Лев Николаевич Толстой. Война и мир. Том 2 (2)

 II.
 
 
 
 Вернувшись в Москву из армии, Николай Ростов был принят домашними как
лучший сын, герой и ненаглядный Николушка; родными -- как милый, приятный и
почтительный молодой человек; знакомыми -- как красивый гусарский поручик,
ловкий танцор и один из лучших женихов Москвы. 
 
 Знакомство у Ростовых была вся Москва; денег в нынешний год у старого
графа было достаточно, потому что были перезаложены все имения, и потому
Николушка, заведя своего собственного рысака и самые модные рейтузы,
особенные, каких ни у кого еще в Москве не было, и сапоги, самые модные, с
самыми острыми носками и маленькими серебряными шпорами, проводил время
очень весело. Ростов, вернувшись домой, испытал приятное чувство после
некоторого промежутка времени примеривания себя к старым условиям жизни.
Ему казалось, что он очень возмужал и вырос. Отчаяние за невыдержанный из
закона Божьего экзамен, занимание денег у Гаврилы на извозчика, тайные
поцелуи с Соней, он про всё это вспоминал, как про ребячество, от которого
он неизмеримо был далек теперь. Теперь он -- гусарский поручик в серебряном
ментике, с солдатским Георгием, готовит своего рысака на бег, вместе с
известными охотниками, пожилыми, почтенными. У него знакомая дама на
бульваре, к которой он ездит вечером. Он дирижировал мазурку на бале у
Архаровых, разговаривал о войне с фельдмаршалом Каменским, бывал в
английском клубе, и был на ты с одним сорокалетним полковником, с которым
познакомил его Денисов. 
 
 Страсть его к государю несколько ослабела в Москве, так как он за это
время не видал его. Но он часто рассказывал о государе, о своей любви к
нему, давая чувствовать, что он еще не всё рассказывает, что что-то еще
есть в его чувстве к государю, что не может быть всем понятно; и от всей
души разделял общее в то время в Москве чувство обожания к императору
Александру Павловичу, которому в Москве в то время было дано наименование
ангела во плоти. 
 
 В это короткое пребывание Ростова в Москве, до отъезда в армию, он не
сблизился, а напротив разошелся с Соней. Она была очень хороша, мила, и,
очевидно, страстно влюблена в него; но он был в той поре молодости, когда
кажется так много дела, что некогда этим заниматься, и молодой человек
боится связываться -- дорожит своей свободой, которая ему нужна на многое
другое. Когда он думал о Соне в это новое пребывание в Москве, он говорил
себе: Э! еще много, много таких будет и есть там, где-то, мне еще
неизвестных. Еще успею, когда захочу, заняться и любовью, а теперь некогда.
Кроме того, ему казалось что-то унизительное для своего мужества в женском
обществе. Он ездил на балы и в женское общество, притворяясь, что делал это
против воли. Бега, английский клуб, кутеж с Денисовым, поездка туда -- это
было другое дело: это было прилично молодцу-гусару. 
 
 В начале марта, старый граф Илья Андреич Ростов был озабочен
устройством обеда в английском клубе для приема князя Багратиона. 
 
 Граф в халате ходил по зале, отдавая приказания клубному эконому и
знаменитому Феоктисту, старшему повару английского клуба, о спарже, свежих
огурцах, землянике, теленке и рыбе для обеда князя Багратиона. Граф, со дня
основания клуба, был его членом и старшиною. Ему было поручено от клуба
устройство торжества для Багратиона, потому что редко кто умел так на
широкую руку, хлебосольно устроить пир, особенно потому, что редко кто умел
и хотел приложить свои деньги, если они понадобятся на устройство пира.
Повар и эконом клуба с веселыми лицами слушали приказания графа, потому что
они знали, что ни при ком, как при нем, нельзя было лучше поживиться на
обеде, который стоил несколько тысяч. 
 
