Уже смерклось, когда князь Андрей и Пьер подъехали к главному подъезду
лысогорского дома. В то время как они подъезжали, князь Андрей с улыбкой
обратил внимание Пьера на суматоху, происшедшую у заднего крыльца. Согнутая
старушка с котомкой на спине, и невысокий мужчина в черном одеянии и с
длинными волосами, увидав въезжавшую коляску, бросились бежать назад в
ворота. Две женщины выбежали за ними, и все четверо, оглядываясь на коляску,
испуганно вбежали на заднее крыльцо.
-- Это Машины божьи люди, -- сказал князь Андрей. -- Они приняли нас за
отца. А это единственно, в чем она не повинуется ему: он велит гонять этих
странников, а она принимает их.
-- Да что такое божьи люди? -- спросил Пьер.
Князь Андрей не успел отвечать ему. Слуги вышли навстречу, и он
расспрашивал о том, где был старый князь и скоро ли ждут его.
Старый князь был еще в городе, и его ждали каждую минуту.
Князь Андрей провел Пьера на свою половину, всегда в полной исправности
ожидавшую его в доме его отца, и сам пошел в детскую.
-- Пойдем к сестре, -- сказал князь Андрей, возвратившись к Пьеру; -- я
еще не видал ее, она теперь прячется и сидит с своими божьими людьми.
Поделом ей, она сконфузится, а ты увидишь божьих людей. C'est curieux, ma
parole. [35]
-- Qu'est ce que c'est que [36] божьи люди? -- спросил Пьер
-- А вот увидишь.
Княжна Марья действительно сконфузилась и покраснела пятнами, когда
вошли к ней. В ее уютной комнате с лампадами перед киотами, на диване, за
самоваром сидел рядом с ней молодой мальчик с длинным носом и длинными
волосами, и в монашеской рясе.
На кресле, подле, сидела сморщенная, худая старушка с кротким
выражением детского лица.
-- André, pourquoi ne pas m'avoir prévenu? [37] -- сказала она
с кротким упреком, становясь перед своими странниками, как наседка перед
цыплятами.
-- Charmée de vous voir. Je suis très contente de vous
voir,[38] -- сказала она Пьеру, в то время, как он целовал ее руку.
Она знала его ребенком, и теперь дружба его с Андреем, его несчастие с
женой, а главное, его доброе, простое лицо расположили ее к нему. Она
смотрела на него своими прекрасными, лучистыми глазами и, казалось,
говорила: "я вас очень люблю, но пожалуйста не смейтесь над моими".
Обменявшись первыми фразами приветствия, они сели.
-- А, и Иванушка тут, -- сказал князь Андрей, указывая улыбкой на
молодого странника.
-- André! -- умоляюще сказала княжна Марья.
-- Il faut que vous sachiez que c'est une femme, [39] --
сказал Андрей Пьеру.
-- André, au nom de Dieu! [40] -- повторила княжна Марья.
Видно было, что насмешливое отношение князя Андрея к странникам и
бесполезное заступничество за них княжны Марьи были привычные,
установившиеся между ними отношения.
-- Mais, ma bonne amie, -- сказал князь Андрей, -- vous devriez au
contraire m'être reconaissante de ce que j'explique à Pierre votre intimité
avec ce jeune homme... [41]
-- Vraiment? [42] -- сказал Пьер любопытно и серьезно (за что
особенно ему благодарна была княжна Марья) вглядываясь через очки в лицо
Иванушки, который, поняв, что речь шла о нем, хитрыми глазами оглядывал
всех.
Княжна Марья совершенно напрасно смутилась за своих. Они нисколько не
робели. Старушка, опустив глаза, но искоса поглядывая на вошедших, опрокинув
чашку вверх дном на блюдечко и положив подле обкусанный кусочек сахара,
спокойно и неподвижно сидела на своем кресле, ожидая, чтобы ей предложили
еще чаю. Иванушка, попивая из блюдечка, исподлобья лукавыми, женскими
глазами смотрел на молодых людей.
-- Где, в Киеве была? -- спросил старуху князь Андрей.
-- Была, отец, -- отвечала словоохотливо старуха, -- на самое Рожество
удостоилась у угодников сообщиться святых, небесных тайн. А теперь из
Колязина, отец, благодать великая открылась...
-- Что ж, Иванушка с тобой?
