Наташе было 16 лет, и был 1809 год, тот самый, до которого она четыре
года тому назад по пальцам считала с Борисом после того, как она с ним
поцеловалась. С тех пор она ни разу не видала Бориса. Перед Соней и с
матерью, когда разговор заходил о Борисе, она совершенно свободно говорила,
как о деле решенном, что все, что было прежде, -- было ребячество, про
которое не стоило и говорить, и которое давно было забыто. Но в самой тайной
глубине ее души, вопрос о том, было ли обязательство к Борису шуткой или
важным, связывающим обещанием, мучил ее.
С самых тех пор, как Борис в 1805 году из Москвы уехал в армию, он не
видался с Ростовыми. Несколько раз он бывал в Москве, проезжал недалеко от
Отрадного, но ни разу не был у Ростовых.
Наташе приходило иногда к голову, что он не хотел видеть ее, и эти
догадки ее подтверждались тем грустным тоном, которым говаривали о нем
старшие:
-- В нынешнем веке не помнят старых друзей, -- говорила графиня вслед
за упоминанием о Борисе.
Анна Михайловна, в последнее время реже бывавшая у Ростовых, тоже
держала себя как-то особенно достойно, и всякий раз восторженно и благодарно
говорила о достоинствах своего сына и о блестящей карьере, на которой он
находился. Когда Ростовы приехали в Петербург, Борис приехал к ним с
визитом.
Он ехал к ним не без волнения. Воспоминание о Наташе было самым
поэтическим воспоминанием Бориса. Но вместе с тем он ехал с твердым
намерением ясно дать почувствовать и ей, и родным ее, что детские отношения
между ним и Наташей не могут быть обязательством ни для нее, ни для него. У
него было блестящее положение в обществе, благодаря интимности с графиней
Безуховой, блестящее положение на службе, благодаря покровительству важного
лица, доверием которого он вполне пользовался, и у него были зарождающиеся
планы женитьбы на одной из самых богатых невест Петербурга, которые очень
легко могли осуществиться. Когда Борис вошел в гостиную Ростовых, Наташа
была в своей комнате. Узнав о его приезде, она раскрасневшись почти вбежала
в гостиную, сияя более чем ласковой улыбкой.
Борис помнил ту Наташу в коротеньком платье, с черными, блестящими из
под локон глазами и с отчаянным, детским смехом, которую он знал 4 года тому
назад, и потому, когда вошла совсем другая Наташа, он смутился, и лицо его
выразило восторженное удивление. Это выражение его лица обрадовало Наташу.
-- Что, узнаешь свою маленькую приятельницу-шалунью? -- сказала
графиня. Борис поцеловал руку Наташи и сказал, что он удивлен происшедшей в
ней переменой.
-- Как вы похорошели!
"Еще бы!", отвечали смеющиеся глаза Наташи.
-- А папа постарел? -- спросила она. Наташа села и, не вступая в
разговор Бориса с графиней, молча рассматривала своего детского жениха до
малейших подробностей. Он чувствовал на себе тяжесть этого упорного,
ласкового взгляда и изредка взглядывал на нее.
Мундир, шпоры, галстук, прическа Бориса, все это было самое модное и
сomme il faut. [26] Это сейчас заметила Наташа. Он сидел немножко
боком на кресле подле графини, поправляя правой рукой чистейшую, облитую
перчатку на левой, говорил с особенным, утонченным поджатием губ об
увеселениях высшего петербургского света и с кроткой насмешливостью
вспоминал о прежних московских временах и московских знакомых. Не нечаянно,
как это чувствовала Наташа, он упомянул, называя высшую аристократию, о бале
посланника, на котором он был, о приглашениях к NN и к SS.