 -- Так смотри же, гребешков, гребешков в тортю положи, знаешь! --
Холодных стало быть три?... -- спрашивал повар. Граф задумался. -- Нельзя
меньше, три... майонез раз, -- сказал он, загибая палец... 
 
 -- Так прикажете стерлядей больших взять? -- спросил эконом. -- Что ж
делать, возьми, коли не уступают. Да, батюшка ты мой, я было и забыл. Ведь
надо еще другую антре на стол. Ах, отцы мои! -- Он схватился за голову. --
Да кто же мне цветы привезет? 
 
 -- Митинька! А Митинька! Скачи ты, Митинька, в подмосковную, --
обратился он к вошедшему на его зов управляющему, -- скачи ты в
подмосковную и вели ты сейчас нарядить барщину Максимке-садовнику. Скажи,
чтобы все оранжереи сюда волок, укутывал бы войлоками. Да чтобы мне двести
горшков тут к пятнице были. 
 
 Отдав еще и еще разные приказания, он вышел было отдохнуть к
графинюшке, но вспомнил еще нужное, вернулся сам, вернул повара и эконома и
опять стал приказывать. В дверях послышалась легкая, мужская походка,
бряцанье шпор, и красивый, румяный, с чернеющимися усиками, видимо
отдохнувший и выхолившийся на спокойном житье в Москве, вошел молодой граф. 
 
 -- Ах, братец мой! Голова кругом идет, -- сказал старик, как бы
стыдясь, улыбаясь перед сыном. -- Хоть вот ты бы помог! Надо ведь еще
песенников. Музыка у меня есть, да цыган что ли позвать? Ваша
братия-военные это любят. 
 
 -- Право, папенька, я думаю, князь Багратион, когда готовился к
Шенграбенскому сражению, меньше хлопотал, чем вы теперь, -- сказал сын,
улыбаясь. 
 
 Старый граф притворился рассерженным. -- Да, ты толкуй, ты попробуй! 
 
 И граф обратился к повару, который с умным и почтенным лицом,
наблюдательно и ласково поглядывал на отца и сына. 
 
 -- Какова молодежь-то, а, Феоктист? -- сказал он, -- смеется над нашим
братом-стариками. 
 
 -- Что ж, ваше сиятельство, им бы только покушать хорошо, а как всё
собрать да сервировать, это не их дело. 
 
 -- Так, так, -- закричал граф, и весело схватив сына за обе руки,
закричал: -- Так вот же что, попался ты мне! Возьми ты сейчас сани парные и
ступай ты к Безухову, и скажи, что граф, мол, Илья Андреич прислали просить
у вас земляники и ананасов свежих. Больше ни у кого не достанешь. Самого-то
нет, так ты зайди, княжнам скажи, и оттуда, вот что, поезжай ты на Разгуляй
-- Ипатка-кучер знает -- найди ты там Ильюшку-цыгана, вот что у графа
Орлова тогда плясал, помнишь, в белом казакине, и притащи ты его сюда, ко
мне. 
 
 -- И с цыганками его сюда привести? -- спросил Николай смеясь. -- Ну,
ну!... 
 
 В это время неслышными шагами, с деловым, озабоченным и вместе
христиански-кротким видом, никогда не покидавшим ее, вошла в комнату Анна
Михайловна. Несмотря на то, что каждый день Анна Михайловна заставала графа
в халате, всякий раз он конфузился при ней и просил извинения за свой
костюм. 
 
 -- Ничего, граф, голубчик, -- сказала она, кротко закрывая глаза. -- А
к Безухому я съезжу, -- сказала она. -- Пьер приехал, и теперь мы всё
достанем, граф, из его оранжерей. Мне и нужно было видеть его. Он мне
прислал письмо от Бориса. Слава Богу, Боря теперь при штабе. 
 
 Граф обрадовался, что Анна Михайловна брала одну часть его поручений,
и велел ей заложить маленькую карету. 
 
 -- Вы Безухову скажите, чтоб он приезжал. Я его запишу. Что он с
женой? -- спросил он. 
 
