Для женитьбы нужно было согласие отца, и для этого на другой день князь
Андрей уехал к отцу.
Отец с наружным спокойствием, но внутренней злобой принял сообщение
сына. Он не мог понять того, чтобы кто-нибудь хотел изменять жизнь, вносить
в нее что-нибудь новое, когда жизнь для него уже кончалась. -- "Дали бы
только дожить так, как я хочу, а потом бы делали, что хотели", говорил себе
старик. С сыном однако он употребил ту дипломацию, которую он употреблял в
важных случаях. Приняв спокойный тон, он обсудил все дело.
Во-первых, женитьба была не блестящая в отношении родства, богатства и
знатности. Во-вторых, князь Андрей был не первой молодости и слаб здоровьем
(старик особенно налегал на это), а она была очень молода. В-третьих, был
сын, которого жалко было отдать девчонке. В-четвертых, наконец, -- сказал
отец, насмешливо глядя на сына, -- я тебя прошу, отложи дело на год, съезди
за-границу, полечись, сыщи, как ты и хочешь, немца, для князя Николая, и
потом, ежели уж любовь, страсть, упрямство, что хочешь, так велики, тогда
женись.
-- И это последнее мое слово, знай, последнее... -- кончил князь таким
тоном, которым показывал, что ничто не заставит его изменить свое решение.
Князь Андрей ясно видел, что старик надеялся, что чувство его или его
будущей невесты не выдержит испытания года, или что он сам, старый князь,
умрет к этому времени, и решил исполнить волю отца: сделать предложение и
отложить свадьбу на год.
Через три недели после своего последнего вечера у Ростовых, князь
Андрей вернулся в Петербург.
-- -- -
На другой день после своего объяснения с матерью, Наташа ждала целый
день Болконского, но он не приехал. На другой, на третий день было то же
самое. Пьер также не приезжал, и Наташа, не зная того, что князь Андрей
уехал к отцу, не могла себе объяснить его отсутствия.
Так прошли три недели. Наташа никуда не хотела выезжать и как тень,
праздная и унылая, ходила по комнатам, вечером тайно от всех плакала и не
являлась по вечерам к матери. Она беспрестанно краснела и раздражалась. Ей
казалось, что все знают о ее разочаровании, смеются и жалеют о ней. При всей
силе внутреннего горя, это тщеславное горе усиливало ее несчастие.
Однажды она пришла к графине, хотела что-то сказать ей, и вдруг
заплакала. Слезы ее были слезы обиженного ребенка, который сам не знает, за
что он наказан.
Графиня стала успокоивать Наташу. Наташа, вслушивавшаяся сначала в
слова матери, вдруг прервала ее:
-- Перестаньте, мама, я и не думаю, и не хочу думать! Так, поездил и
перестал, и перестал...
Голос ее задрожал, она чуть не заплакала, но оправилась и спокойно
продолжала: -- И совсем я не хочу выходить замуж. И я его боюсь; я теперь
совсем, совсем, успокоилась...
На другой день после этого разговора Наташа надела то старое платье,
которое было ей особенно известно за доставляемую им по утрам веселость, и с
утра начала тот свой прежний образ жизни, от которого она отстала после
бала. Она, напившись чаю, пошла в залу, которую она особенно любила за
сильный резонанс, и начала петь свои солфеджи (упражнения пения). Окончив
первый урок, она остановилась на середине залы и повторила одну музыкальную
фразу, особенно понравившуюся ей. Она прислушалась радостно к той (как будто
неожиданной для нее) прелести, с которой эти звуки переливаясь наполнили всю
пустоту залы и медленно замерли, и ей вдруг стало весело. "Что об этом
думать много и так хорошо", сказала она себе и стала взад и вперед ходить по
зале, ступая не простыми шагами по звонкому паркету, но на всяком шагу
переступая с каблучка (на ней были новые, любимые башмаки) на носок, и так
же радостно, как и к звукам своего голоса прислушиваясь к этому мерному
топоту каблучка и поскрипыванью носка. Проходя мимо зеркала, она заглянула в
него. -- "Вот она я!" как будто говорило выражение ее лица при виде себя. --
"Ну, и хорошо. И никого мне не нужно".