-- Я сам по себе иду, кормилец, -- стараясь говорить басом, сказал
Иванушка. -- Только в Юхнове с Пелагеюшкой сошлись...
Пелагеюшка перебила своего товарища; ей видно хотелось рассказать то,
что она видела.
-- В Колязине, отец, великая благодать открылась.
-- Что ж, мощи новые? -- спросил князь Андрей.
-- Полно, Андрей, -- сказала княжна Марья. -- Не рассказывай,
Пелагеюшка.
-- Ни... что ты, мать, отчего не рассказывать? Я его люблю. Он добрый,
Богом взысканный, он мне, благодетель, рублей дал, я помню. Как была я в
Киеве и говорит мне Кирюша юродивый -- истинно Божий человек, зиму и лето
босой ходит. Что ходишь, говорит, не по своему месту, в Колязин иди, там
икона чудотворная, матушка пресвятая Богородица открылась. Я с тех слов
простилась с угодниками и пошла...
Все молчали, одна странница говорила мерным голосом, втягивая в себя
воздух.
-- Пришла, отец мой, мне народ и говорит: благодать великая открылась,
у матушки пресвятой Богородицы миро из щечки каплет...
-- Ну хорошо, хорошо, после расскажешь, -- краснея сказала княжна
Марья.
-- Позвольте у нее спросить, -- сказал Пьер. -- Ты сама видела? --
спросил он.
-- Как же, отец, сама удостоилась. Сияние такое на лике-то, как свет
небесный, а из щечки у матушки так и каплет, так и каплет...
-- Да ведь это обман, -- наивно сказал Пьер, внимательно слушавший
странницу.
-- Ах, отец, что говоришь! -- с ужасом сказала Пелагеюшка, за защитой
обращаясь к княжне Марье.
-- Это обманывают народ, -- повторил он.
-- Господи Иисусе Христе! -- крестясь сказала странница. -- Ох, не
говори, отец. Так-то один анарал не верил, сказал: "монахи обманывают", да
как сказал, так и ослеп. И приснилось ему, что приходит к нему матушка
Печерская и говорит: "уверуй мне, я тебя исцелю". Вот и стал проситься:
повези да повези меня к ней. Это я тебе истинную правду говорю, сама видела.
Привезли его слепого прямо к ней, подошел, упал, говорит: "исцели! отдам
тебе, говорит, в чем царь жаловал". Сама видела, отец, звезда в ней так и
вделана. Что ж, -- прозрел! Грех говорить так. Бог накажет, -- поучительно
обратилась она к Пьеру.
-- Как же звезда то в образе очутилась? -- спросил Пьер.
-- В генералы и матушку произвели? -- сказал князь Aндрей улыбаясь.
Пелагеюшка вдруг побледнела и всплеснула руками.
-- Отец, отец, грех тебе, у тебя сын! -- заговорила она, из бледности
вдруг переходя в яркую краску.
-- Отец, что ты сказал такое, Бог тебя прости. -- Она перекрестилась.
-- Господи, прости его. Матушка, что ж это?... -- обратилась она к княжне
Марье. Она встала и чуть не плача стала собирать свою сумочку. Ей, видно,
было и страшно, и стыдно, что она пользовалась благодеяниями в доме, где
могли говорить это, и жалко, что надо было теперь лишиться благодеяний этого
дома.
-- Ну что вам за охота? -- сказала княжна Марья. -- Зачем вы пришли ко
мне?...
-- Нет, ведь я шучу, Пелагеюшка, -- сказал Пьер. -- Princesse, ma
parole, je n'ai pas voulu l'offenser, [43] я так только. Ты не
думай, я пошутил, -- говорил он, робко улыбаясь и желая загладить свою вину.
-- Ведь это я, а он так, пошутил только.
Пелагеюшка остановилась недоверчиво, но в лице Пьера была такая
искренность раскаяния, и князь Андрей так кротко смотрел то на Пелагеюшку,
то на Пьера, что она понемногу успокоилась.
Странница успокоилась и, наведенная опять на разговор, долго потом
рассказывала про отца Амфилохия, который был такой святой жизни, что от
ручки его ладоном пахло, и о том, как знакомые ей монахи в последнее ее
странствие в Киев дали ей ключи от пещер, и как она, взяв с собой сухарики,
двое суток провела в пещерах с угодниками. "Помолюсь одному, почитаю, пойду
к другому. Сосну, опять пойду приложусь; и такая, матушка, тишина, благодать
такая, что и на свет Божий выходить не хочется".