 Анна Михайловна завела глаза, и на лице ее выразилась глубокая
скорбь... 
 
 -- Ах, мой друг, он очень несчастлив, -- сказала она. -- Ежели правда,
что мы слышали, это ужасно. И думали ли мы, когда так радовались его
счастию! И такая высокая, небесная душа, этот молодой Безухов! Да, я от
души жалею его и постараюсь дать ему утешение, которое от меня будет
зависеть. 
 
 -- Да что ж такое? -- спросили оба Ростова, старший и младший. 
 
 Анна Михайловна глубоко вздохнула: -- Долохов, Марьи Ивановны сын, --
сказала она таинственным шопотом, -- говорят, совсем компрометировал ее. Он
его вывел, пригласил к себе в дом в Петербурге, и вот... Она сюда приехала,
и этот сорви-голова за ней, -- сказала Анна Михайловна, желая выразить свое
сочувствие Пьеру, но в невольных интонациях и полуулыбкою выказывая
сочувствие сорви-голове, как она назвала Долохова. -- Говорят, сам Пьер
совсем убит своим горем. 
 
 -- Ну, всё-таки скажите ему, чтоб он приезжал в клуб, -- всё
рассеется. Пир горой будет. 
 
 На другой день, 3-го марта, во 2-м часу по полудни, 250 человек членов
Английского клуба и 50 человек гостей ожидали к обеду дорогого гостя и
героя Австрийского похода, князя Багратиона. В первое время по получении
известия об Аустерлицком сражении Москва пришла в недоумение. В то время
русские так привыкли к победам, что, получив известие о поражении, одни
просто не верили, другие искали объяснений такому странному событию в
каких-нибудь необыкновенных причинах. В Английском клубе, где собиралось
всё, что было знатного, имеющего верные сведения и вес, в декабре месяце,
когда стали приходить известия, ничего не говорили про войну и про
последнее сражение, как будто все сговорились молчать о нем. Люди, дававшие
направление разговорам, как-то: граф Ростопчин, князь Юрий Владимирович
Долгорукий, Валуев, гр. Марков, кн. Вяземский, не показывались в клубе, а
собирались по домам, в своих интимных кружках, и москвичи, говорившие с
чужих голосов (к которым принадлежал и Илья Андреич Ростов), оставались на
короткое время без определенного суждения о деле войны и без руководителей.
Москвичи чувствовали, что что-то нехорошо и что обсуждать эти дурные вести
трудно, и потому лучше молчать. Но через несколько времени, как присяжные
выходят из совещательной комнаты, появились и тузы, дававшие мнение в
клубе, и всё заговорило ясно и определенно. Были найдены причины тому
неимоверному, неслыханному и невозможному событию, что русские были побиты,
и все стало ясно, и во всех углах Москвы заговорили одно и то же. Причины
эти были: измена австрийцев, дурное продовольствие войска, измена поляка
Пшебышевского и француза Ланжерона, неспособность Кутузова, и (потихоньку
говорили) молодость и неопытность государя, вверившегося дурным и ничтожным
людям. Но войска, русские войска, говорили все, были необыкновенны и делали
чудеса храбрости. Солдаты, офицеры, генералы -- были герои. Но героем из
героев был князь Багратион, прославившийся своим Шенграбенским делом и
отступлением от Аустерлица, где он один провел свою колонну нерасстроенною
и целый день отбивал вдвое сильнейшего неприятеля. Тому, что Багратион
выбран был героем в Москве, содействовало и то, что он не имел связей в
Москве, и был чужой. В лице его отдавалась должная честь боевому, простому,
без связей и интриг, русскому солдату, еще связанному воспоминаниями
Итальянского похода с именем Суворова. Кроме того в воздаянии ему таких
почестей лучше всего показывалось нерасположение и неодобрение Кутузову. 
 
