На Пьера опять нашла та тоска, которой он так боялся. Он три дня после
произнесения своей речи в ложе лежал дома на диване, никого не принимая и
никуда не выезжая.
В это время он получил письмо от жены, которая умоляла его о свидании,
писала о своей грусти по нем и о желании посвятить ему всю свою жизнь.
В конце письма она извещала его, что на-днях приедет в Петербург из-за
границы.
Вслед за письмом в уединение Пьера ворвался один из менее других
уважаемых им братьев-масонов и, наведя разговор на супружеские отношения
Пьера, в виде братского совета, высказал ему мысль о том, что строгость его
к жене несправедлива, и что Пьер отступает от первых правил масона, не
прощая кающуюся.
В это же самое время теща его, жена князя Василья, присылала за ним,
умоляя его хоть на несколько минут посетить ее для переговоров о весьма
важном деле. Пьер видел, что был заговор против него, что его хотели
соединить с женою, и это было даже не неприятно ему в том состоянии, в
котором он находился. Ему было все равно: Пьер ничто в жизни не считал делом
большой важности, и под влиянием тоски, которая теперь овладела им, он не
дорожил ни своею свободою, ни своим упорством в наказании жены.
"Никто не прав, никто не виноват, стало быть и она не виновата", думал
он. -- Ежели Пьер не изъявил тотчас же согласия на соединение с женою, то
только потому, что в состоянии тоски, в котором он находился, он не был в
силах ничего предпринять. Ежели бы жена приехала к нему, он бы теперь не
прогнал ее. Разве не все равно было в сравнении с тем, что занимало Пьера,
жить или не жить с женою?
Не отвечая ничего ни жене, ни теще, Пьер раз поздним вечером собрался в
дорогу и уехал в Москву, чтобы повидаться с Иосифом Алексеевичем. Вот что
писал Пьер в дневнике своем.
"Москва, 17-го ноября.
Сейчас только приехал от благодетеля, и спешу записать все, что я
испытал при этом. Иосиф Алексеевич живет бедно и страдает третий год
мучительною болезнью пузыря. Никто никогда не слыхал от него стона, или
слова ропота. С утра и до поздней ночи, за исключением часов, в которые он
кушает самую простую пищу, он работает над наукой. Он принял меня милостиво
и посадил на кровати, на которой он лежал; я сделал ему знак рыцарей Востока
и Иерусалима, он ответил мне тем же, и с кроткой улыбкой спросил меня о том,
что я узнал и приобрел в прусских и шотландских ложах. Я рассказал ему все,
как умел, передав те основания, которые я предлагал в нашей петербургской
ложе и сообщил о дурном приеме, сделанном мне, и о разрыве, происшедшем
между мною и братьями. Иосиф Алексеевич, изрядно помолчав и подумав, на все
это изложил мне свой взгляд, который мгновенно осветил мне все прошедшее и
весь будущий путь, предлежащий мне. Он удивил меня, спросив о том, помню ли
я, в чем состоит троякая цель ордена: 1) в хранении и познании таинства; 2)
в очищении и исправлении себя для воспринятия оного и 3) в исправлении рода
человеческого чрез стремление к таковому очищению. Какая есть главнейшая и
первая цель из этих трех? Конечно собственное исправление и очищение. Только
к этой цели мы можем всегда стремиться независимо от всех обстоятельств. Но
вместе с тем эта-то цель и требует от нас наиболее трудов, и потому,
заблуждаясь гордостью, мы, упуская эту цель, беремся либо за таинство,
которое недостойны воспринять по нечистоте своей, либо беремся за
исправление рода человеческого, когда сами из себя являем пример мерзости и
разврата. Иллюминатство не есть чистое учение именно потому, что оно
увлеклось общественной деятельностью и преисполнено гордости. На этом
основании Иосиф Алексеевич осудил мою речь и всю мою деятельность. Я
согласился с ним в глубине души своей. По случаю разговора нашего о моих
семейных делах, он сказал мне: -- Главная обязанность истинного масона, как
я сказал вам, состоит в совершенствовании самого себя. Но часто мы думаем,
что, удалив от себя все трудности нашей жизни, мы скорее достигнем этой
цели; напротив, государь мой, сказал он мне, только в среде светских
волнений можем мы достигнуть трех главных целей: 1) самопознания, ибо
человек может познавать себя только через сравнение, 2) совершенствования,
только борьбой достигается оно, и 3) достигнуть главной добродетели -- любви
к смерти. Только превратности жизни могут показать нам тщету ее и могут
содействовать -- нашей врожденной любви к смерти или возрождению к новой
жизни. Слова эти тем более замечательны, что Иосиф Алексеевич, несмотря на
свои тяжкие физические страдания, никогда не тяготится жизнию, а любит
смерть, к которой он, несмотря на всю чистоту и высоту своего внутреннего
человека, не чувствует еще себя достаточно готовым. Потом благодетель
объяснил мне вполне значение великого квадрата мироздания и указал на то,
что тройственное и седьмое число суть основание всего. Он советовал мне не
отстраняться от общения с петербургскими братьями и, занимая в ложе только
должности 2-го градуса, стараться, отвлекая братьев от увлечений гордости,
обращать их на истинный путь самопознания и совершенствования. Кроме того
для себя лично советовал мне первее всего следить за самим собою, и с этою
целью дал мне тетрадь, ту самую, в которой я пишу и буду вписывать впредь
все свои поступки".
