Ожидая уведомления о зачислении его в члены комитета, князь Андрей
возобновил старые знакомства особенно с теми лицами, которые, он знал, были
в силе и могли быть нужны ему. Он испытывал теперь в Петербурге чувство,
подобное тому, какое он испытывал накануне сражения, когда его томило
беспокойное любопытство и непреодолимо тянуло в высшие сферы, туда, где
готовилось будущее, от которого зависели судьбы миллионов. Он чувствовал по
озлоблению стариков, по любопытству непосвященных, по сдержанности
посвященных, по торопливости, озабоченности всех, по бесчисленному
количеству комитетов, комиссий, о существовании которых он вновь узнавал
каждый день, что теперь, в 1809-м году, готовилось здесь, в Петербурге,
какое-то огромное гражданское сражение, которого главнокомандующим было
неизвестное ему, таинственное и представлявшееся ему гениальным, лицо --
Сперанский. И самое ему смутно известное дело преобразования, и Сперанский
-- главный деятель, начинали так страстно интересовать его, что дело
воинского устава очень скоро стало переходить в сознании его на
второстепенное место.
Князь Андрей находился в одном из самых выгодных положений для того,
чтобы быть хорошо принятым во все самые разнообразные и высшие круги
тогдашнего петербургского общества. Партия преобразователей радушно
принимала и заманивала его, во-первых потому, что он имел репутацию ума и
большой начитанности, во-вторых потому, что он своим отпущением крестьян на
волю сделал уже себе репутацию либерала. Партия стариков недовольных, прямо
как к сыну своего отца, обращалась к нему за сочувствием, осуждая
преобразования. Женское общество, свет, радушно принимали его, потому что он
был жених, богатый и знатный, и почти новое лицо с ореолом романической
истории о его мнимой смерти и трагической кончине жены. Кроме того, общий
голос о нем всех, которые знали его прежде, был тот, что он много
переменился к лучшему в эти пять лет, смягчился и возмужал, что не было в
нем прежнего притворства, гордости и насмешливости, и было то спокойствие,
которое приобретается годами. О нем заговорили, им интересовались и все
желали его видеть.
На другой день после посещения графа Аракчеева князь Андрей был вечером
у графа Кочубея. Он рассказал графу свое свидание с Силой Андреичем (Кочубей
так называл Аракчеева с той же неопределенной над чем-то насмешкой, которую
заметил князь Андрей в приемной военного министра).
-- Mon cher, [5] даже в этом деле вы не минуете Михаил
Михайловича. C'est le grand faiseur.[6] Я скажу ему. Он обещался
приехать вечером...
-- Какое же дело Сперанскому до военных уставов? -- спросил князь
Андрей.
Кочубей, улыбнувшись, покачал головой, как бы удивляясь наивности
Болконского.
-- Мы с ним говорили про вас на-днях, -- продолжал Кочубей, -- о ваших
вольных хлебопашцах...
-- Да, это вы, князь, отпустили своих мужиков? -- сказал Екатерининский
старик, презрительно обернувшись на Болконского.
-- Маленькое именье ничего не приносило дохода, -- отвечал Болконский,
чтобы напрасно не раздражать старика, стараясь смягчить перед ним свой
поступок.
-- Vous craignez d'être en retard, [7] -- сказал старик, глядя
на Кочубея.
-- Я одного не понимаю, -- продолжал старик -- кто будет землю пахать,
коли им волю дать? Легко законы писать, а управлять трудно. Все равно как
теперь, я вас спрашиваю, граф, кто будет начальником палат, когда всем
экзамены держать?
-- Те, кто выдержат экзамены, я думаю, -- отвечал Кочубей, закидывая
ногу на ногу и оглядываясь.
-- Вот у меня служит Пряничников, славный человек, золото человек, а
ему 60 лет, разве он пойдет на экзамены?...