 -- Ежели бы не было Багратиона, il faudrait l'inventer, 1 -- сказал
шутник Шиншин, пародируя слова Вольтера. Про Кутузова никто не говорил, и
некоторые шопотом бранили его, называя придворною вертушкой и старым
сатиром. По всей Москве повторялись слова князя Долгорукова: "лепя, лепя и
облепишься", утешавшегося в нашем поражении воспоминанием прежних побед, и
повторялись слова Ростопчина про то, что французских солдат надо возбуждать
к сражениям высокопарными фразами, что с Немцами надо логически рассуждать,
убеждая их, что опаснее бежать, чем итти вперед; но что русских солдат надо
только удерживать и просить: потише! Со всex сторон слышны были новые и
новые рассказы об отдельных примерах мужества, оказанных нашими солдатами и
офицерами при Аустерлице. Тот спас знамя, тот убил 5-ть французов, тот один
заряжал 5-ть пушек. Говорили и про Берга, кто его не знал, что он, раненый
в правую руку, взял шпагу в левую и пошел вперед. Про Болконского ничего не
говорили, и только близко знавшие его жалели, что он рано умер, оставив
беременную жену и чудака-отца. 
 
 
 
 
 
 
 III. 

 
 
 3-го марта во всех комнатах Английского клуба стоял стон
разговаривающих голосов и, как пчелы на весеннем пролете, сновали взад и
вперед, сидели, стояли, сходились и расходились, в мундирах, фраках и еще
кое-кто в пудре и кафтанах, члены и гости клуба. Пудренные, в чулках и
башмаках ливрейные лакеи стояли у каждой двери и напряженно старались
уловить каждое движение гостей и членов клуба, чтобы предложить свои
услуги. Большинство присутствовавших были старые, почтенные люди с
широкими, самоуверенными лицами, толстыми пальцами, твердыми движениями и
голосами. Этого рода гости и члены сидели по известным, привычным местам и
сходились в известных, привычных кружках. Малая часть присутствовавших
состояла из случайных гостей -- преимущественно молодежи, в числе которой
были Денисов, Ростов и Долохов, который был опять семеновским офицером. На
лицах молодежи, особенно военной, было выражение того чувства презрительной
почтительности к старикам, которое как будто говорит старому поколению:
уважать и почитать вас мы готовы, но помните, что всё-таки за нами
будущность. 
 
 Несвицкий был тут же, как старый член клуба. Пьер, по приказанию жены
отпустивший волоса, снявший очки и одетый по модному, но с грустным и
унылым видом, ходил по залам. Его, как и везде, окружала атмосфера людей,
преклонявшихся перед его богатством, и он с привычкой царствования и
рассеянной презрительностью обращался с ними. 
 
 По годам он бы должен был быть с молодыми, по богатству и связям он
был членом кружков старых, почтенных гостей, и потому он переходил от
одного кружка к другому. 
 
 Старики из самых значительных составляли центр кружков, к которым
почтительно приближались даже незнакомые, чтобы послушать известных людей.
Большие кружки составлялись около графа Ростопчина, Валуева и Нарышкина.
Ростопчин рассказывал про то, как русские были смяты бежавшими австрийцами
и должны были штыком прокладывать себе дорогу сквозь беглецов. 
 
 Валуев конфиденциально рассказывал, что Уваров был прислан из
Петербурга, для того чтобы узнать мнение москвичей об Аустерлице. 
 
 В третьем кружке Нарышкин говорил о заседании австрийского военного
совета, в котором Суворов закричал петухом в ответ на глупость австрийских
генералов. Шиншин, стоявший тут же, хотел пошутить, сказав, что Кутузов,
видно, и этому нетрудному искусству -- кричать по петушиному -- не мог
выучиться у Суворова; но старички строго посмотрели на шутника, давая ему
тем чувствовать, что здесь и в нынешний день так неприлично было говорить
про Кутузова. 
 
 Граф Илья Андреич Ростов, озабоченно, торопливо похаживал в своих
мягких сапогах из столовой в гостиную, поспешно и совершенно-одинаково
здороваясь с важными и неважными лицами, которых он всех знал, и изредка
отыскивая глазами своего стройного молодца-сына, радостно останавливал на
нем свой взгляд и подмигивал ему. Молодой Ростов стоял у окна с Долоховым,
с которым он недавно познакомился, и знакомством которого он дорожил.
Старый граф подошел к ним и пожал руку Долохову. 
 