"Петербург, 23-го ноября.
"Я опять живу с женой. Теща моя в слезах приехала ко мне и сказала, что
Элен здесь и что она умоляет меня выслушать ее, что она невинна, что она
несчастна моим оставлением, и многое другое. Я знал, что ежели я только
допущу себя увидать ее, то не в силах буду более отказать ей в ее желании. В
сомнении своем я не знал, к чьей помощи и совету прибегнуть. Ежели бы
благодетель был здесь, он бы сказал мне. Я удалился к себе, перечел письма
Иосифа Алексеевича, вспомнил свои беседы с ним, и из всего вывел то, что я
не должен отказывать просящему и должен подать руку помощи всякому, тем
более человеку столь связанному со мною, и должен нести крест свой. Но ежели
я для добродетели простил ее, то пускай и будет мое соединение с нею иметь
одну духовную цель. Так я решил и так написал Иосифу Алексеевичу. Я сказал
жене, что прошу ее забыть все старое, прошу простить мне то, в чем я мог
быть виноват перед нею, а что мне прощать ей нечего. Мне радостно было
сказать ей это. Пусть она не знает, как тяжело мне было вновь увидать ее.
Устроился в большом доме в верхних покоях и испытываю счастливое чувство
обновления".
Как и всегда, и тогда высшее общество, соединяясь вместе при дворе и на
больших балах, подразделялось на несколько кружков, имеющих каждый свой
оттенок. В числе их самый обширный был кружок французский, Наполеоновского
союза -- графа Румянцева и Caulaincourt'a. В этом кружке одно из самых
видных мест заняла Элен, как только она с мужем поселилась в Петербурге. У
нее бывали господа французского посольства и большое количество людей,
известных своим умом и любезностью, принадлежавших к этому направлению.
Элен была в Эрфурте во время знаменитого свидания императоров, и оттуда
привезла эти связи со всеми Наполеоновскими достопримечательностями Европы.
В Эрфурте она имела блестящий успех. Сам Наполеон, заметив ее в театре,
сказал про нее: "C'est un superbe animal". [15] Успех ее в качестве
красивой и элегантной женщины не удивлял Пьера, потому что с годами она
сделалась еще красивее, чем прежде. Но удивляло его то, что за эти два года
жена его успела приобрести себе репутацию
"d'une femme charmante, aussi spirituelle, que belle". [16]
Известный рrince de Ligne [17] писал ей письма на восьми страницах.
Билибин приберегал свои mots, [18] чтобы в первый раз сказать их
при графине Безуховой. Быть принятым в салоне графини Безуховой считалось
дипломом ума; молодые люди прочитывали книги перед вечером Элен, чтобы было
о чем говорить в ее салоне, и секретари посольства, и даже посланники,
поверяли ей дипломатические тайны, так что Элен была сила в некотором роде.
Пьер, который знал, что она была очень глупа, с странным чувством недоуменья
и страха иногда присутствовал на ее вечерах и обедах, где говорилось о
политике, поэзии и философии. На этих вечерах он испытывал чувство подобное
тому, которое должен испытывать фокусник, ожидая всякий раз, что вот-вот
обман его откроется. Но оттого ли, что для ведения такого салона именно
нужна была глупость, или потому что сами обманываемые находили удовольствие
в этом обмане, обман не открывался, и репутация d'une femme charmante et
spirituelle так непоколебимо утвердилась за Еленой Васильевной Безуховой,
что она могла говорить самые большие пошлости и глупости, и все-таки все
восхищались каждым ее словом и отыскивали в нем глубокий смысл, которого она
сама и не подозревала.