Наташа сидела все время молча, исподлобья глядя на него. Взгляд этот
все больше и больше, и беспокоил, и смущал Бориса. Он чаще оглядывался на
Наташу и прерывался в рассказах. Он просидел не больше 10 минут и встал,
раскланиваясь. Все те же любопытные, вызывающие и несколько насмешливые
глаза смотрели на него. После первого своего посещения, Борис сказал себе,
что Наташа для него точно так же привлекательна, как и прежде, но что он не
должен отдаваться этому чувству, потому что женитьба на ней -- девушке почти
без состояния, -- была бы гибелью его карьеры, а возобновление прежних
отношений без цели женитьбы было бы неблагородным поступком. Борис решил сам
с собою избегать встреч с Наташей, нo, несмотря на это решение, приехал
через несколько дней и стал ездить часто и целые дни проводить у Ростовых.
Ему представлялось, что ему необходимо было объясниться с Наташей, сказать
ей, что все старое должно быть забыто, что, несмотря на все... она не может
быть его женой, что у него нет состояния, и ее никогда не отдадут за него.
Но ему все не удавалось и неловко было приступить к этому объяснению. С
каждым днем он более и более запутывался. Наташа, по замечанию матери и
Сони, казалась по старому влюбленной в Бориса. Она пела ему его любимые
песни, показывала ему свой альбом, заставляла его писать в него, не
позволяла поминать ему о старом, давая понимать, как прекрасно было новое; и
каждый день он уезжал в тумане, не сказав того, что намерен был сказать, сам
не зная, что он делал и для чего он приезжал, и чем это кончится. Борис
перестал бывать у Элен, ежедневно получал укоризненные записки от нее и
все-таки целые дни проводил у Ростовых.
Однажды вечером, когда старая графиня, вздыхая и крехтя, в ночном чепце
и кофточке, без накладных буклей, и с одним бедным пучком волос, выступавшим
из-под белого, коленкорового чепчика, клала на коврике земные поклоны
вечерней молитвы, ее дверь скрипнула, и в туфлях на босу ногу, тоже в
кофточке и в папильотках, вбежала Наташа. Графиня оглянулась и нахмурилась.
Она дочитывала свою последнюю молитву: "Неужели мне одр сей гроб будет?"
Молитвенное настроение ее было уничтожено. Наташа, красная, оживленная,
увидав мать на молитве, вдруг остановилась на своем бегу, присела и невольно
высунула язык, грозясь самой себе. Заметив, что мать продолжала молитву, она
на цыпочках подбежала к кровати, быстро скользнув одной маленькой ножкой о
другую, скинула туфли и прыгнула на тот одр, за который графиня боялась, как
бы он не был ее гробом. Одр этот был высокий, перинный, с пятью все
уменьшающимися подушками. Наташа вскочила, утонула в перине, перевалилась к
стенке и начала возиться под одеялом, укладываясь, подгибая коленки к
подбородку, брыкая ногами и чуть слышно смеясь, то закрываясь с головой, то
взглядывая на мать. Графиня кончила молитву и с строгим лицом подошла к
постели; но, увидав, что Наташа закрыта с головой, улыбнулась своей доброй,
слабой улыбкой.
-- Ну, ну, ну, -- сказала мать.
-- Мама, можно поговорить, да? -- сказала Hаташa. -- Ну, в душку один
раз, ну еще, и будет. -- И она обхватила шею матери и поцеловала ее под
подбородок. В обращении своем с матерью Наташа выказывала внешнюю грубость
манеры, но так была чутка и ловка, что как бы она ни обхватила руками мать,
она всегда умела это сделать так, чтобы матери не было ни больно, ни
неприятно, ни неловко.
-- Ну, об чем же нынче? -- сказала мать, устроившись на подушках и
подождав, пока Наташа, также перекатившись раза два через себя, не легла с
ней рядом под одним одеялом, выпростав руки и приняв серьезное выражение.
Эти ночные посещения Наташи, совершавшиеся до возвращения графа из
клуба, были одним из любимейших наслаждений матери и дочери.