 -- Ко мне милости прошу, вот ты с моим молодцом знаком... вместе там,
вместе геройствовали... A! Василий Игнатьич... здорово старый, -- обратился
он к проходившему старичку, но не успел еще договорить приветствия, как всё
зашевелилось, и прибежавший лакей, с испуганным лицом, доложил: пожаловали! 
 
 Раздались звонки; старшины бросились вперед; разбросанные в разных
комнатах гости, как встряхнутая рожь на лопате, столпились в одну кучу и
остановились в большой гостиной у дверей залы. 
 
 В дверях передней показался Багратион, без шляпы и шпаги, которые он,
по клубному обычаю, оставил у швейцара. Он был не в смушковом картузе с
нагайкой через плечо, как видел его Ростов в ночь накануне Аустерлицкого
сражения, а в новом узком мундире с русскими и иностранными орденами и с
георгиевской звездой на левой стороне груди. Он видимо сейчас, перед
обедом, подстриг волосы и бакенбарды, что невыгодно изменяло его
физиономию. На лице его было что-то наивно-праздничное, дававшее, в
соединении с его твердыми, мужественными чертами, даже несколько-комическое
выражение его лицу. Беклешов и Федор Петрович Уваров, приехавшие с ним
вместе, остановились в дверях, желая, чтобы он, как главный гость, прошел
вперед их. Багратион смешался, не желая воспользоваться их учтивостью;
произошла остановка в дверях, и наконец Багратион всё-таки прошел вперед.
Он шел, не зная куда девать руки, застенчиво и неловко, по паркету
приемной: ему привычнее и легче было ходить под пулями по вспаханному полю,
как он шел перед Курским полком в Шенграбене. Старшины встретили его у
первой двери, сказав ему несколько слов о радости видеть столь дорогого
гостя, и недождавшись его ответа, как бы завладев им, окружили его и повели
в гостиную. В дверях гостиной не было возможности пройти от столпившихся
членов и гостей, давивших друг друга и через плечи друг друга старавшихся,
как редкого зверя, рассмотреть Багратиона. Граф Илья Андреич, энергичнее
всех, смеясь и приговаривая: -- пусти, mon cher, пусти, пусти, -- протолкал
толпу, провел гостей в гостиную и посадил на средний диван. Тузы,
почетнейшие члены клуба, обступили вновь прибывших. Граф Илья Андреич,
проталкиваясь опять через толпу, вышел из гостиной и с другим старшиной
через минуту явился, неся большое серебряное блюдо, которое он поднес князю
Багратиону. На блюде лежали сочиненные и напечатанные в честь героя стихи.
Багратион, увидав блюдо, испуганно оглянулся, как бы отыскивая помощи. Но
во всех глазах было требование того, чтобы он покорился. Чувствуя себя в их
власти, Багратион решительно, обеими руками, взял блюдо и сердито,
укоризненно посмотрел на графа, подносившего его. Кто-то услужливо вынул из
рук Багратиона блюдо (а то бы он, казалось, намерен был держать его так до
вечера и так итти к столу) и обратил его внимание на стихи. "Ну и прочту",
как будто сказал Багратион и устремив усталые глаза на бумагу, стал читать
с сосредоточенным и серьезным видом. Сам сочинитель взял стихи и стал
читать. Князь Багратион склонил голову и слушал. 
 