Пьер был именно тем самым мужем, который нужен был для этой блестящей,
светской женщины. Он был тот рассеянный чудак, муж grand seigneur,
[19] никому не мешающий и не только не портящий общего впечатления
высокого тона гостиной, но, своей противоположностью изяществу и такту жены,
служащий выгодным для нее фоном. Пьер, за эти два года, вследствие своего
постоянного сосредоточенного занятия невещественными интересами и искреннего
презрения ко всему остальному, усвоил себе в неинтересовавшем его обществе
жены тот тон равнодушия, небрежности и благосклонности ко всем, который не
приобретается искусственно и который потому-то и внушает невольное уважение.
Он входил в гостиную своей жены как в театр, со всеми был знаком, всем был
одинаково рад и ко всем был одинаково равнодушен. Иногда он вступал в
разговор, интересовавший его, и тогда, без соображений о том, были ли тут
или нет les messieurs de l'ambassade, [20] шамкая говорил свои
мнения, которые иногда были совершенно не в тоне настоящей минуты. Но мнение
о чудаке муже de la femme la plus distinguée de Pétersbourg [21]
уже так установилось, что никто не принимал au sérux [22] его
выходок.
В числе многих молодых людей, ежедневно бывавших в доме Элен, Борис
Друбецкой, уже весьма успевший в службе, был после возвращения Элен из
Эрфурта, самым близким человеком в доме Безуховых. Элен называла его mon
page [23] и обращалась с ним как с ребенком. Улыбка ее в отношении
его была та же, как и ко всем, но иногда Пьеру неприятно было видеть эту
улыбку. Борис обращался с Пьером с особенной, достойной и грустной
почтительностию. Этот оттенок почтительности тоже беспокоил Пьера. Пьер так
больно страдал три года тому назад от оскорбления, нанесенного ему женой,
что теперь он спасал себя от возможности подобного оскорбления во-первых
тем, что он не был мужем своей жены, во-вторых тем, что он не позволял себе
подозревать.
-- Нет, теперь сделавшись bas bleu, [24] она навсегда
отказалась от прежних увлечений, -- говорил он сам себе. -- Не было примера,
чтобы bas bleu имели сердечные увлечения, -- повторял он сам себе неизвестно
откуда извлеченное правило, которому несомненно верил. Но, странное дело,
присутствие Бориса в гостиной жены (а он был почти постоянно), физически
действовало на Пьера: оно связывало все его члены, уничтожало
бессознательность и свободу его движений.
-- Такая странная антипатия, -- думал Пьер, -- а прежде он мне даже
очень нравился.
В глазах света Пьер был большой барин, несколько слепой и смешной муж
знаменитой жены, умный чудак, ничего не делающий, но и никому не вредящий,
славный и добрый малый. В душе же Пьера происходила за все это время сложная
и трудная работа внутреннего развития, открывшая ему многое и приведшая его
ко многим духовным сомнениям и радостям.
Он продолжал свой дневник, и вот что он писал в нем за это время:
"24-ro ноября.
"Встал в восемь часов, читал Св. Писание, потом пошел к должности (Пьер
по совету благодетеля поступил на службу в один из комитетов), возвратился к
обеду, обедал один (у графини много гостей, мне неприятных), ел и пил
умеренно и после обеда списывал пиесы для братьев. Ввечеру сошел к графине и
рассказал смешную историю о Б., и только тогда вспомнил, что этого не должно
было делать, когда все уже громко смеялись.
"Ложусь спать с счастливым и спокойным духом. Господи Великий, помоги
мне ходить по стезям Твоим, 1) побеждать часть гневну -- тихостью,
медлением, 2) похоть -- воздержанием и отвращением, 3) удаляться от суеты,
но не отлучать себя от а) государственных дел службы, b) от забот семейных,
с) от дружеских сношений и d) экономических занятий".
"27-го ноября.
"Встал поздно и проснувшись долго лежал на постели, предаваясь лени.