-- Об чем же нынче? А мне нужно тебе сказать...
Наташа закрыла рукою рот матери.
-- О Борисе... Я знаю, -- сказала она серьезно, -- я затем и пришла. Не
говорите, я знаю. Нет, скажите! -- Она отпустила руку. -- Скажите, мама. Он
мил?
-- Наташа, тебе 16 лет, в твои года я была замужем. Ты говоришь, что
Боря мил. Он очень мил, и я его люблю как сына, но что же ты хочешь?... Что
ты думаешь? Ты ему совсем вскружила голову, я это вижу...
Говоря это, графиня оглянулась на дочь. Наташа лежала, прямо и
неподвижно глядя вперед себя на одного из сфинксов красного дерева,
вырезанных на углах кровати, так что графиня видела только в профиль лицо
дочери. Лицо это поразило графиню своей особенностью серьезного и
сосредоточенного выражения.
Наташа слушала и соображала.
-- Ну так что ж? -- сказала она.
-- Ты ему вскружила совсем голову, зачем? Что ты хочешь от него? Ты
знаешь, что тебе нельзя выйти за него замуж.
-- Отчего? -- не переменяя положения, сказала Наташа.
-- Оттого, что он молод, оттого, что он беден, оттого, что он родня...
оттого, что ты и сама не любишь его.
-- А почему вы знаете?
-- Я знаю. Это не хорошо, мой дружок.
-- А если я хочу... -- сказала Наташа.
-- Перестань говорить глупости, -- сказала графиня.
-- А если я хочу...
-- Наташа, я серьезно...
Наташа не дала ей договорить, притянула к себе большую руку графини и
поцеловала ее сверху, потом в ладонь, потом опять повернула и стала целовать
ее в косточку верхнего сустава пальца, потом в промежуток, потом опять в
косточку, шопотом приговаривая: "январь, февраль, март, апрель, май".
-- Говорите, мама, что же вы молчите? Говорите, -- сказала она,
оглядываясь на мать, которая нежным взглядом смотрела на дочь и из-за этого
созерцания, казалось, забыла все, что она хотела сказать.
-- Это не годится, душа моя. Не все поймут вашу детскую связь, а видеть
его таким близким с тобой может повредить тебе в глазах других молодых
людей, которые к нам ездят, и, главное, напрасно мучает его. Он, может быть,
нашел себе партию по себе, богатую; а теперь он с ума сходит.
-- Сходит? -- повторила Наташа.
-- Я тебе про себя скажу. У меня был один cousin...
-- Знаю -- Кирилла Матвеич, да ведь он старик?
-- Не всегда был старик. Но вот что, Наташа, я поговорю с Борей. Ему не
надо так часто ездить...
-- Отчего же не надо, коли ему хочется?
-- Оттого, что я знаю, что это ничем не кончится.
-- Почему вы знаете? Нет, мама, вы не говорите ему. Что за глупости! --
говорила Наташа тоном человека, у которого хотят отнять его собственность.
-- Ну не выйду замуж, так пускай ездит, коли ему весело и мне весело.
-- Наташа улыбаясь поглядела на мать.
-- Не замуж, а так, -- повторила она.
-- Как же это, мой друг?
-- Да так. Ну, очень нужно, что замуж не выйду, а... так.
-- Так, так, -- повторила графиня и, трясясь всем своим телом,
засмеялась добрым, неожиданным старушечьим смехом.
-- Полноте смеяться, перестаньте, -- закричала Наташа, -- всю кровать
трясете. Ужасно вы на меня похожи, такая же хохотунья... Постойте... -- Она
схватила обе руки графини, поцеловала на одной кость мизинца -- июнь, и
продолжала целовать июль, август на другой руке. -- Мама, а он очень
влюблен? Как на ваши глаза? В вас были так влюблены? И очень мил, очень,
очень мил! Только не совсем в моем вкусе -- он узкий такой, как часы
столовые... Вы не понимаете?...Узкий, знаете, серый, светлый...