Лакей хотел войти, чтобы убрать что-то в зале, но она не пустила его,
опять затворив за ним дверь, и продолжала свою прогулку. Она возвратилась в
это утро опять к своему любимому состоянию любви к себе и восхищения перед
собою. -- "Что за прелесть эта Наташа!" сказала она опять про себя словами
какого-то третьего, собирательного, мужского лица. -- "Хороша, голос,
молода, и никому она не мешает, оставьте только ее в покое". Но сколько бы
ни оставляли ее в покое, она уже не могла быть покойна и тотчас же
почувствовала это.
В передней отворилась дверь подъезда, кто-то спросил: дома ли? и
послышались чьи-то шаги. Наташа смотрелась в зеркало, но она не видала себя.
Она слушала звуки в передней. Когда она увидала себя, лицо ее было бледно.
Это был он. Она это верно знала, хотя чуть слышала звук его голоса из
затворенных дверей.
Наташа, бледная и испуганная, вбежала в гостиную.
-- Мама, Болконский приехал! -- сказала она. -- Мама, это ужасно, это
несносно! -- Я не хочу... мучиться! Что же мне делать?...
Еще графиня не успела ответить ей, как князь Андрей с тревожным и
серьезным лицом вошел в гостиную. Как только он увидал Наташу, лицо его
просияло. Он поцеловал руку графини и Наташи и сел подле дивана.
-- Давно уже мы не имели удовольствия... -- начала было графиня, но
князь Андрей перебил ее, отвечая на ее вопрос и очевидно торопясь сказать
то, что ему было нужно.
-- Я не был у вас все это время, потому что был у отца: мне нужно было
переговорить с ним о весьма важном деле. Я вчера ночью только вернулся, --
сказал он, взглянув на Наташу. -- Мне нужно переговорить с вами, графиня, --
прибавил он после минутного молчания.
Графиня, тяжело вздохнув, опустила глаза.
-- Я к вашим услугам, -- проговорила она.
Наташа знала, что ей надо уйти, но она не могла этого сделать: что-то
сжимало ей горло, и она неучтиво, прямо, открытыми глазами смотрела на князя
Андрея.
"Сейчас? Сию минуту!... Нет, это не может быть!" думала она.
Он опять взглянул на нее, и этот взгляд убедил ее в том, что она не
ошиблась. -- Да, сейчас, сию минуту решалась ее судьба.
-- Поди, Наташа, я позову тебя, -- сказала графиня шопотом.
Наташа испуганными, умоляющими глазами взглянула на князя Андрея и на
мать, и вышла.
-- Я приехал, графиня, просить руки вашей дочери, -- сказал князь
Андрей. Лицо графини вспыхнуло, но она ничего не сказала.
-- Ваше предложение... -- степенно начала графиня. -- Он молчал, глядя
ей в глаза. -- Ваше предложение... (она сконфузилась) нам приятно, и... я
принимаю ваше предложение, я рада. И муж мой... я надеюсь... но от нее самой
будет зависеть...
-- Я скажу ей тогда, когда буду иметь ваше согласие... даете ли вы мне
его? -- сказал князь Андрей.
-- Да, -- сказала графиня и протянула ему руку и с смешанным чувством
отчужденности и нежности прижалась губами к его лбу, когда он наклонился над
ее рукой. Она желала любить его, как сына; но чувствовала, что он был чужой
и страшный для нее человек. -- Я уверена, что мой муж будет согласен, --
сказала графиня, -- но ваш батюшка...
-- Мой отец, которому я сообщил свои планы, непременным условием
согласия положил то, чтобы свадьба была не раньше года. И это-то я хотел
сообщить вам, -- сказал князь Андрей.
