Старый граф, всегда державший огромную охоту, теперь же передавший всю
охоту в ведение сына, в этот день, 15-го сентября, развеселившись, собрался
сам тоже выехать.
Через час вся охота была у крыльца. Николай с строгим и серьезным
видом, показывавшим, что некогда теперь заниматься пустяками, прошел мимо
Наташи и Пети, которые что-то рассказывали ему. Он осмотрел все части охоты,
послал вперед стаю и охотников в заезд, сел на своего рыжего донца и,
подсвистывая собак своей своры, тронулся через гумно в поле, ведущее к
отрадненскому заказу. Лошадь старого графа, игреневого меренка, называемого
Вифлянкой, вел графский стремянной; сам же он должен был прямо выехать в
дрожечках на оставленный ему лаз.
Всех гончих выведено было 54 собаки, под которыми, доезжачими и
выжлятниками, выехало 6 человек. Борзятников кроме господ было 8 человек, за
которыми рыскало более 40 борзых, так что с господскими сворами выехало в
поле около 130-ти собак и 20-ти конных охотников.
Каждая собака знала хозяина и кличку. Каждый охотник знал свое дело,
место и назначение. Как только вышли за ограду, все без шуму и разговоров
равномерно и спокойно растянулись по дороге и полю, ведшими к отрадненскому
лесу.
Как по пушному ковру шли по полю лошади, изредка шлепая по лужам, когда
переходили через дороги. Туманное небо продолжало незаметно и равномерно
спускаться на землю; в воздухе было тихо, тепло, беззвучно. Изредка
слышались то подсвистыванье охотника, то храп лошади, то удар арапником или
взвизг собаки, не шедшей на своем месте.
Отъехав с версту, навстречу Ростовской охоте из тумана показалось еще
пять всадников с собаками. Впереди ехал свежий, красивый старик с большими
седыми усами.
-- Здравствуйте, дядюшка, -- сказал Николай, когда старик подъехал к
нему.
-- Чистое дело марш!... Так и знал, -- заговорил дядюшка (это был
дальний родственник, небогатый сосед Ростовых), -- так и знал, что не
вытерпишь, и хорошо, что едешь. Чистое дело марш! (Это была любимая
поговорка дядюшки.) -- Бери заказ сейчас, а то мой Гирчик донес, что Илагины
с охотой в Корниках стоят; они у тебя -- чистое дело марш! -- под носом
выводок возьмут.
-- Туда и иду. Что же, свалить стаи? -- спросил Николай, -- свалить...
Гончих соединили в одну стаю, и дядюшка с Николаем поехали рядом.
Наташа, закутанная платками, из-под которых виднелось оживленное с
блестящими глазами лицо, подскакала к ним, сопутствуемая не отстававшими от
нее Петей и Михайлой-охотником и берейтором, который был приставлен нянькой
при ней. Петя чему-то смеялся и бил, и дергал свою лошадь. Наташа ловко и
уверенно сидела на своем вороном Арабчике и верной рукой, без усилия,
осадила его.
Дядюшка неодобрительно оглянулся на Петю и Наташу. Он не любил
соединять баловство с серьезным делом охоты.
-- Здравствуйте, дядюшка, и мы едем! -- прокричал Петя.
-- Здравствуйте-то здравствуйте, да собак не передавите, -- строго
сказал дядюшка.
-- Николенька, какая прелестная собака, Трунила! он узнал меня, --
сказала Наташа про свою любимую гончую собаку.
"Трунила, во-первых, не собака, а выжлец", подумал Николай и строго
взглянул на сестру, стараясь ей дать почувствовать то расстояние, которое
должно было их разделять в эту минуту. Наташа поняла это.
-- Вы, дядюшка, не думайте, чтобы мы помешали кому-нибудь, -- сказала
Наташа. Мы станем на своем месте и не пошевелимся.
-- И хорошее дело, графинечка, -- сказал дядюшка. -- Только с лошади-то
не упадите, -- прибавил он: -- а то -- чистое дело марш! -- не на чем
держаться-то.
Остров отрадненского заказа виднелся саженях во ста, и доезжачие
подходили к нему. Ростов, решив окончательно с дядюшкой, откуда бросать
гончих и указав Наташе место, где ей стоять и где никак ничего не могло
побежать, направился в заезд над оврагом.
-- Ну, племянничек, на матерого становишься, -- сказал дядюшка: чур не
гладить (протравить).
-- Как придется, отвечал Ростов. -- Карай, фюит! -- крикнул он, отвечая
этим призывом на слова дядюшки. Карай был старый и уродливый, бурдастый
кобель, известный тем, что он в одиночку бирал матерого волка. Все стали по
местам.