-- Что ты врешь! -- сказала графиня.
Наташа продолжала:
-- Неужели вы не понимаете? Николенька бы понял... Безухий -- тот
синий, темно-синий с красным, и он четвероугольный.
-- Ты и с ним кокетничаешь, -- смеясь сказала графиня.
-- Нет, он франмасон, я узнала. Он славный, темно-синий с красным, как
вам растолковать...
-- Графинюшка, -- послышался голос графа из за двери. -- Ты не спишь?
-- Наташа вскочила босиком, захватила в руки туфли и убежала в свою комнату.
Она долго не могла заснуть. Она все думала о том, что никто никак не
может понять всего, что она понимает, и что в ней есть.
"Соня?" подумала она, глядя на спящую, свернувшуюся кошечку с ее
огромной косой. "Нет, куда ей! Она добродетельная. Она влюбилась в
Николеньку и больше ничего знать не хочет. Мама, и та не понимает. Это
удивительно, как я умна и как... она мила", -- продолжала она, говоря про
себя в третьем лице и воображая, что это говорит про нее какой-то очень
умный, самый умный и самый хороший мужчина... "Все, все в ней есть, --
продолжал этот мужчина, -- умна необыкновенно, мила и потом хороша,
необыкновенно хороша, ловка, -- плавает, верхом ездит отлично, а голос!
Можно сказать, удивительный голос!" Она пропела свою любимую музыкальную
фразу из Херубиниевской оперы, бросилась на постель, засмеялась от радостной
мысли, что она сейчас заснет, крикнула Дуняшу потушить свечку, и еще Дуняша
не успела выйти из комнаты, как она уже перешла в другой, еще более
счастливый мир сновидений, где все было так же легко и прекрасно, как и в
действительности, но только было еще лучше, потому что было по другому.
-- -- -
На другой день графиня, пригласив к себе Бориса, переговорила с ним, и
с того дня он перестал бывать у Ростовых.
31-го декабря, накануне нового 1810 года, le réveillon, [27]
был бал у Екатерининского вельможи. На бале должен был быть дипломатический
корпус и государь.
На Английской набережной светился бесчисленными огнями иллюминации
известный дом вельможи. У освещенного подъезда с красным сукном стояла
полиция, и не одни жандармы, но полицеймейстер на подъезде и десятки
офицеров полиции. Экипажи отъезжали, и все подъезжали новые с красными
лакеями и с лакеями в перьях на шляпах. Из карет выходили мужчины в
мундирах, звездах и лентах; дамы в атласе и горностаях осторожно сходили по
шумно откладываемым подножкам, и торопливо и беззвучно проходили по сукну
подъезда.
Почти всякий раз, как подъезжал новый экипаж, в толпе пробегал шопот и
снимались шапки.
-- Государь?... Нет, министр... принц... посланник... Разве не видишь
перья?... -- говорилось из толпы. Один из толпы, одетый лучше других,
казалось, знал всех, и называл по имени знатнейших вельмож того времени.
Уже одна треть гостей приехала на этот бал, а у Ростовых,
долженствующих быть на этом бале, еще шли торопливые приготовления одевания.
Много было толков и приготовлений для этого бала в семействе Ростовых,
много страхов, что приглашение не будет получено, платье не будет готово, и
не устроится все так, как было нужно.
Вместе с Ростовыми ехала на бал Марья Игнатьевна Перонская,
приятельница и родственница графини, худая и желтая фрейлина старого двора,
руководящая провинциальных Ростовых в высшем петербургском свете.
В 10 часов вечера Ростовы должны были заехать за фрейлиной к
Таврическому саду; а между тем было уже без пяти минут десять, а еще барышни
не были одеты.