-- Правда, что Наташа еще молода, но так долго.
-- Это не могло быть иначе, -- со вздохом сказал князь Андрей.
-- Я пошлю вам ее, -- сказала графиня и вышла из комнаты.
-- Господи, помилуй нас, -- твердила она, отыскивая дочь. Соня сказала,
что Наташа в спальне. Наташа сидела на своей кровати, бледная, с сухими
глазами, смотрела на образа и, быстро крестясь, шептала что-то. Увидав мать,
она вскочила и бросилась к ней.
-- Что? Мама?... Что?
-- Поди, поди к нему. Он просит твоей руки, -- сказала графиня холодно,
как показалось Наташе... -- Поди... поди, -- проговорила мать с грустью и
укоризной вслед убегавшей дочери, и тяжело вздохнула.
Наташа не помнила, как она вошла в гостиную. Войдя в дверь и увидав
его, она остановилась. "Неужели этот чужой человек сделался теперь все для
меня?" спросила она себя и мгновенно ответила: "Да, все: он один теперь
дороже для меня всего на свете". Князь Андрей подошел к ней, опустив глаза.
-- Я полюбил вас с той минуты, как увидал вас. Могу ли я надеяться?
Он взглянул на нее, и серьезная страстность выражения ее лица поразила
его. Лицо ее говорило: "Зачем спрашивать? Зачем сомневаться в том, чего
нельзя не знать? Зачем говорить, когда нельзя словами выразить того, что
чувствуешь".
Она приблизилась к нему и остановилась. Он взял ее руку и поцеловал.
-- Любите ли вы меня?
-- Да, да, -- как будто с досадой проговорила Наташа, громко вздохнула,
другой раз, чаще и чаще, и зарыдала.
-- Об чем? Что с вами?
-- Ах, я так счастлива, -- отвечала она, улыбнулась сквозь слезы,
нагнулась ближе к нему, подумала секунду, как будто спрашивая себя, можно ли
это, и поцеловала его.
Князь Андрей держал ее руки, смотрел ей в глаза, и не находил в своей
душе прежней любви к ней. В душе его вдруг повернулось что-то: не было
прежней поэтической и таинственной прелести желания, а была жалость к ее
женской и детской слабости, был страх перед ее преданностью и доверчивостью,
тяжелое и вместе радостное сознание долга, навеки связавшего его с нею.
Настоящее чувство, хотя и не было так светло и поэтично как прежнее, было
серьезнее и сильнее.
-- Сказала ли вам maman, что это не может быть раньше года? -- сказал
князь Андрей, продолжая глядеть в ее глаза. "Неужели это я, та
девочка-ребенок (все так говорили обо мне) думала Наташа, неужели я теперь с
этой минуты жена, равная этого чужого, милого, умного человека, уважаемого
даже отцом моим. Неужели это правда! неужели правда, что теперь уже нельзя
шутить жизнию, теперь уж я большая, теперь уж лежит на мне ответственность
за всякое мое дело и слово? Да, что он спросил у меня?"
-- Нет, -- отвечала она, но она не понимала того, что он спрашивал.
-- Простите меня, -- сказал князь Андрей, -- но вы так молоды, а я уже
так много испытал жизни. Мне страшно за вас. Вы не знаете себя.
Наташа с сосредоточенным вниманием слушала, стараясь понять смысл его
слов и не понимала.
-- Как ни тяжел мне будет этот год, отсрочивающий мое счастье, --
продолжал князь Андрей, -- в этот срок вы поверите себя. Я прошу вас через
год сделать мое счастье; но вы свободны: помолвка наша останется тайной и,
ежели вы убедились бы, что вы не любите меня, или полюбили бы... -- сказал
князь Андрей с неестественной улыбкой.
-- Зачем вы это говорите? -- перебила его Наташа. -- Вы знаете, что с
того самого дня, как вы в первый раз приехали в Отрадное, я полюбила вас, --
сказала она, твердо уверенная, что она говорила правду.
