Управляющий же старался
притвориться перед графом, что он считает эти занятия весьма полезными для
хозяина и для себя стеснительными.
В большом городе нашлись знакомые; незнакомые поспешили познакомиться и
радушно приветствовали вновь приехавшего богача, самого большого владельца
губернии. Искушения по отношению главной слабости Пьера, той, в которой он
признался во время приема в ложу, тоже были так сильны, что Пьер не мог
воздержаться от них. Опять целые дни, недели, месяцы жизни Пьера проходили
так же озабоченно и занято между вечерами, обедами, завтраками, балами, не
давая ему времени опомниться, как и в Петербурге. Вместо новой жизни,
которую надеялся повести Пьер, он жил все тою же прежней жизнью, только в
другой обстановке.
Из трех назначений масонства Пьер сознавал, что он не исполнял того,
которое предписывало каждому масону быть образцом нравственной жизни, и из
семи добродетелей совершенно не имел в себе двух: добронравия и любви к
смерти. Он утешал себя тем, что за то он исполнял другое назначение, --
исправление рода человеческого и имел другие добродетели, любовь к ближнему
и в особенности щедрость.
Весной 1807 года Пьер решился ехать назад в Петербург. По дороге назад,
он намеревался объехать все свои именья и лично удостовериться в том, что
сделано из того, что им предписано и в каком положении находится теперь тот
народ, который вверен ему Богом, и который он стремился
облагодетельствовать.
Главноуправляющий, считавший все затеи молодого графа почти безумством,
невыгодой для себя, для него, для крестьян -- сделал уступки. Продолжая дело
освобождения представлять невозможным, он распорядился постройкой во всех
имениях больших зданий школ, больниц и приютов; для приезда барина везде
приготовил встречи, не пышно-торжественные, которые, он знал, не понравятся
Пьеру, но именно такие религиозно-благодарственные, с образами и
хлебом-солью, именно такие, которые, как он понимал барина, должны были
подействовать на графа и обмануть его.
Южная весна, покойное, быстрое путешествие в венской коляске и
уединение дороги радостно действовали на Пьера. Именья, в которых он не
бывал еще, были -- одно живописнее другого; народ везде представлялся
благоденствующим и трогательно-благодарным за сделанные ему благодеяния.
Везде были встречи, которые, хотя и приводили в смущение Пьера, но в глубине
души его вызывали радостное чувство. В одном месте мужики подносили ему
хлеб-соль и образ Петра и Павла, и просили позволения в честь его ангела
Петра и Павла, в знак любви и благодарности за сделанные им благодеяния,
воздвигнуть на свой счет новый придел в церкви. В другом месте его встретили
женщины с грудными детьми, благодаря его за избавление от тяжелых работ. В
третьем именьи его встречал священник с крестом, окруженный детьми, которых
он по милостям графа обучал грамоте и религии. Во всех имениях Пьер видел
своими глазами по одному плану воздвигавшиеся и воздвигнутые уже каменные
здания больниц, школ, богаделен, которые должны были быть, в скором времени,
открыты. Везде Пьер видел отчеты управляющих о барщинских работах,
уменьшенных против прежнего, и слышал за то трогательные благодарения
депутаций крестьян в синих кафтанах.
Пьер только не знал того, что там, где ему подносили хлеб-соль и
строили придел Петра и Павла, было торговое село и ярмарка в Петров день,
что придел уже строился давно богачами-мужиками села, теми, которые явились
к нему, а что девять десятых мужиков этого села были в величайшем разорении.
Он не знал, что вследствие того, что перестали по его приказу посылать
ребятниц-женщин с грудными детьми на барщину, эти самые ребятницы тем
труднейшую работу несли на своей половине. Он не знал, что священник,
встретивший его с крестом, отягощал мужиков своими поборами, и что собранные
к нему ученики со слезами были отдаваемы ему, и за большие деньги были
откупаемы родителями. Он не знал, что каменные, по плану, здания
воздвигались своими рабочими и увеличили барщину крестьян, уменьшенную
только на бумаге. Он не знал, что там, где управляющий указывал ему по книге
на уменьшение по его воле оброка на одну треть, была наполовину прибавлена
барщинная повинность. И потому Пьер был восхищен своим путешествием по
именьям, и вполне возвратился к тому филантропическому настроению, в котором
он выехал из Петербурга, и писал восторженные письма своему
наставнику-брату, как он называл великого мастера.
"Как легко, как мало усилия нужно, чтобы сделать так много добра, думал
Пьер, и как мало мы об этом заботимся!"
Он счастлив был выказываемой ему благодарностью, но стыдился, принимая
ее. Эта благодарность напоминала ему, на сколько он еще больше бы был в
состоянии сделать для этих простых, добрых людей.
Главноуправляющий, весьма глупый и хитрый человек, совершенно понимая
умного и наивного графа, и играя им, как игрушкой, увидав действие,
произведенное на Пьера приготовленными приемами, решительнее обратился к
нему с доводами о невозможности и, главное, ненужности освобождения
крестьян, которые и без того были совершенно счастливы.
Пьер втайне своей души соглашался с управляющим в том, что трудно было
представить себе людей, более счастливых, и что Бог знает, что ожидало их на
воле; но Пьер, хотя и неохотно, настаивал на том, что он считал
справедливым. Управляющий обещал употребить все силы для исполнения воли
графа, ясно понимая, что граф никогда не будет в состоянии поверить его не
только в том, употреблены ли все меры для продажи лесов и имений, для выкупа
из Совета, но и никогда вероятно не спросит и не узнает о том, как
построенные здания стоят пустыми и крестьяне продолжают давать работой и
деньгами все то, что они дают у других, т. е. все, что они могут давать.