Наташа ехала на первый большой бал в своей жизни. Она в этот день
встала в 8 часов утра и целый день находилась в лихорадочной тревоге и
деятельности. Все силы ее, с самого утра, были устремлены на то, чтобы они
все: она, мама, Соня были одеты как нельзя лучше. Соня и графиня поручились
вполне ей. На графине должно было быть масака бархатное платье, на них двух
белые дымковые платья на розовых, шелковых чехлах с розанами в корсаже.
Волоса должны были быть причесаны à la grecque. [28]
Все существенное уже было сделано: ноги, руки, шея, уши были уже
особенно тщательно, по бальному, вымыты, надушены и напудрены; обуты уже
были шелковые, ажурные чулки и белые атласные башмаки с бантиками; прически
были почти окончены. Соня кончала одеваться, графиня тоже; но Наташа,
хлопотавшая за всех, отстала. Она еще сидела перед зеркалом в накинутом на
худенькие плечи пеньюаре. Соня, уже одетая, стояла посреди комнаты и,
нажимая до боли маленьким пальцем, прикалывала последнюю визжавшую под
булавкой ленту.
-- Не так, не так, Соня, -- сказала Наташа, поворачивая голову от
прически и хватаясь руками за волоса, которые не поспела отпустить державшая
их горничная. -- Не так бант, поди сюда. -- Соня присела. Наташа переколола
ленту иначе.
-- Позвольте, барышня, нельзя так, -- говорила горничная, державшая
волоса Наташи.
-- Ах, Боже мой, ну после! Вот так, Соня.
-- Скоро ли вы? -- послышался голос графини, -- уж десять сейчас.
-- Сейчас, сейчас. -- А вы готовы, мама?
-- Только току приколоть.
-- Не делайте без меня, -- крикнула Наташа: -- вы не сумеете!
-- Да уж десять.
На бале решено было быть в половине одиннадцатого, a надо было еще
Наташе одеться и заехать к Таврическому саду.
Окончив прическу, Наташа в коротенькой юбке, из-под которой виднелись
бальные башмачки, и в материнской кофточке, подбежала к Соне, осмотрела ее и
потом побежала к матери. Поворачивая ей голову, она приколола току, и, едва
успев поцеловать ее седые волосы, опять побежала к девушкам, подшивавшим ей
юбку.
Дело стояло за Наташиной юбкой, которая была слишком длинна; ее
подшивали две девушки, обкусывая торопливо нитки. Третья, с булавками в
губах и зубах, бегала от графини к Соне; четвертая держала на
высоко-поднятой руке все дымковое платье.
-- Мавруша, скорее, голубушка!
-- Дайте наперсток оттуда, барышня.
-- Скоро ли, наконец? -- сказал граф, входя из-за двери. -- Вот вам
духи. Перонская уж заждалась.
-- Готово, барышня, -- говорила горничная, двумя пальцами поднимая
подшитое дымковое платье и что-то обдувая и потряхивая, высказывая этим
жестом сознание воздушности и чистоты того, что она держала.
Наташа стала надевать платье.
-- Сейчас, сейчас, не ходи, папа, -- крикнула она отцу, отворившему
дверь, еще из под дымки юбки, закрывавшей все ее лицо. Соня захлопнула
дверь. Через минуту графа впустили. Он был в синем фраке, чулках и башмаках,
надушенный и припомаженный.
-- Ах, папа, ты как хорош, прелесть! -- сказала Наташа, стоя посреди
комнаты и расправляя складки дымки.
-- Позвольте, барышня, позвольте, -- говорила девушка, стоя на коленях,
обдергивая платье и с одной стороны рта на другую переворачивая языком
булавки.
-- Воля твоя! -- с отчаянием в голосе вскрикнула Соня, оглядев платье
Наташи, -- воля твоя, опять длинно!
Наташа отошла подальше, чтоб осмотреться в трюмо. Платье было длинно.
-- Ей Богу, сударыня, ничего не длинно, -- сказала Мавруша, ползавшая
по полу за барышней.