Боже мой! помоги мне и укрепи меня, дабы я мог ходить по путям Твоим. Читал
Св. Писание, но без надлежащего чувства. Пришел брат Урусов, беседовали о
суетах мира. Рассказывал о новых предначертаниях государя. Я начал было
осуждать, но вспомнил о своих правилах и слова благодетеля нашего о том, что
истинный масон должен быть усердным деятелем в государстве, когда требуется
его участие, и спокойным созерцателем того, к чему он не призван. Язык мой
-- враг мой. Посетили меня братья Г. В. и О., была приуготовительная беседа
для принятия нового брата. Они возлагают на меня обязанность ритора.
Чувствую себя слабым и недостойным. Потом зашла речь об объяснении семи
столбов и ступеней храма. 7 наук, 7 добродетелей, 7 пороков, 7 даров Святого
Духа. Брат О. был очень красноречив. Вечером совершилось принятие. Новое
устройство помещения много содействовало великолепию зрелища. Принят был
Борис Друбецкой. Я предлагал его, я и был ритором. Странное чувство
волновало меня во все время моего пребывания с ним в темной храмине. Я
застал в себе к нему чувство ненависти, которое я тщетно стремлюсь
преодолеть. И потому-то я желал бы истинно спасти его от злого и ввести его
на путь истины, но дурные мысли о нем не оставляли меня. Мне думалось, что
его цель вступления в братство состояла только в желании сблизиться с
людьми, быть в фаворе у находящихся в нашей ложе. Кроме тех оснований, что
он несколько раз спрашивал, не находится ли в нашей ложе N. и S. (на что я
не мог ему отвечать), кроме того, что он по моим наблюдениям не способен
чувствовать уважения к нашему святому Ордену и слишком занят и доволен
внешним человеком, чтобы желать улучшения духовного, я не имел оснований
сомневаться в нем; но он мне казался неискренним, и все время, когда я стоял
с ним с глазу на глаз в темной храмине, мне казалось, что он презрительно
улыбается на мои слова, и хотелось действительно уколоть его обнаженную
грудь шпагой, которую я держал, приставленною к ней. Я не мог быть
красноречив и не мог искренно сообщить своего сомнения братьям и великому
мастеру. Великий Архитектон природы, помоги мне находить истинные пути,
выводящие из лабиринта лжи".
После этого в дневнике было пропущено три листа, и потом было написано
следующее:
"Имел поучительный и длинный разговор наедине с братом В., который
советовал мне держаться брата А. Многое, хотя и недостойному, мне было
открыто. Адонаи есть имя сотворившего мир. Элоим есть имя правящего всем.
Третье имя, имя поизрекаемое, имеющее значение Всего. Беседы с братом В.
подкрепляют, освежают и утверждают меня на пути добродетели. При нем нет
места сомнению. Мне ясно различие бедного учения наук общественных с нашим
святым, все обнимающим учением. Науки человеческие все подразделяют -- чтобы
понять, все убивают -- чтобы рассмотреть. В святой науке Ордена все едино,
все познается в своей совокупности и жизни. Троица -- три начала вещей --
сера, меркурий и соль. Сера елейного и огненного свойства; она в соединении
с солью, огненностью своей возбуждает в ней алкание, посредством которого
притягивает меркурий, схватывает его, удерживает и совокупно производит
отдельные тела. Меркурий есть жидкая и летучая духовная сущность -- Христос,
Дух Святой, Он".
"3-го декабря.
"Проснулся поздно, читал Св. Писание, но был бесчувствен. После вышел и
ходил по зале. Хотел размышлять, но вместо того воображение представило одно
происшествие, бывшее четыре года тому назад. Господин Долохов, после моей
дуэли встретясь со мной в Москве, сказал мне, что он надеется, что я
пользуюсь теперь полным душевным спокойствием, несмотря на отсутствие моей
супруги. Я тогда ничего не отвечал. Теперь я припомнил все подробности этого
свидания и в душе своей говорил ему самые злобные слова и колкие ответы.
Опомнился и бросил эту мысль только тогда, когда увидал себя в распалении
гнева; но недостаточно раскаялся в этом. После пришел Борис Друбецкой и стал
рассказывать разные приключения; я же с самого его прихода сделался
недоволен его посещением и сказал ему что-то противное. Он возразил. Я
вспыхнул и наговорил ему множество неприятного и даже грубого. Он замолчал и
я спохватился только тогда, когда было уже поздно. Боже мой, я совсем не
умею с ним обходиться. Этому причиной мое самолюбие. Я ставлю себя выше его
и потому делаюсь гораздо его хуже, ибо он снисходителен к моим грубостям, а
я напротив того питаю к нему презрение. Боже мой, даруй мне в присутствии
его видеть больше мою мерзость и поступать так, чтобы и ему это было
полезно. После обеда заснул и в то время как засыпал, услыхал явственно
голос, сказавший мне в левое ухо: -- "Твой день".