Старый граф, зная охотничью горячность сына, поторопился не опоздать, и
еще не успели доезжачие подъехать к месту, как Илья Андреич, веселый,
румяный, с трясущимися щеками, на своих вороненьких подкатил по зеленям к
оставленному ему лазу и, расправив шубку и надев охотничьи снаряды, влез на
свою гладкую, сытую, смирную и добрую, поседевшую как и он, Вифлянку.
Лошадей с дрожками отослали. Граф Илья Андреич, хотя и не охотник по душе,
но знавший твердо охотничьи законы, въехал в опушку кустов, от которых он
стоял, разобрал поводья, оправился на седле и, чувствуя себя готовым,
оглянулся улыбаясь.
Подле него стоял его камердинер, старинный, но отяжелевший ездок, Семен
Чекмарь. Чекмарь держал на своре трех лихих, но также зажиревших, как хозяин
и лошадь, -- волкодавов. Две собаки, умные, старые, улеглись без свор. Шагов
на сто подальше в опушке стоял другой стремянной графа, Митька, отчаянный
ездок и страстный охотник. Граф по старинной привычке выпил перед охотой
серебряную чарку охотничьей запеканочки, закусил и запил полубутылкой своего
любимого бордо.
Илья Андреич был немножко красен от вина и езды; глаза его, подернутые
влагой, особенно блестели, и он, укутанный в шубку, сидя на седле, имел вид
ребенка, которого собрали гулять. Худой, со втянутыми щеками Чекмарь,
устроившись с своими делами, поглядывал на барина, с которым он жил 30 лет
душа в душу, и, понимая его приятное расположение духа, ждал приятного
разговора. Еще третье лицо подъехало осторожно (видно, уже оно было учено)
из-за леса и остановилось позади графа. Лицо это был старик в седой бороде,
в женском капоте и высоком колпаке. Это был шут Настасья Ивановна.
-- Ну, Настасья Ивановна, -- подмигивая ему, шопотом сказал граф, -- ты
только оттопай зверя, тебе Данило задаст.
-- Я сам... с усам, -- сказал Настасья Ивановна.
-- Шшшш! -- зашикал граф и обратился к Семену.
-- Наталью Ильиничну видел? -- спросил он у Семена. -- Где она?
-- Они с Петром Ильичем от Жаровых бурьяно встали, -- отвечал Семен
улыбаясь. -- Тоже дамы, а охоту большую имеют.
-- А ты удивляешься, Семен, как она ездит... а? -- сказал граф, хоть бы
мужчине в пору!
-- Как не дивиться? Смело, ловко.
-- А Николаша где? Над Лядовским верхом что ль? -- все шопотом
спрашивал граф.
-- Так точно-с. Уж они знают, где стать. Так тонко езду знают, что мы с
Данилой другой раз диву даемся, -- говорил Семен, зная, чем угодить барину.
-- Хорошо ездит, а? А на коне-то каков, а?
-- Картину писать! Как намеднись из Заварзинских бурьянов помкнули
лису. Они перескакивать стали, от уймища, страсть -- лошадь тысяча рублей, а
седоку цены нет. Да уж такого молодца поискать!
-- Поискать... -- повторил граф, видимо сожалея, что кончилась так
скоро речь Семена. -- Поискать? -- сказал он, отворачивая полы шубки и
доставая табакерку.
-- Намедни как от обедни во всей регалии вышли, так Михаил-то
Сидорыч... -- Семен не договорил, услыхав ясно раздававшийся в тихом воздухе
гон с подвыванием не более двух или трех гончих. Он, наклонив голову,
прислушался и молча погрозился барину. -- На выводок натекли... -- прошептал
он, прямо на Лядовской повели.
Граф, забыв стереть улыбку с лица, смотрел перед собой вдаль по
перемычке и, не нюхая, держал в руке табакерку. Вслед за лаем собак
послышался голос по волку, поданный в басистый рог Данилы; стая
присоединилась к первым трем собакам и слышно было, как заревели с заливом
голоса гончих, с тем особенным подвыванием, которое служило признаком гона
по волку. Доезжачие уже не порскали, а улюлюкали, и из-за всех голосов
выступал голос Данилы, то басистый, то пронзительно-тонкий. Голос Данилы,
казалось, наполнял весь лес, выходил из-за леса и звучал далеко в поле.
Прислушавшись несколько секунд молча, граф и его стремянной убедились,
что гончие разбились на две стаи: одна большая, ревевшая особенно горячо,
стала удаляться, другая часть стаи понеслась вдоль по лесу мимо графа, и при
этой стае было слышно улюлюканье Данилы. Оба эти гона сливались,
переливались, но оба удалялись. Семен вздохнул и нагнулся, чтоб оправить
сворку, в которой запутался молодой кобель; граф тоже вздохнул и, заметив в
своей руке табакерку, открыл ее и достал щепоть. "Назад!" крикнул Семен на
кобеля, который выступил за опушку. Граф вздрогнул и уронил табакерку.