-- Да, это затруднительно, понеже образование весьма мало
распространено, но... -- Граф Кочубей не договорил, он поднялся и, взяв за
руку князя Андрея, пошел навстречу входящему высокому, лысому, белокурому
человеку, лет сорока, с большим открытым лбом и необычайной, странной
белизной продолговатого лица. На вошедшем был синий фрак, крест на шее и
звезда на левой стороне груди. Это был Сперанский. Князь Андрей тотчас узнал
его и в душе его что-то дрогнуло, как это бывает в важные минуты жизни. Было
ли это уважение, зависть, ожидание -- он не знал. Вся фигура Сперанского
имела особенный тип, по которому сейчас можно было узнать его. Ни у кого из
того общества, в котором жил князь Андрей, он не видал этого спокойствия и
самоуверенности неловких и тупых движений, ни у кого он не видал такого
твердого и вместе мягкого взгляда полузакрытых и несколько влажных глаз, не
видал такой твердости ничего незначащей улыбки, такого тонкого, ровного,
тихого голоса, и, главное, такой нежной белизны лица и особенно рук,
несколько широких, но необыкновенно пухлых, нежных и белых. Такую белизну и
нежность лица князь Андрей видал только у солдат, долго пробывших в
госпитале. Это был Сперанский, государственный секретарь, докладчик государя
и спутник его в Эрфурте, где он не раз виделся и говорил с Наполеоном.
Сперанский не перебегал глазами с одного лица на другое, как это
невольно делается при входе в большое общество, и не торопился говорить. Он
говорил тихо, с уверенностью, что будут слушать его, и смотрел только на то
лицо, с которым говорил.
Князь Андрей особенно внимательно следил за каждым словом и движением
Сперанского. Как это бывает с людьми, особенно с теми, которые строго судят
своих ближних, князь Андрей, встречаясь с новым лицом, особенно с таким, как
Сперанский, которого он знал по репутации, всегда ждал найти в нем полное
совершенство человеческих достоинств.
Сперанский сказал Кочубею, что жалеет о том, что не мог приехать
раньше, потому что его задержали во дворце. Он не сказал, что его задержал
государь. И эту аффектацию скромности заметил князь Андрей. Когда Кочубей
назвал ему князя Андрея, Сперанский медленно перевел свои глаза на
Болконского с той же улыбкой и молча стал смотреть на него.
-- Я очень рад с вами познакомиться, я слышал о вас, как и все, --
сказал он.
Кочубей сказал несколько слов о приеме, сделанном Болконскому
Аракчеевым. Сперанский больше улыбнулся.
-- Директором комиссии военных уставов мой хороший приятель -- господин
Магницкий, -- сказал он, договаривая каждый слог и каждое слово, -- и ежели
вы того пожелаете, я могу свести вас с ним. (Он помолчал на точке.) Я
надеюсь, что вы найдете в нем сочувствие и желание содействовать всему
разумному.
Около Сперанского тотчас же составился кружок и тот старик, который
говорил о своем чиновнике, Пряничникове, тоже с вопросом обратился к
Сперанскому.
Князь Андрей, не вступая в разговор, наблюдал все движения Сперанского,
этого человека, недавно ничтожного семинариста и теперь в руках своих, --
этих белых, пухлых руках, имевшего судьбу России, как думал Болконский.
Князя Андрея поразило необычайное, презрительное спокойствие, с которым
Сперанский отвечал старику. Он, казалось, с неизмеримой высоты обращал к
нему свое снисходительное слово. Когда старик стал говорить слишком громко,
Сперанский улыбнулся и сказал, что он не может судить о выгоде или невыгоде
того, что угодно было государю.
Поговорив несколько времени в общем кругу, Сперанский встал и, подойдя
к князю Андрею, отозвал его с собой на другой конец комнаты. Видно было, что
он считал нужным заняться Болконским.
-- Я не успел поговорить с вами, князь, среди того одушевленного
разговора, в который был вовлечен этим почтенным старцем, -- сказал он,
кротко-презрительно улыбаясь и этой улыбкой как бы признавая, что он вместе
с князем Андреем понимает ничтожность тех людей, с которыми он только что
говорил. Это обращение польстило князю Андрею. -- Я вас знаю давно:
во-первых, по делу вашему о ваших крестьянах, это наш первый пример,
которому так желательно бы было больше последователей; а во-вторых, потому
что вы один из тех камергеров, которые не сочли себя обиженными новым указом
о придворных чинах, вызывающим такие толки и пересуды.
-- Да, -- сказал князь Андрей, -- отец не хотел, чтобы я пользовался
этим правом; я начал службу с нижних чинов.
-- Ваш батюшка, человек старого века, очевидно стоит выше наших
современников, которые так осуждают эту меру, восстановляющую только
естественную справедливость.
-- Я думаю однако, что есть основание и в этих осуждениях... -- сказал
князь Андрей, стараясь бороться с влиянием Сперанского, которое он начинал
чувствовать. Ему неприятно было во всем соглашаться с ним: он хотел
противоречить. Князь Андрей, обыкновенно говоривший легко и хорошо,
чувствовал теперь затруднение выражаться, говоря с Сперанским. Его слишком
занимали наблюдения над личностью знаменитого человека.