Пьер внимательно и серьезно слушал ее. Князь Андрей вышел из комнаты. И
вслед за ним, оставив божьих людей допивать чай, княжна Марья повела Пьера в
гостиную.
-- Вы очень добры, -- сказала она ему.
-- Ах, я право не думал оскорбить ее, я так понимаю и высоко ценю эти
чувства!
Княжна Марья молча посмотрела на него и нежно улыбнулась. -- Ведь я вас
давно знаю и люблю как брата, -- сказала она. -- Как вы нашли Андрея? --
спросила она поспешно, не давая ему времени сказать что-нибудь в ответ на ее
ласковые слова. -- Он очень беспокоит меня. Здоровье его зимой лучше, но
прошлой весной рана открылась, и доктор сказал, что он должен ехать
лечиться. И нравственно я очень боюсь за него. Он не такой характер как мы,
женщины, чтобы выстрадать и выплакать свое горе. Он внутри себя носит его.
Нынче он весел и оживлен; но это ваш приезд так подействовал на него: он
редко бывает таким. Ежели бы вы могли уговорить его поехать за границу! Ему
нужна деятельность, а эта ровная, тихая жизнь губит его. Другие не замечают,
а я вижу.
В 10-м часу официанты бросились к крыльцу, заслышав бубенчики
подъезжавшего экипажа старого князя. Князь Андрей с Пьером тоже вышли на
крыльцо.
-- Это кто? -- спросил старый князь, вылезая из кареты и угадав Пьера.
-- AI очень рад! целуй, -- сказал он, узнав, кто был незнакомый молодой
человек.
Старый князь был в хорошем духе и обласкал Пьера.
Перед ужином князь Андрей, вернувшись назад в кабинет отца, застал
старого князя в горячем споре с Пьером.
Пьер доказывал, что придет время, когда не будет больше войны. Старый
князь, подтрунивая, но не сердясь, оспаривал его.
-- Кровь из жил выпусти, воды налей, тогда войны не будет. Бабьи
бредни, бабьи бредни, -- проговорил он, но все-таки ласково потрепал Пьера
по плечу, и подошел к столу, у которого князь Андрей, видимо не желая
вступать в разговор, перебирал бумаги, привезенные князем из города. Старый
князь подошел к нему и стал говорить о делах.
-- Предводитель, Ростов-граф, половины людей не доставил. Приехал в
город, вздумал на обед звать, -- я ему такой обед задал... А вот просмотри
эту... Ну, брат, -- обратился князь Николай Андреич к сыну, хлопая по плечу
Пьера, -- молодец твой приятель, я его полюбил! Разжигает меня. Другой и
умные речи говорит, а слушать не хочется, а он и врет да разжигает меня
старика. Ну идите, идите, -- сказал он, -- может быть приду, за ужином вашим
посижу. Опять поспорю. Мою дуру, княжну Марью полюби, -- прокричал он Пьеру
из двери.
Пьер теперь только, в свой приезд в Лысые Горы, оценил всю силу и
прелесть своей дружбы с князем Андреем. Эта прелесть выразилась не столько в
его отношениях с ним самим, сколько в отношениях со всеми родными и
домашними. Пьер с старым, суровым князем и с кроткой и робкой княжной
Марьей, несмотря на то, что он их почти не знал, чувствовал себя сразу
старым другом. Они все уже любили его. Не только княжна Марья, подкупленная
его кроткими отношениями к странницам, самым лучистым взглядом смотрела на
него; но маленький, годовой князь Николай, как звал дед, улыбнулся Пьеру и
пошел к нему на руки. Михаил Иваныч, m-lle Bourienne с радостными улыбками
смотрели на него, когда он разговаривал с старым князем.
Старый князь вышел ужинать: это было очевидно для Пьера. Он был с ним
оба дня его пребывания в Лысых Горах чрезвычайно ласков, и велел ему
приезжать к себе.
Когда Пьер уехал и сошлись вместе все члены семьи, его стали судить,
как это всегда бывает после отъезда нового человека и, как это редко бывает,
все говорили про него одно хорошее.
Возвратившись в этот раз из отпуска, Ростов в первый раз почувствовал и
узнал, до какой степени сильна была его связь с Денисовым и со всем полком.