-- В год вы узнаете себя...
-- Це -- лый год! -- вдруг сказала Наташа, теперь только поняв то, что
свадьба отсрочена на год. -- Да отчего ж год? Отчего ж год?... -- Князь
Андрей стал ей объяснять причины этой отсрочки. Наташа не слушала его.
-- И нельзя иначе? -- спросила она. Князь Андрей ничего не ответил, но
в лице его выразилась невозможность изменить это решение.
-- Это ужасно! Нет, это ужасно, ужасно! -- вдруг заговорила Наташа и
опять зарыдала. -- Я умру, дожидаясь года: это нельзя, это ужасно. -- Она
взглянула в лицо своего жениха и увидала на нем выражение сострадания и
недоумения.
-- Нет, нет, я все сделаю, -- сказала она, вдруг остановив слезы, -- я
так счастлива! -- Отец и мать вошли в комнату и благословили жениха и
невесту.
С этого дня князь Андрей женихом стал ездить к Ростовым.
Обручения не было и никому не было объявлено о помолвке Болконского с
Наташей; на этом настоял князь Андрей. Он говорил, что так как он причиной
отсрочки, то он и должен нести всю тяжесть ее. Он говорил, что он навеки
связал себя своим словом, но что он не хочет связывать Наташу и
предоставляет ей полную свободу. Ежели она через полгода почувствует, что
она не любит его, она будет в своем праве, ежели откажет ему. Само собою
разумеется, что ни родители, ни Наташа не хотели слышать об этом; но князь
Андрей настаивал на своем. Князь Андрей бывал каждый день у Ростовых, но не
как жених обращался с Наташей: он говорил ей вы и целовал только ее руку.
Между князем Андреем и Наташей после дня предложения установились совсем
другие чем прежде, близкие, простые отношения. Они как будто до сих пор не
знали друг друга. И он и она любили вспоминать о том, как они смотрели друг
на друга, когда были еще ничем, теперь оба они чувствовали себя совсем
другими существами: тогда притворными, теперь простыми и искренними. Сначала
в семействе чувствовалась неловкость в обращении с князем Андреем; он
казался человеком из чуждого мира, и Наташа долго приучала домашних к князю
Андрею и с гордостью уверяла всех, что он только кажется таким особенным, а
что он такой же, как и все, и что она его не боится и что никто не должен
бояться его. После нескольких дней, в семействе к нему привыкли и не
стесняясь вели при нем прежний образ жизни, в котором он принимал участие.
Он про хозяйство умел говорить с графом и про наряды с графиней и Наташей, и
про альбомы и канву с Соней. Иногда домашние Ростовы между собою и при князе
Андрее удивлялись тому, как все это случилось и как очевидны были
предзнаменования этого: и приезд князя Андрея в Отрадное, и их приезд в
Петербург, и сходство между Наташей и князем Андреем, которое заметила няня
в первый приезд князя Андрея, и столкновение в 1805-м году между Андреем и
Николаем, и еще много других предзнаменований того, что случилось, было
замечено домашними.
В доме царствовала та поэтическая скука и молчаливость, которая всегда
сопутствует присутствию жениха и невесты. Часто сидя вместе, все молчали.
Иногда вставали и уходили, и жених с невестой, оставаясь одни, все также
молчали. Редко они говорили о будущей своей жизни. Князю Андрею страшно и
совестно было говорить об этом. Наташа разделяла это чувство, как и все его
чувства, которые она постоянно угадывала. Один раз Наташа стала
расспрашивать про его сына. Князь Андрей покраснел, что с ним часто
случалось теперь и что особенно любила Наташа, и сказал, что сын его не
будет жить с ними.
-- Отчего? -- испуганно сказала Наташа.
-- Я не могу отнять его у деда и потом...