-- Основание для личного честолюбия может быть, -- тихо вставил свое
слово Сперанский.
-- Отчасти и для государства, -- сказал князь Андрей.
-- Как вы разумеете?... -- сказал Сперанский, тихо опустив глаза.
-- Я почитатель Montesquieu, -- сказал князь Андрей. -- И его мысль о
том, что le рrincipe des monarchies est l'honneur, me paraît incontestable.
Certains droits еt privilèges de la noblesse me paraissent être des moyens
de soutenir ce sentiment. [8]
Улыбка исчезла на белом лице Сперанского и физиономия его много
выиграла от этого. Вероятно мысль князя Андрея показалась ему занимательною.
-- Si vous envisagez la question sous ce point de vue, [9] --
начал он, с очевидным затруднением выговаривая по-французски и говоря еще
медленнее, чем по-русски, но совершенно спокойно. Он сказал, что честь,
l'honneur, не может поддерживаться преимуществами вредными для хода службы,
что честь, l'honneur, есть или: отрицательное понятие неделанья
предосудительных поступков, или известный источник соревнования для
получения одобрения и наград, выражающих его.
Доводы его были сжаты, просты и ясны.
Институт, поддерживающий эту честь, источник соревнования, есть
институт, подобный Légion d'honneur [10] великого императора
Наполеона, не вредящий, а содействующий успеху службы, а не сословное или
придворное преимущество.
-- Я не спорю, но нельзя отрицать, что придворное преимущество достигло
той же цели, -- сказал князь Андрей: -- всякий придворный считает себя
обязанным достойно нести свое положение.
-- Но вы им не хотели воспользоваться, князь, -- сказал Сперанский,
улыбкой показывая, что он, неловкий для своего собеседника спор, желает
прекратить любезностью. -- Ежели вы мне сделаете честь пожаловать ко мне в
среду, -- прибавил он, -- то я, переговорив с Магницким, сообщу вам то, что
может вас интересовать, и кроме того буду иметь удовольствие подробнее
побеседовать с вами. -- Он, закрыв глаза, поклонился, и à la
française,[11] не прощаясь, стараясь быть незамеченным,
вышел из залы.
Первое время своего пребыванья в Петербурге, князь Андрей почувствовал
весь свой склад мыслей, выработавшийся в его уединенной жизни, совершенно
затемненным теми мелкими заботами, которые охватили его в Петербурге.
С вечера, возвращаясь домой, он в памятной книжке записывал 4 или 5
необходимых визитов или rendez-vous [12] в назначенные часы.
Механизм жизни, распоряжение дня такое, чтобы везде поспеть во время,
отнимали большую долю самой энергии жизни. Он ничего не делал, ни о чем даже
не думал и не успевал думать, а только говорил и с успехом говорил то, что
он успел прежде обдумать в деревне.
Он иногда замечал с неудовольствием, что ему случалось в один и тот же
день, в разных обществах, повторять одно и то же. Но он был так занят целые
дни, что не успевал подумать о том, что он ничего не думал.
Сперанский, как в первое свидание с ним у Кочубея, так и потом в середу
дома, где Сперанский с глазу на глаз, приняв Болконского, долго и доверчиво
говорил с ним, сделал сильное впечатление на князя Андрея.
Князь Андрей такое огромное количество людей считал презренными и
ничтожными существами, так ему хотелось найти в другом живой идеал того
совершенства, к которому он стремился, что он легко поверил, что в
Сперанском он нашел этот идеал вполне разумного и добродетельного человека.
Ежели бы Сперанский был из того же общества, из которого был князь Андрей,
того же воспитания и нравственных привычек, то Болконский скоро бы нашел его
слабые, человеческие, не геройские стороны, но теперь этот странный для него
логический склад ума тем более внушал ему уважения, что он не вполне понимал
его. Кроме того, Сперанский, потому ли что он оценил способности князя
Андрея, или потому что нашел нужным приобресть его себе, Сперанский
кокетничал перед князем Андреем своим беспристрастным, спокойным разумом и
льстил князю Андрею той тонкой лестью, соединенной с самонадеянностью,
которая состоит в молчаливом признавании своего собеседника с собою вместе
единственным человеком, способным понимать всю глупость всех остальных, и
разумность и глубину своих мыслей.