Когда Ростов подъезжал к полку, он испытывал чувство подобное тому,
которое он испытывал, подъезжая к Поварскому дому. Когда он увидал первого
гусара в расстегнутом мундире своего полка, когда он узнал рыжего
Дементьева, увидал коновязи рыжих лошадей, когда Лаврушка радостно закричал
своему барину: "Граф приехал!" и лохматый Денисов, спавший на постели,
выбежал из землянки, обнял его, и офицеры сошлись к приезжему, -- Ростов
испытывал такое же чувство, как когда его обнимала мать, отец и сестры, и
слезы радости, подступившие ему к горлу, помешали ему говорить. Полк был
тоже дом, и дом неизменно-милый и дорогой, как и дом родительский.
Явившись к полковому командиру, получив назначение в прежний эскадрон,
сходивши на дежурство и на фуражировку, войдя во все маленькие интересы
полка и почувствовав себя лишенным свободы и закованным в одну узкую
неизменную рамку, Ростов испытал то же успокоение, ту же опору и то же
сознание того, что он здесь дома, на своем месте, которые он чувствовал и
под родительским кровом. Не было этой всей безурядицы вольного света, в
котором он не находил себе места и ошибался в выборах; не было Сони, с
которой надо было или не надо было объясняться. Не было возможности ехать
туда или не ехать туда; не было этих 24 часов суток, которые столькими
различными способами можно было употребить; не было этого бесчисленного
множества людей, из которых никто не был ближе, никто не был дальше; не было
этих неясных и неопределенных денежных отношений с отцом, не было
напоминания об ужасном проигрыше Долохову! Тут в полку все было ясно и
просто. Весь мир был разделен на два неровные отдела. Один -- наш
Павлоградский полк, и другой -- все остальное. И до этого остального не было
никакого дела. В полку все было известно: кто был поручик, кто ротмистр, кто
хороший, кто дурной человек, и главное, -- товарищ. Маркитант верит в долг,
жалованье получается в треть; выдумывать и выбирать нечего, только не делай
ничего такого, что считается дурным в Павлоградском полку; а пошлют, делай
то, что ясно и отчетливо, определено и приказано: и все будет хорошо.
Вступив снова в эти определенные условия полковой жизни, Ростов испытал
радость и успокоение, подобные тем, которые чувствует усталый человек,
ложась на отдых. Тем отраднее была в эту кампанию эта полковая жизнь
Ростову, что он, после проигрыша Долохову (поступка, которого он, несмотря
на все утешения родных, не мог простить себе), решился служить не как
прежде, а чтобы загладить свою вину, служить хорошо и быть вполне отличным
товарищем и офицером, т. е. прекрасным человеком, что представлялось столь
трудным в миру, а в полку столь возможным.
Ростов, со времени своего проигрыша, решил, что он в пять лет заплатит
этот долг родителям. Ему посылалось по 10-ти тысяч в год, теперь же он
решился брать только две, а остальные предоставлять родителям для уплаты
долга.
-- -- -
Армия наша после неоднократных отступлений, наступлений и сражений при
Пултуске, при Прейсиш-Эйлау, сосредоточивалась около Бартенштейна. Ожидали
приезда государя к армии и начала новой кампании.
Павлоградский полк, находившийся в той части армии, которая была в
походе 1805 года, укомплектовываясь в России, опоздал к первым действиям
кампании. Он не был ни под Пултуском, ни под Прейсиш-Эйлау и во второй
половине кампании, присоединившись к действующей армии, был причислен к
отряду Платова.
Отряд Платова действовал независимо от армии. Несколько раз павлоградцы
были частями в перестрелках с неприятелем, захватили пленных и однажды
отбили даже экипажи маршала Удино. В апреле месяце павлоградцы несколько
недель простояли около разоренной до тла немецкой пустой деревни, не
трогаясь с места.
Была ростепель, грязь, холод, реки взломало, дороги сделались
непроездны; по нескольку дней не выдавали ни лошадям ни людям провианта. Так
как подвоз сделался невозможен, то люди рассыпались по заброшенным пустынным
деревням отыскивать картофель, но уже и того находили мало. Все было
съедено, и все жители разбежались; те, которые оставались, были хуже нищих,
и отнимать у них уж было нечего, и даже мало -- жалостливые солдаты часто
вместо того, чтобы пользоваться от них, отдавали им свое последнее.