-- Ну длинно, так заметаем, в одну минутую заметаем, -- сказала
решительная Дуняша, из платочка на груди вынимая иголку и опять на полу
принимаясь за работу.
В это время застенчиво, тихими шагами, вошла графиня в своей токе и
бархатном платье.
-- Уу! моя красавица! -- закричал граф, -- лучше вас всех!... -- Он
хотел обнять ее, но она краснея отстранилась, чтоб не измяться.
-- Мама, больше на бок току, -- проговорила Наташа. -- Я переколю, и
бросилась вперед, а девушки, подшивавшие, не успевшие за ней броситься,
оторвали кусочек дымки.
-- Боже мой! Что ж это такое? Я ей Богу не виновата...
-- Ничего, заметаю, не видно будет, -- говорила Дуняша.
-- Красавица, краля-то моя! -- сказала из-за двери вошедшая няня. -- А
Сонюшка-то, ну красавицы!...
В четверть одиннадцатого наконец сели в кареты и поехали. Но еще нужно
было заехать к Таврическому саду.
Перонская была уже готова. Несмотря на ее старость и некрасивость, у
нее происходило точно то же, что у Ростовых, хотя не с такой торопливостью
(для нее это было дело привычное), но также было надушено, вымыто, напудрено
старое, некрасивое тело, также старательно промыто за ушами, и даже, и так
же, как у Ростовых, старая горничная восторженно любовалась нарядом своей
госпожи, когда она в желтом платье с шифром вышла в гостиную. Перонская
похвалила туалеты Ростовых.
Ростовы похвалили ее вкус и туалет, и, бережа прически и платья, в
одиннадцать часов разместились по каретам и поехали.
Наташа с утра этого дня не имела ни минуты свободы, и ни разу не успела
подумать о том, что предстоит ей.
В сыром, холодном воздухе, в тесноте и неполной темноте колыхающейся
кареты, она в первый раз живо представила себе то, что ожидает ее там, на
бале, в освещенных залах -- музыка, цветы, танцы, государь, вся блестящая
молодежь Петербурга. То, что ее ожидало, было так прекрасно, что она не
верила даже тому, что это будет: так это было несообразно с впечатлением
холода, тесноты и темноты кареты. Она поняла все то, что ее ожидает, только
тогда, когда, пройдя по красному сукну подъезда, она вошла в сени, сняла
шубу и пошла рядом с Соней впереди матери между цветами по освещенной
лестнице. Только тогда она вспомнила, как ей надо было себя держать на бале
и постаралась принять ту величественную манеру, которую она считала
необходимой для девушки на бале. Но к счастью ее она почувствовала, что
глаза ее разбегались: она ничего не видела ясно, пульс ее забил сто раз в
минуту, и кровь стала стучать у ее сердца. Она не могла принять той манеры,
которая бы сделала ее смешною, и шла, замирая от волнения и стараясь всеми
силами только скрыть его. И эта-то была та самая манера, которая более всего
шла к ней. Впереди и сзади их, так же тихо переговариваясь и так же в
бальных платьях, входили гости. Зеркала по лестнице отражали дам в белых,
голубых, розовых платьях, с бриллиантами и жемчугами на открытых руках и
шеях.
Наташа смотрела в зеркала и в отражении не могла отличить себя от
других. Все смешивалось в одну блестящую процессию. При входе в первую залу,
равномерный гул голосов, шагов, приветствий -- оглушил Наташу; свет и блеск
еще более ослепил ее. Хозяин и хозяйка, уже полчаса стоявшие у входной двери
и говорившие одни и те же слова входившим: "charmé de vous voir",
[29] так же встретили и Ростовых с Перонской.