Во время длинного их разговора в середу вечером, Сперанский не раз
говорил: "У нас смотрят на все, что выходит из общего уровня закоренелой
привычки..." или с улыбкой: "Но мы хотим, чтоб и волки были сыты и овцы
целы..." или: "Они этого не могут понять..." и все с таким выраженьем,
которое говорило: "Мы: вы да я, мы понимаем, что они и кто мы".
Этот первый, длинный разговор с Сперанским только усилил в князе Андрее
то чувство, с которым он в первый раз увидал Сперанского. Он видел в нем
разумного, строго-мыслящего, огромного ума человека, энергией и упорством
достигшего власти и употребляющего ее только для блага России. Сперанский в
глазах князя Андрея был именно тот человек, разумно объясняющий все явления
жизни, признающий действительным только то, что разумно, и ко всему умеющий
прилагать мерило разумности, которым он сам так хотел быть. Все
представлялось так просто, ясно в изложении Сперанского, что князь Андрей
невольно соглашался с ним во всем. Ежели он возражал и спорил, то только
потому, что хотел нарочно быть самостоятельным и не совсем подчиняться
мнениям Сперанского. Все было так, все было хорошо, но одно смущало князя
Андрея: это был холодный, зеркальный, не пропускающий к себе в душу взгляд
Сперанского, и его белая, нежная рука, на которую невольно смотрел князь
Андрей, как смотрят обыкновенно на руки людей, имеющих власть. Зеркальный
взгляд и нежная рука эта почему-то раздражали князя Андрея. Неприятно
поражало князя Андрея еще слишком большое презрение к людям, которое он
замечал в Сперанском, и разнообразность приемов в доказательствах, которые
он приводил в подтверждение своих мнений. Он употреблял все возможные орудия
мысли, исключая сравнения, и слишком смело, как казалось князю Андрею,
переходил от одного к другому. То он становился на почву практического
деятеля и осуждал мечтателей, то на почву сатирика и иронически подсмеивался
над противниками, то становился строго логичным, то вдруг поднимался в
область метафизики. (Это последнее орудие доказательств он особенно часто
употреблял.) Он переносил вопрос на метафизические высоты, переходил в
определения пространства, времени, мысли и, вынося оттуда опровержения,
опять спускался на почву спора.
Вообще главная черта ума Сперанского, поразившая князя Андрея, была
несомненная, непоколебимая вера в силу и законность ума. Видно было, что
никогда Сперанскому не могла притти в голову та обыкновенная для князя
Андрея мысль, что нельзя все-таки выразить всего того, что думаешь, и
никогда не приходило сомнение в том, что не вздор ли все то, что я думаю и
все то, во что я верю? И этот-то особенный склад ума Сперанского более всего
привлекал к себе князя Андрея.
Первое время своего знакомства с Сперанским князь Андрей питал к нему
страстное чувство восхищения, похожее на то, которое он когда-то испытывал к
Бонапарте. То обстоятельство, что Сперанский был сын священника, которого
можно было глупым людям, как это и делали многие, пошло презирать в качестве
кутейника и поповича, заставляло князя Андрея особенно бережно обходиться с
своим чувством к Сперанскому, и бессознательно усиливать его в самом себе.
В тот первый вечер, который Болконский провел у него, разговорившись о
комиссии составления законов, Сперанский с иронией рассказывал князю Андрею
о том, что комиссия законов существует 150 лет, стоит миллионы и ничего не
сделала, что Розенкампф наклеил ярлычки на все статьи сравнительного
законодательства. -- И вот и все, за что государство заплатило миллионы! --
сказал он.
-- Мы хотим дать новую судебную власть Сенату, а у нас нет законов.
Поэтому-то таким людям, как вы, князь, грех не служить теперь.
Князь Андрей сказал, что для этого нужно юридическое образование,
которого он не имеет.
-- Да его никто не имеет, так что же вы хотите? Это circulus viciosus,
[13] из которого надо выйти усилием.
-- -- -
Через неделю князь Андрей был членом комиссии составления воинского
устава, и, чего он никак не ожидал, начальником отделения комиссии
составления вагонов. По просьбе Сперанского он взял первую часть
составляемого гражданского уложения и, с помощью Code Napoléon и Justiniani,
[14] работал над составлением отдела: Права лиц.