"Я видел во сне, что иду я в темноте, и вдруг окружен собаками, но иду
без страха; вдруг одна небольшая схватила меня за левое стегно зубами и не
выпускает. Я стал давить ее руками. И только что я оторвал ее, как другая,
еще большая, стала грызть меня. Я стал поднимать ее и чем больше поднимал,
тем она становилась больше и тяжеле. И вдруг идет брат А. и взяв меня под
руку, повел с собою и привел к зданию, для входа в которое надо было пройти
по узкой доске. Я ступил на нее и доска отогнулась и упала, и я стал лезть
на забор, до которого едва достигал руками. После больших усилий я перетащил
свое тело так, что ноги висели на одной, а туловище на другой стороне. Я
оглянулся и увидал, что брат А. стоит на заборе и указывает мне на большую
аллею и сад, и в саду большое и прекрасное здание. Я проснулся. Господи,
Великий Архитектон природы! помоги мне оторвать от себя собак -- страстей
моих и последнюю из них, совокупляющую в себе силы всех прежних, и помоги
мне вступить в тот храм добродетели, коего лицезрения я во сне достигнул".
"7-го декабря.
"Видел сон, будто Иосиф Алексеевич в моем доме сидит, я рад очень, и
желаю угостить его. Будто я с посторонними неумолчно болтаю и вдруг
вспомнил, что это ему не может нравиться, и желаю к нему приблизиться и его
обнять. Но только что приблизился, вижу, что лицо его преобразилось, стало
молодое, и он мне тихо что-то говорит из ученья Ордена, так тихо, что я не
могу расслышать. Потом, будто, вышли мы все из комнаты, и что-то тут
случилось мудреное. Мы сидели или лежали на полу. Он мне что-то говорил. А
мне будто захотелось показать ему свою чувствительность и я, не вслушиваясь
в его речи, стал себе воображать состояние своего внутреннего человека и
осенившую меня милость Божию. И появились у меня слезы на глазах, и я был
доволен, что он это приметил. Но он взглянул на меня с досадой и вскочил,
пресекши свой разговор. Я обробел и спросил, не ко мне ли сказанное
относилось; но он ничего не отвечал, показал мне ласковый вид, и после вдруг
очутились мы в спальне моей, где стоит двойная кровать. Он лег на нее на
край, и я будто пылал к нему желанием ласкаться и прилечь тут же. И он будто
у меня спрашивает: "Скажите по правде, какое вы имеете главное пристрастие?
Узнали ли вы его? Я думаю, что вы уже его узнали". Я, смутившись сим
вопросом, отвечал, что лень мое главное пристрастие. Он недоверчиво покачал
головой. И я ему, еще более смутившись, отвечал, что я, хотя и живу с женою,
по его совету, но не как муж жены своей. На это он возразил, что не должно
жену лишать своей ласки, дал чувствовать, что в этом была моя обязанность.
Но я отвечал, что я стыжусь этого, и вдруг все скрылось. И я проснулся, и
нашел в мыслях своих текст Св. Писания: Живот бе свет человеком, и свет во
тме
светит и тма его не объят. Лицо у Иосифа Алексеевича было моложавое и
светлое. В этот день получил письмо от благодетеля, в котором он пишет об
обязанностях супружества".
"9-го декабря.
"Видел сон, от которого проснулся с трепещущимся сердцем. Видел, будто
я в Москве, в своем доме, в большой диванной, и из гостиной выходит Иосиф
Алексеевич. Будто я тотчас узнал, что с ним уже совершился процесс
возрождения, и бросился ему на встречу. Я будто его целую, и руки его, а он
говорит: "Приметил ли ты, что у меня лицо другое?" Я посмотрел на него,
продолжая держать его в своих объятиях, и будто вижу, что лицо его молодое,
но волос на голове нет, и черты совершенно другие. И будто я ему говорю: "Я
бы вас узнал, ежели бы случайно с вами встретился", и думаю между тем:
"Правду ли я сказал?" И вдруг вижу, что он лежит как труп мертвый; потом
понемногу пришел в себя и вошел со мной в большой кабинет, держа большую
книгу, писанную, в александрийский лист. И будто я говорю: "это я написал".