-- Как бы я его любила! -- сказала Наташа, тотчас же угадав его мысль;
но я знаю, вы хотите, чтобы не было предлогов обвинять вас и меня.
Старый граф иногда подходил к князю Андрею, целовал его, спрашивал у
него совета на счет воспитания Пети или службы Николая. Старая графиня
вздыхала, глядя на них. Соня боялась всякую минуту быть лишней и старалась
находить предлоги оставлять их одних, когда им этого и не нужно было. Когда
князь Андрей говорил (он очень хорошо рассказывал), Наташа с гордостью
слушала его; когда она говорила, то со страхом и радостью замечала, что он
внимательно и испытующе смотрит на нее. Она с недоумением спрашивала себя:
"Что он ищет во мне? Чего-то он добивается своим взглядом! Что, как нет во
мне того, что он ищет этим взглядом?" Иногда она входила в свойственное ей
безумно-веселое расположение духа, и тогда она особенно любила слушать и
смотреть, как князь Андрей смеялся. Он редко смеялся, но зато, когда он
смеялся, то отдавался весь своему смеху, и всякий раз после этого смеха она
чувствовала себя ближе к нему. Наташа была бы совершенно счастлива, ежели бы
мысль о предстоящей и приближающейся разлуке не пугала ее, так как и он
бледнел и холодел при одной мысли о том.
Накануне своего отъезда из Петербурга, князь Андрей привез с собой
Пьера, со времени бала ни разу не бывшего у Ростовых. Пьер казался
растерянным и смущенным. Он разговаривал с матерью. Наташа села с Соней у
шахматного столика, приглашая этим к себе князя Андрея. Он подошел к ним.
-- Вы ведь давно знаете Безухого? -- спросил он. -- Вы любите его?
-- Да, он славный, но смешной очень.
И она, как всегда говоря о Пьере, стала рассказывать анекдоты о его
рассеянности, анекдоты, которые даже выдумывали на него.
-- Вы знаете, я поверил ему нашу тайну, -- сказал князь Андрей. -- Я
знаю его с детства. Это золотое сердце. Я вас прошу, Натали, -- сказал он
вдруг серьезно; -- я уеду, Бог знает, что может случиться. Вы можете
разлю... Ну, знаю, что я не должен говорить об этом. Одно, -- чтобы ни
случилось с вами, когда меня не будет...
-- Что ж случится?...
-- Какое бы горе ни было, -- продолжал князь Андрей, -- я вас прошу,
m-lle Sophie, что бы ни случилось, обратитесь к нему одному за советом и
помощью. Это самый рассеянный и смешной человек, но самое золотое сердце.
Ни отец и мать, ни Соня, ни сам князь Андрей не могли предвидеть того,
как подействует на Наташу расставанье с ее женихом. Красная и взволнованная,
с сухими глазами, она ходила этот день по дому, занимаясь самыми ничтожными
делами, как будто не понимая того, что ожидает ее. Она не плакала и в ту
минуту, как он, прощаясь, последний раз поцеловал ее руку. -- Не уезжайте!
-- только проговорила она ему таким голосом, который заставил его задуматься
о том, не нужно ли ему действительно остаться и который он долго помнил
после этого. Когда он уехал, она тоже не плакала; но несколько дней она не
плача сидела в своей комнате, не интересовалась ничем и только говорила
иногда: -- Ах, зачем он уехал!
Но через две недели после его отъезда, она так же неожиданно для
окружающих ее, очнулась от своей нравственной болезни, стала такая же как
прежде, но только с измененной нравственной физиогномией, как дети с другим
лицом встают с постели после продолжительной болезни.