Года два тому назад, в 1808 году, вернувшись в Петербург из своей
поездки по имениям, Пьер невольно стал во главе петербургского масонства. Он
устроивал столовые и надгробные ложи, вербовал новых членов, заботился о
соединении различных лож и о приобретении подлинных актов. Он давал свои
деньги на устройство храмин и пополнял, на сколько мог, сборы милостыни, на
которые большинство членов были скупы и неаккуратны. Он почти один на свои
средства поддерживал дом бедных, устроенный орденом в Петербурге. Жизнь его
между тем шла по прежнему, с теми же увлечениями и распущенностью. Он любил
хорошо пообедать и выпить, и, хотя и считал это безнравственным и
унизительным, не мог воздержаться от увеселений холостых обществ, в которых
он участвовал.
В чаду своих занятий и увлечений Пьер однако, по прошествии года, начал
чувствовать, как та почва масонства, на которой он стоял, тем более уходила
из под его ног, чем тверже он старался стать на ней. Вместе с тем он
чувствовал, что чем глубже уходила под его ногами почва, на которой он
стоял, тем невольнее он был связан с ней. Когда он приступил к масонству, он
испытывал чувство человека, доверчиво становящего ногу на ровную поверхность
болота. Поставив ногу, он провалился. Чтобы вполне увериться в твердости
почвы, на которой он стоял, он поставил другую ногу и провалился еще больше,
завяз и уже невольно ходил по колено в болоте.
Иосифа Алексеевича не было в Петербурге. (Он в последнее время
отстранился от дел петербургских лож и безвыездно жил в Москве.) Все братья,
члены лож, были Пьеру знакомые в жизни люди и ему трудно было видеть в них
только братьев по каменьщичеству, а не князя Б., не Ивана Васильевича Д.,
которых он знал в жизни большею частию как слабых и ничтожных людей. Из под
масонских фартуков и знаков он видел на них мундиры и кресты, которых они
добивались в жизни. Часто, собирая милостыню и сочтя 20 -- 30 рублей,
записанных на приход, и большею частию в долг с десяти членов, из которых
половина были так же богаты, как и он, Пьер вспоминал масонскую клятву о
том, что каждый брат обещает отдать все свое имущество для ближнего; и в
душе его поднимались сомнения, на которых он старался не останавливаться.
Всех братьев, которых он знал, он подразделял на четыре разряда. К
первому разряду он причислял братьев, не принимающих деятельного участия ни
в делах лож, ни в делах человеческих, но занятых исключительно таинствами
науки ордена, занятых вопросами о тройственном наименовании Бога, или о трех
началах вещей, сере, меркурии и соли, или о значении квадрата и всех фигур
храма Соломонова. Пьер уважал этот разряд братьев масонов, к которому
принадлежали преимущественно старые братья, и сам Иосиф Алексеевич, по
мнению Пьера, но не разделял их интересов. Сердце его не лежало к
мистической стороне масонства.
Ко второму разряду Пьер причислял себя и себе подобных братьев, ищущих,
колеблющихся, не нашедших еще в масонстве прямого и понятного пути, но
надеющихся найти его.
К третьему разряду он причислял братьев (их было самое большое число),
не видящих в масонстве ничего, кроме внешней формы и обрядности и дорожащих
строгим исполнением этой внешней формы, не заботясь о ее содержании и
значении. Таковы были Виларский и даже великий мастер главной ложи.
К четвертому разряду, наконец, причислялось тоже большое количество
братьев, в особенности в последнее время вступивших в братство. Это были
люди, по наблюдениям Пьера, ни во что не верующие, ничего не желающие, и
поступавшие в масонство только для сближения с молодыми богатыми и сильными
по связям и знатности братьями, которых весьма много было в ложе.
Пьер начинал чувствовать себя неудовлетворенным своей деятельностью.
Масонство, по крайней мере то масонство, которое он знал здесь, казалось ему
иногда, основано было на одной внешности. Он и не думал сомневаться в самом
масонстве, но подозревал, что русское масонство пошло по ложному пути и
отклонилось от своего источника. И потому в конце года Пьер поехал за
границу для посвящения себя в высшие тайны ордена.
-- -- -
Летом еще в 1809 году, Пьер вернулся в Петербург. По переписке наших
масонов с заграничными было известно, что Безухий успел за границей получить
доверие многих высокопоставленных лиц, проник многие тайны, был возведен в
высшую степень и везет с собою многое для общего блага каменьщического дела
в России. Петербургские масоны все приехали к нему, заискивая в нем, и всем
показалось, что он что-то скрывает и готовит.