Павлоградский полк в делах потерял только двух раненых; но от голоду и
болезней потерял почти половину людей. В госпиталях умирали так верно, что
солдаты, больные лихорадкой и опухолью, происходившими от дурной пищи,
предпочитали нести службу, через силу волоча ноги во фронте, чем
отправляться в больницы. С открытием весны солдаты стали находить
показывавшееся из земли растение, похожее на спаржу, которое они называли
почему-то машкин сладкий корень, и рассыпались по лугам и полям, отыскивая
этот машкин сладкий корень (который был очень горек), саблями выкапывали его
и ели, несмотря на приказания не есть этого вредного растения.
Весною между солдатами открылась новая болезнь, опухоль рук, ног и
лица, причину которой медики полагали в употреблении этого корня. Но
несмотря на запрещение, павлоградские солдаты эскадрона Денисова ели
преимущественно машкин сладкий корень, потому что уже вторую неделю
растягивали последние сухари, выдавали только по полфунта на человека, а
картофель в последнюю посылку привезли мерзлый и проросший. Лошади питались
тоже вторую неделю соломенными крышами с домов, были безобразно-худы и
покрыты еще зимнею, клоками сбившеюся шерстью.
Несмотря на такое бедствие, солдаты и офицеры жили точно так же, как и
всегда; так же и теперь, хотя и с бледными и опухлыми лицами и в оборванных
мундирах, гусары строились к расчетам, ходили на уборку, чистили лошадей,
амуницию, таскали вместо корма солому с крыш и ходили обедать к котлам, от
которых вставали голодные, подшучивая над своею гадкой пищей и своим
голодом. Также как и всегда, в свободное от службы время солдаты жгли
костры, парились голые у огней, курили, отбирали и пекли проросший, прелый
картофель и рассказывали и слушали рассказы или о Потемкинских и Суворовских
походах, или сказки об Алеше-пройдохе, и о поповом батраке Миколке.
Офицеры так же, как и обыкновенно, жили по-двое, по-трое, в раскрытых
полуразоренных домах. Старшие заботились о приобретении соломы и картофеля,
вообще о средствах пропитания людей, младшие занимались, как всегда, кто
картами (денег было много, хотя провианта и не было), кто невинными играми
-- в свайку и городки. Об общем ходе дел говорили мало, частью оттого, что
ничего положительного не знали, частью оттого, что смутно чувствовали, что
общее дело войны шло плохо.
Ростов жил, попрежнему, с Денисовым, и дружеская связь их, со времени
их отпуска, стала еще теснее. Денисов никогда не говорил про домашних
Ростова, но по нежной дружбе, которую командир оказывал своему офицеру,
Ростов чувствовал, что несчастная любовь старого гусара к Наташе участвовала
в этом усилении дружбы. Денисов видимо старался как можно реже подвергать
Ростова опасностям, берег его и после дела особенно-радостно встречал его
целым и невредимым. На одной из своих командировок Ростов нашел в
заброшенной разоренной деревне, куда он приехал за провиантом, семейство
старика-поляка и его дочери, с грудным ребенком. Они были раздеты, голодны,
и не могли уйти, и не имели средств выехать. Ростов привез их в свою
стоянку, поместил в своей квартире, и несколько недель, пока старик
оправлялся, содержал их. Товарищ Ростова, разговорившись о женщинах, стал
смеяться Ростову, говоря, что он всех хитрее, и что ему бы не грех
познакомить товарищей с спасенной им хорошенькой полькой. Ростов принял
шутку за оскорбление и, вспыхнув, наговорил офицеру таких неприятных вещей,
что Денисов с трудом мог удержать обоих от дуэли. Когда офицер ушел и
Денисов, сам не знавший отношений Ростова к польке, стал упрекать его за
вспыльчивость, Ростов сказал ему:
-- Как же ты хочешь... Она мне, как сестра, и я не могу тебе описать,
как это обидно мне было... потому что... ну, оттого...
Денисов ударил его по плечу, и быстро стал ходить по комнате, не глядя
на Ростова, что он делывал в минуты душевного волнения.
-- Экая дуг'ацкая ваша пог'ода Г`остовская, -- проговорил он, и Ростов
заметил слезы на глазах Денисова.