 "Славь Александра век 
 И охраняй нам Тита на престоле, 
 Будь купно страшный вождь и добрый человек, 
 Рифей в отечестве а Цесарь в бранном поле. 
 Да счастливый Наполеон, 
 Познав чрез опыты, каков Багратион, 
 Не смеет утруждать Алкидов русских боле..." 
 Но еще он не кончил стихов, как громогласный дворецкий провозгласил:
"Кушанье готово!" Дверь отворилась, загремел из столовой польский: "Гром
победы раздавайся, веселися храбрый росс", и граф Илья Андреич, сердито
посмотрев на автора, продолжавшего читать стихи, раскланялся перед
Багратионом. Все встали, чувствуя, что обед был важнее стихов, и опять
Багратион впереди всех пошел к столу. На первом месте, между двух
Александров -- Беклешова и Нарышкина, что тоже имело значение по отношению
к имени государя, посадили Багратиона: 300 человек разместились в столовой
по чинам и важности, кто поважнее, поближе к чествуемому гостю: так же
естественно, как вода разливается туда глубже, где местность ниже. 
 
 Перед самым обедом граф Илья Андреич представил князю своего сына.
Багратион, узнав его, сказал несколько нескладных, неловких слов, как и все
слова, которые он говорил в этот день. Граф Илья Андреич радостно и гордо
оглядывал всех в то время, как Багратион говорил с его сыном. 
 
 Николай Ростов с Денисовым и новым знакомцем Долоховым сели вместе
почти на середине стола. Напротив них сел Пьер рядом с князем Несвицким.
Граф Илья Андреич сидел напротив Багратиона с другими старшинами и угащивал
князя, олицетворяя в себе московское радушие. 
 
 Труды его не пропали даром. Обеды его, постный и скоромный, были
великолепны, но совершенно спокоен он всё-таки не мог быть до конца обеда.
Он подмигивал буфетчику, шопотом приказывал лакеям, и не без волнения
ожидал каждого, знакомого ему блюда. Всё было прекрасно. На втором блюде,
вместе с исполинской стерлядью (увидав которую, Илья Андреич покраснел от
радости и застенчивости), уже лакеи стали хлопать пробками и наливать
шампанское. После рыбы, которая произвела некоторое впечатление, граф Илья
Андреич переглянулся с другими старшинами. -- "Много тостов будет, пора
начинать!" -- шепнул он и взяв бокал в руки -- встал. Все замолкли и
ожидали, что он скажет. 
 
 -- Здоровье государя императора! -- крикнул он, и в ту же минуту
добрые глаза его увлажились слезами радости и восторга. В ту же минуту
заиграли: "Гром победы раздавайся".Все встали с своих мест и закричали ура!
и Багратион закричал ура! тем же голосом, каким он кричал на Шенграбенском
поле. Восторженный голос молодого Ростова был слышен из за всех 300
голосов. Он чуть не плакал. -- Здоровье государя императора, -- кричал он,
-- ура! -- Выпив залпом свой бокал, он бросил его на пол. Многие
последовали его примеру. И долго продолжались громкие крики. Когда замолкли
голоса, лакеи подобрали разбитую посуду, и все стали усаживаться, и
улыбаясь своему крику переговариваться. Граф Илья Андреич поднялся опять,
взглянул на записочку, лежавшую подле его тарелки и провозгласил тост за
здоровье героя нашей последней кампании, князя Петра Ивановича Багратиона и
опять голубые глаза графа увлажились слезами. Ура! опять закричали голоса
300 гостей, и вместо музыки послышались певчие, певшие кантату сочинения
Павла Ивановича Кутузова. 
 
 "Тщетны россам все препоны, 
 Храбрость есть побед залог, 
 Есть у нас Багратионы, 
 Будут все враги у ног" и т. д. 
 Только что кончили певчие, как последовали новые и новые тосты, при
которых всё больше и больше расчувствовался граф Илья Андреич, и еще больше
билось посуды, и еще больше кричалось. Пили за здоровье Беклешова,
Нарышкина, Уварова, Долгорукова, Апраксина, Валуева, за здоровье старшин,
за здоровье распорядителя, за здоровье всех членов клуба, за здоровье всех
гостей клуба и наконец отдельно за здоровье учредителя обеда графа Ильи
Андреича. При этом тосте граф вынул платок и, закрыв им лицо, совершенно
расплакался.