И он ответил мне наклонением головы. Я открыл книгу, и в книге этой на всех
страницах прекрасно нарисовано. И я будто знаю, что эти картины представляют
любовные похождения души с ее возлюбленным. И на страницах будто я вижу
прекрасное изображение девицы в прозрачной одежде и с прозрачным телом,
возлетающей к облакам. И будто я знаю, что эта девица есть ничто иное, как
изображение Песни песней. И будто я, глядя на эти рисунки, чувствую, что я
делаю дурно, и не могу оторваться от них. Господи, помоги мне! Боже мой,
если это оставление Тобою меня есть действие Твое, то да будет воля Твоя; но
ежели же я сам причинил сие, то научи меня, что мне делать. Я погибну от
своей развратности, буде Ты меня вовсе оставишь".
Денежные дела Ростовых не поправились в продолжение двух лет, которые
они пробыли в деревне.
Несмотря на то, что Николай Ростов, твердо держась своего намерения,
продолжал темно служить в глухом полку, расходуя сравнительно мало денег,
ход жизни в Отрадном был таков, и в особенности Митенька так вел дела, что
долги неудержимо росли с каждым годом. Единственная помощь, которая очевидно
представлялась старому графу, это была служба, и он приехал в Петербург
искать места; искать места и вместе с тем, как он говорил, в последний раз
потешить девчат.
Вскоре после приезда Ростовых в Петербург, Берг сделал предложение
Вере, и предложение его было принято.
Несмотря на то, что в Москве Ростовы принадлежали к высшему обществу,
сами того не зная и не думая о том, к какому они принадлежали обществу, в
Петербурге общество их было смешанное и неопределенное. В Петербурге они
были провинциалы, до которых не спускались те самые люди, которых, не
спрашивая их к какому они принадлежат обществу, в Москве кормили Ростовы.
Ростовы в Петербурге жили так же гостеприимно, как и в Москве, и на их
ужинах сходились самые разнообразные лица: соседи по Отрадному, старые
небогатые помещики с дочерьми и фрейлина Перонская, Пьер Безухов и сын
уездного почтмейстера, служивший в Петербурге. Из мужчин домашними людьми в
доме Ростовых в Петербурге очень скоро сделались Борис, Пьер, которого,
встретив на улице, затащил к себе старый граф, и Берг, который целые дни
проводил у Ростовых и оказывал старшей графине Вере такое внимание, которое
может оказывать молодой человек, намеревающийся сделать предложение.
Берг недаром показывал всем свою раненую в Аустерлицком сражении правую
руку и держал совершенно не нужную шпагу в левой. Он так упорно и с такою
значительностью рассказывал всем это событие, что все поверили в
целесообразность и достоинство этого поступка, и Берг получил за Аустерлиц
две награды.
В Финляндской войне ему удалось также отличиться. Он поднял осколок
гранаты, которым был убит адъютант подле главнокомандующего и поднес
начальнику этот осколок. Так же как и после Аустерлица, он так долго и
упорно рассказывал всем про это событие, что все поверили тоже, что надо
было это сделать, и за Финляндскую войну Берг получил две награды. В 19-м
году он был капитан гвардии с орденами и занимал в Петербурге какие-то
особенные выгодные места.
Хотя некоторые вольнодумцы и улыбались, когда им говорили про
достоинства Берга, нельзя было не согласиться, что Берг был исправный,
храбрый офицер, на отличном счету у начальства, и нравственный молодой
человек с блестящей карьерой впереди и даже прочным положением в обществе.
Четыре года тому назад, встретившись в партере московского театра с
товарищем-немцем, Берг указал ему на Веру Ростову и по-немецки сказал: "Das
soll mein Weib werden", [25] и с той минуты решил жениться на ней.
Теперь, в Петербурге, сообразив положение Ростовых и свое, он решил, что
пришло время, и сделал предложение.