Здоровье и характер князя Николая Андреича Болконского, в этот
последний год после отъезда сына, очень ослабели. Он сделался еще более
раздражителен, чем прежде, и все вспышки его беспричинного гнева большей
частью обрушивались на княжне Марье. Он как будто старательно изыскивал все
больные места ее, чтобы как можно жесточе нравственно мучить ее. У княжны
Марьи были две страсти и потому две радости: племянник Николушка и религия,
и обе были любимыми темами нападений и насмешек князя. О чем бы ни
заговорили, он сводил разговор на суеверия старых девок или на баловство и
порчу детей. -- "Тебе хочется его (Николеньку) сделать такой же старой
девкой, как ты сама; напрасно: князю Андрею нужно сына, а не девку", говорил
он. Или, обращаясь к mademoiselle Bourime, он спрашивал ее при княжне Марье,
как ей нравятся наши попы и образа, и шутил...
Он беспрестанно больно оскорблял княжну Марью, но дочь даже не делала
усилий над собой, чтобы прощать его. Разве мог он быть виноват перед нею, и
разве мог отец ее, который, она все-таки знала это, любил ее, быть
несправедливым? Да и что такое справедливость? Княжна никогда не думала об
этом гордом слове: "справедливость". Все сложные законы человечества
сосредоточивались для нее в одном простом и ясном законе -- в законе любви и
самоотвержения, преподанном нам Тем, Который с любовью страдал за
человечество, когда сам он -- Бог. Что ей было за дело до справедливости или
несправедливости других людей? Ей надо было самой страдать и любить, и это
она делала.
Зимой в Лысые Горы приезжал князь Андрей, был весел, кроток и нежен,
каким его давно не видала княжна Марья. Она предчувствовала, что с ним
что-то случилось, но он не сказал ничего княжне Марье о своей любви. Перед
отъездом князь Андрей долго беседовал о чем-то с отцом и княжна Марья
заметила, что перед отъездом оба были недовольны друг другом.
Вскоре после отъезда князя Андрея, княжна Марья писала из Лысых Гор в
Петербург своему другу Жюли Карагиной, которую княжна Марья мечтала, как
мечтают всегда девушки, выдать за своего брата, и которая в это время была в
трауре по случаю смерти своего брата, убитого в Турции.
"Горести, видно, общий удел наш, милый и нежный друг Julieie".
"Ваша потеря так ужасна, что я иначе не могу себе объяснить ее, как
особенную милость Бога, Который хочет испытать -- любя вас -- вас и вашу
превосходную мать. Ах, мой друг, религия, и только одна религия, может нас,
уже не говорю утешить, но избавить от отчаяния; одна религия может объяснить
нам то, чего без ее помощи не может понять человек: для чего, зачем существа
добрые, возвышенные, умеющие находить счастие в жизни, никому не только не
вредящие, но необходимые для счастия других -- призываются к Богу, а
остаются жить злые, бесполезные, вредные, или такие, которые в тягость себе
и другим. Первая смерть, которую я видела и которую никогда не забуду --
смерть моей милой невестки, произвела на меня такое впечатление. Точно так
же как вы спрашиваете судьбу, для чего было умирать вашему прекрасному
брату, точно так же спрашивала я, для чего было умирать этому ангелу-Лизе,
которая не только не сделала какого-нибудь зла человеку, но никогда кроме
добрых мыслей не имела в своей душе. И что ж, мой друг, вот прошло с тех пор
пять лет, и я, с своим ничтожным умом, уже начинаю ясно понимать, для чего
ей нужно было умереть, и каким образом эта смерть была только выражением
бесконечной благости Творца, все действия Которого, хотя мы их большею
частью не понимаем, суть только проявления Его бесконечной любви к Своему
творению. Может быть, я часто думаю, она была слишком ангельски-невинна для
того, чтобы иметь силу перенести все обязанности матери. Она была
безупречна, как молодая жена; может быть, она не могла бы быть такою
матерью. Теперь, мало того, что она оставила нам, и в особенности князю
Андрею, самое чистое сожаление и воспоминание, она там вероятно получит то
место, которого я не смею надеяться для себя. Но, не говоря уже о ней одной,
эта ранняя и страшная смерть имела самое благотворное влияние, несмотря на
всю печаль, на меня и на брата. Тогда, в минуту потери, эти мысли не могли
притти мне; тогда я с ужасом отогнала бы их, но теперь это так ясно и
несомненно. Пишу все это вам, мой друг, только для того, чтобы убедить вас в
евангельской истине, сделавшейся для меня жизненным правилом: ни один волос
с головы не упадет без Его воли. А воля Его руководствуется только одною
беспредельною любовью к нам, и потому все, что ни случается с нами, все для
нашего блага. Вы спрашиваете, проведем ли мы следующую зиму в Москве?