Две девочки в белых платьях, с одинаковыми розами в черных волосах,
одинаково присели, но невольно хозяйка остановила дольше свой взгляд на
тоненькой Наташе. Она посмотрела на нее, и ей одной особенно улыбнулась в
придачу к своей хозяйской улыбке. Глядя на нее, хозяйка вспомнила, может
быть, и свое золотое, невозвратное девичье время, и свой первый бал. Хозяин
тоже проводил глазами Наташу и спросил у графа, которая его дочь?
-- Charmante! [30] -- сказал он, поцеловав кончики своих
пальцев.
В зале стояли гости, теснясь у входной двери, ожидая государя. Графиня
поместилась в первых рядах этой толпы. Наташа слышала и чувствовала, что
несколько голосов спросили про нее и смотрели на нее. Она поняла, что она
понравилась тем, которые обратили на нее внимание, и это наблюдение
несколько успокоило ее.
"Есть такие же, как и мы, есть и хуже нас" -- подумала она.
Перонская называла графине самых значительных лиц, бывших на бале.
-- Вот это голландский посланик, видите, седой, -- говорила Перонская,
указывая на старичка с серебряной сединой курчавых, обильных волос,
окруженного дамами, которых он чему-то заставлял смеяться.
-- А вот она, царица Петербурга, графиня Безухая, -- говорила она,
указывая на входившую Элен.
-- Как хороша! Не уступит Марье Антоновне; смотрите, как за ней
увиваются и молодые и старые. И хороша, и умна... Говорят принц... без ума
от нее. А вот эти две, хоть и нехороши, да еще больше окружены.
Она указала на проходивших через залу даму с очень некрасивой дочерью.
-- Это миллионерка-невеста, -- сказала Перонская. -- А вот и женихи.
-- Это брат Безуховой -- Анатоль Курагин, -- сказала она, указывая на
красавца кавалергарда, который прошел мимо их, с высоты поднятой головы
через дам глядя куда-то. -- Как хорош! неправда ли? Говорят, женят его на
этой богатой. .И ваш-то соusin, Друбецкой, тоже очень увивается. Говорят,
миллионы. -- Как же, это сам французский посланник, -- отвечала она о
Коленкуре на вопрос графини, кто это. -- Посмотрите, как царь какой-нибудь.
А все-таки милы, очень милы французы. Нет милей для общества. А вот и она!
Нет, все лучше всех наша Марья-то Антоновна! И как просто одета. Прелесть!
-- А этот-то, толстый, в очках, фармазон-всемирный, -- сказала Перонская,
указывая на Безухова. -- С женою-то его рядом поставьте: то-то шут
гороховый!
Пьер шел, переваливаясь своим толстым телом, раздвигая толпу, кивая
направо и налево так же небрежно и добродушно, как бы он шел по толпе
базара. Он продвигался через толпу, очевидно отыскивая кого-то.
Наташа с радостью смотрела на знакомое лицо Пьера, этого шута
горохового, как называла его Перонская, и знала, что Пьер их, и в
особенности ее, отыскивал в толпе. Пьер обещал ей быть на бале и представить
ей кавалеров.
Но, не дойдя до них, Безухой остановился подле невысокого, очень
красивого брюнета в белом мундире, который, стоя у окна, разговаривал с
каким-то высоким мужчиной в звездах и ленте. Наташа тотчас же узнала
невысокого молодого человека в белом мундире: это был Болконский, который
показался ей очень помолодевшим, повеселевшим и похорошевшим.
-- Вот еще знакомый, Болконский, видите, мама? -- сказала Наташа,
указывая на князя Андрея. -- Помните, он у нас ночевал в Отрадном.
-- А, вы его знаете? -- сказала Перонская. -- Терпеть не могу. Il fait
à présent la pluie et le beau temps. [31] И гордость такая, что
границ нет! По папеньке пошел. И связался с Сперанским, какие-то проекты
пишут. Смотрите, как с дамами обращается! Она с ним говорит, а он
отвернулся, -- сказала она, указывая на него. -- Я бы его отделала, если бы
он со мной так поступил, как с этими дамами.