Предложение Берга было принято сначала с нелестным для него
недоумением. Сначала представилось странно, что сын темного, лифляндского
дворянина делает предложение графине Ростовой; но главное свойство характера
Берга состояло в таком наивном и добродушном эгоизме, что невольно Ростовы
подумали, что это будет хорошо, ежели он сам так твердо убежден, что это
хорошо и даже очень хорошо. Притом же дела Ростовых были очень расстроены,
чего не мог не знать жених, а главное, Вере было 24 года, она выезжала
везде, и, несмотря на то, что она несомненно была хороша и рассудительна, до
сих пор никто никогда ей не сделал предложения. Согласие было дано.
-- Вот видите ли, -- говорил Берг своему товарищу, которого он называл
другом только потому, что он знал, что у всех людей бывают друзья. -- Вот
видите ли, я все это сообразил, и я бы не женился, ежели бы не обдумал
всего, и это почему нибудь было бы неудобно. А теперь напротив, папенька и
маменька мои теперь обеспечены, я им устроил эту аренду в Остзейском крае, а
мне прожить можно в Петербурге при моем жалованьи, при ее состоянии и при
моей аккуратности. Прожить можно хорошо. Я не из за денег женюсь, я считаю
это неблагородно, но надо, чтоб жена принесла свое, а муж свое. У меня
служба -- у нее связи и маленькие средства. Это в наше время что-нибудь
такое значит, не так ли? А главное она прекрасная, почтенная девушка и любит
меня...
Берг покраснел и улыбнулся.
-- И я люблю ее, потому что у нее характер рассудительный -- очень
хороший. Вот другая ее сестра -- одной фамилии, а совсем другое, и
неприятный характер, и ума нет того, и эдакое, знаете?... Неприятно... А моя
невеста... Вот будете приходить к нам... -- продолжал Берг, он хотел сказать
обедать, но раздумал и сказал: "чай пить", и, проткнув его быстро языком,
выпустил круглое, маленькое колечко табачного дыма, олицетворявшее вполне
его мечты о счастьи.
Подле первого чувства недоуменья, возбужденного в родителях
предложением Берга, в семействе водворилась обычная в таких случаях
праздничность и радость, но радость была не искренняя, а внешняя. В чувствах
родных относительно этой свадьбы были заметны замешательство и стыдливость.
Как будто им совестно было теперь за то, что они мало любили Веру, и теперь
так охотно сбывали ее с рук. Больше всех смущен был старый граф. Он вероятно
не умел бы назвать того, что было причиной его смущенья, а причина эта была
его денежные дела. Он решительно не знал, что у него есть, сколько у него
долгов и что он в состоянии будет дать в приданое Вере. Когда родились
дочери, каждой было назначено по 300 душ в приданое; но одна из этих
деревень была уж продана, другая заложена и так просрочена, что должна была
продаваться, поэтому отдать имение было невозможно. Денег тоже не было.
Берг уже более месяца был женихом и только неделя оставалась до
свадьбы, а граф еще не решил с собой вопроса о приданом и не говорил об этом
с женою. Граф то хотел отделить Вере рязанское именье, то хотел продать лес,
то занять денег под вексель. За несколько дней до свадьбы Берг вошел рано
утром в кабинет к графу и с приятной улыбкой почтительно попросил будущего
тестя объявить ему, что будет дано за графиней Верой. Граф так смутился при
этом давно предчувствуемом вопросе, что сказал необдуманно первое, что
пришло ему в голову.
-- Люблю, что позаботился, люблю, останешься доволен...
И он, похлопав Берга по плечу, встал, желая прекратить разговор. Но
Берг, приятно улыбаясь, объяснил, что, ежели он не будет знать верно, что
будет дано за Верой, и не получит вперед хотя части того, что назначено ей,
то он принужден будет отказаться.
-- Потому что рассудите, граф, ежели бы я теперь позволил себе
жениться, не имея определенных средств для поддержания своей жены, я
поступил бы подло...
Разговор кончился тем, что граф, желая быть великодушным и не
подвергаться новым просьбам, сказал, что он выдает вексель в 80 тысяч. Берг
кротко улыбнулся, поцеловал графа в плечо и сказал, что он очень благодарен,
но никак не может теперь устроиться в новой жизни, не получив чистыми
деньгами 30 тысяч. -- Хотя бы 20 тысяч, граф, -- прибавил он; -- а вексель
тогда только в 60 тысяч.
-- Да, да, хорошо, -- скороговоркой заговорил граф, -- только уж
извини, дружок, 20 тысяч я дам, а вексель кроме того на 80 тысяч дам.
Так-то, поцелуй меня.