Несмотря на все желание вас видеть, не думаю и не желаю этого. И вы
удивитесь, что причиною тому Буонапарте. И вот почему: здоровье отца моего
заметно слабеет: он не может переносить противоречий и делается
раздражителен. Раздражительность эта, как вы знаете, обращена
преимущественно на политические дела. Он не может перенести мысли о том, что
Буонапарте ведет дело как с равными, со всеми государями Европы и в
особенности с нашим, внуком Великой Екатерины! Как вы знаете, я совершенно
равнодушна к политическим делам, но из слов моего отца и разговоров его с
Михаилом Ивановичем, я знаю все, что делается в мире, и в особенности все
почести, воздаваемые Буонапарте, которого, как кажется, еще только в Лысых
Горах на всем земном шаре не признают ни великим человеком, ни еще менее
французским императором. И мой отец не может переносить этого. Мне кажется,
что мой отец, преимущественно вследствие своего взгляда на политические дела
и предвидя столкновения, которые у него будут, вследствие его манеры, не
стесняясь ни с кем, высказывать свои мнения, неохотно говорит о поездке в
Москву. Все, что он выиграет от лечения, он потеряет вследствие споров о
Буонапарте, которые неминуемы. Во всяком случае это решится очень скоро.
Семейная жизнь наша идет по старому, за исключением присутствия брата
Андрея. Он, как я уже писала вам, очень изменился последнее время. После его
горя, он теперь только, в нынешнем году, совершенно нравственно ожил. Он
стал таким, каким я его знала ребенком: добрым, нежным, с тем золотым
сердцем, которому я не знаю равного. Он понял, как мне кажется, что жизнь
для него не кончена. Но вместе с этой нравственной переменой, он физически
очень ослабел. Он стал худее чем прежде, нервнее. Я боюсь за него и рада,
что он предпринял эту поездку за-границу, которую доктора уже давно
предписывали ему. Я надеюсь, что это поправит его. Вы мне пишете, что в
Петербурге о нем говорят, как об одном из самых деятельных, образованных и
умных молодых людей. Простите за самолюбие родства -- я никогда в этом не
сомневалась. Нельзя счесть добро, которое он здесь сделал всем, начиная с
своих мужиков и до дворян. Приехав в Петербург, он взял только то, что ему
следовало. Удивляюсь, каким образом вообще доходят слухи из Петербурга в
Москву и особенно такие неверные, как тот, о котором вы мне пишете, -- слух
о мнимой женитьбе брата на маленькой Ростовой. Я не думаю, чтобы Андрей
когда-нибудь женился на ком бы то ни было и в особенности на ней. И вот
почему: во-первых я знаю, что хотя он и редко говорит о покойной жене, но
печаль этой потери слишком глубоко вкоренилась в его сердце, чтобы
когда-нибудь он решился дать ей преемницу и мачеху нашему маленькому ангелу.
Во-вторых потому, что, сколько я знаю, эта девушка не из того разряда
женщин, которые могут нравиться князю Андрею. Не думаю, чтобы князь Андрей
выбрал ее своею женою, и откровенно скажу: я не желаю этого. Но я
заболталась, кончаю свой второй листок. Прощайте, мой милый друг; да
сохранит вас Бог под Своим святым и могучим покровом. Моя милая подруга,
mademoiselle Bourienne, целует вас. Мари".