Назначено было торжественное заседание ложи 2-го градуса, в которой
Пьер обещал сообщить то, что он имеет передать петербургским братьям от
высших руководителей ордена. Заседание было полно. После обыкновенных
обрядов Пьер встал и начал свою речь.
-- Любезные братья, -- начал он, краснея и запинаясь и держа в руке
написанную речь. -- Недостаточно блюсти в тиши ложи наши таинства -- нужно
действовать... действовать. Мы находимся в усыплении, а нам нужно
действовать. -- Пьер взял свою тетрадь и начал читать.
"Для распространения чистой истины и доставления торжества добродетели,
читал он, должны мы очистить людей от предрассудков, распространить правила,
сообразные с духом времени, принять на себя воспитание юношества,
соединиться неразрывными узами с умнейшими людьми, смело и вместе
благоразумно преодолевать суеверие, неверие и глупость, образовать из
преданных нам людей, связанных между собою единством цели и имеющих власть и
силу.
"Для достижения сей цели должно доставить добродетели перевес над
пороком, должно стараться, чтобы честный человек обретал еще в сем мире
вечную награду за свои добродетели. Но в сих великих намерениях препятствуют
нам весьма много -- нынешние политические учреждения. Что же делать при
таковом положении вещей? Благоприятствовать ли революциям, все
ниспровергнуть, изгнать силу силой?... Нет, мы весьма далеки от того. Всякая
насильственная реформа достойна порицания, потому что ни мало не исправит
зла, пока люди остаются таковы, каковы они есть, и потому что мудрость не
имеет нужды в насилии.
"Весь план ордена должен быть основан на том, чтоб образовать людей
твердых, добродетельных и связанных единством убеждения, убеждения,
состоящего в том, чтобы везде и всеми силами преследовать порок и глупость и
покровительствовать таланты и добродетель: извлекать из праха людей
достойных, присоединяя их к нашему братству. Тогда только орден наш будет
иметь власть -- нечувствительно вязать руки покровителям беспорядка и
управлять ими так, чтоб они того не примечали. Одним словом, надобно
учредить всеобщий владычествующий образ правления, который распространялся
бы над целым светом, не разрушая гражданских уз, и при коем все прочие
правления могли бы продолжаться обыкновенным своим порядком и делать все,
кроме того только, что препятствует великой цели нашего ордена, то есть
доставлению добродетели торжества над пороком. Сию цель предполагало само
христианство. Оно учило людей быть мудрыми и добрыми, и для собственной
своей выгоды следовать примеру и наставлениям лучших и мудрейших человеков.
"Тогда, когда все погружено было во мраке, достаточно было, конечно,
одного проповедания: новость истины придавала ей особенную силу, но ныне
потребны для нас гораздо сильнейшие средства. Теперь нужно, чтобы человек,
управляемый своими чувствами, находил в добродетели чувственные прелести.
Нельзя искоренить страстей; должно только стараться направить их к
благородной цели, и потому надобно, чтобы каждый мог удовлетворять своим
страстям в пределах добродетели, и чтобы наш орден доставлял к тому
средства.
"Как скоро будет у нас некоторое число достойных людей в каждом
государстве, каждый из них образует опять двух других, и все они тесно между
собой соединятся -- тогда все будет возможно для ордена, который втайне
успел уже сделать многое ко благу человечества".
Речь эта произвела не только сильное впечатление, но и волнение в ложе.
Большинство же братьев, видевшее в этой речи опасные замыслы иллюминатства,
с удивившею Пьера холодностью приняло его речь. Великий мастер стал
возражать Пьеру. Пьер с большим и большим жаром стал развивать свои мысли.
Давно не было столь бурного заседания. Составились партии: одни обвиняли
Пьера, осуждая его в иллюминатстве; другие поддерживали его. Пьера в первый
раз поразило на этом собрании то бесконечное разнообразие умов человеческих,
которое делает то, что никакая истина одинаково не представляется двум
людям. Даже те из членов, которые казалось были на его стороне, понимали его
по своему, с ограничениями, изменениями, на которые он не мог согласиться,
так как главная потребность Пьера состояла именно в том, чтобы передать свою
мысль другому точно так, как он сам понимал ее.
По окончании заседания великий мастер с недоброжелательством и иронией
сделал Безухому замечание о его горячности и о том, что не одна любовь к
добродетели, но и увлечение борьбы руководило им в споре. Пьер не отвечал
ему и коротко спросил, будет ли принято его предложение. Ему сказали, что
нет, и Пьер, не дожидаясь обычных формальностей, вышел из ложи и уехал
домой.