Настасья Ивановна слез и стал поднимать ее.
Граф и Семен смотрели на него. Вдруг, как это часто бывает, звук гона
мгновенно приблизился, как будто вот, вот перед ними самими были лающие рты
собак и улюлюканье Данилы.
Граф оглянулся и направо увидал Митьку, который выкатывавшимися глазами
смотрел на графа и, подняв шапку, указывал ему вперед, на другую сторону.
-- Береги! -- закричал он таким голосом, что видно было, что это слово
давно уже мучительно просилось у него наружу. И поскакал, выпустив собак, по
направлению к графу.
Граф и Семен выскакали из опушки и налево от себя увидали волка,
который, мягко переваливаясь, тихим скоком подскакивал левее их к той самой
опушке, у которой они стояли. Злобные собаки визгнули и, сорвавшись со свор,
понеслись к волку мимо ног лошадей.
Волк приостановил бег, неловко, как больной жабой, повернул свою
лобастую голову к собакам, и также мягко переваливаясь прыгнул раз, другой
и, мотнув поленом (хвостом), скрылся в опушку. В ту же минуту из
противоположной опушки с ревом, похожим на плач, растерянно выскочила одна,
другая, третья гончая, и вся стая понеслась по полю, по тому самому месту,
где пролез (пробежал) волк. Вслед за гончими расступились кусты орешника и
показалась бурая, почерневшая от поту лошадь Данилы. На длинной спине ее
комочком, валясь вперед, сидел Данила без шапки с седыми, встрепанными
волосами над красным, потным лицом.
-- Улюлюлю, улюлю!... -- кричал он. Когда он увидал графа, в глазах его
сверкнула молния.
-- Ж... -- крикнул он, грозясь поднятым арапником на графа.
-- Про...ли волка-то!... охотники! -- И как бы не удостоивая
сконфуженного, испуганного графа дальнейшим разговором, он со всей злобой,
приготовленной на графа, ударил по ввалившимся мокрым бокам бурого мерина и
понесся за гончими. Граф, как наказанный, стоял оглядываясь и стараясь
улыбкой вызвать в Семене сожаление к своему положению. Но Семена уже не
было: он, в объезд по кустам, заскакивал волка от засеки. С двух сторон
также перескакивали зверя борзятники. Но волк пошел кустами и ни один
охотник не перехватил его.
Николай Ростов между тем стоял на своем месте, ожидая зверя. По
приближению и отдалению гона, по звукам голосов известных ему собак, по
приближению, отдалению и возвышению голосов доезжачих, он чувствовал то, что
совершалось в острове. Он знал, что в острове были прибылые (молодые) и
матерые (старые) волки; он знал, что гончие разбились на две стаи, что
где-нибудь травили, и что что-нибудь случилось неблагополучное. Он всякую
секунду на свою сторону ждал зверя. Он делал тысячи различных предположений
о том, как и с какой стороны побежит зверь и как он будет травить его.
Надежда сменялась отчаянием. Несколько раз он обращался к Богу с мольбою о
том, чтобы волк вышел на него; он молился с тем страстным и совестливым
чувством, с которым молятся люди в минуты сильного волнения, зависящего от
ничтожной причины. "Ну, что Тебе стоит, говорил он Богу, -- сделать это для
меня! Знаю, что Ты велик, и что грех Тебя просить об этом; но ради Бога
сделай, чтобы на меня вылез матерый, и чтобы Карай, на глазах "дядюшки",
который вон оттуда смотрит, влепился ему мертвой хваткой в горло". Тысячу
раз в эти полчаса упорным, напряженным и беспокойным взглядом окидывал
Ростов опушку лесов с двумя редкими дубами над осиновым подседом, и овраг с
измытым краем, и шапку дядюшки, чуть видневшегося из-за куста направо.
"Нет, не будет этого счастья, думал Ростов, а что бы стоило! Не будет!
Мне всегда, и в картах, и на войне, во всем несчастье". Аустерлиц и Долохов
ярко, но быстро сменяясь, мелькали в его воображении. "Только один раз бы в
жизни затравить матерого волка, больше я не желаю!" думал он, напрягая слух
и зрение, оглядываясь налево и опять направо и прислушиваясь к малейшим
оттенкам звуков гона. Он взглянул опять направо и увидал, что по пустынному
полю навстречу к нему бежало что-то. "Нет, это не может быть!" подумал
Ростов, тяжело вздыхая, как вздыхает человек при совершении того, что было
долго ожидаемо им. Совершилось величайшее счастье -- и так просто, без шума,
без блеска, без ознаменования. Ростов не верил своим глазам и сомнение это
продолжалось более секунды. Волк бежал вперед и перепрыгнул тяжело рытвину,
которая была на его дороге. Это был старый зверь, с седою спиной и с
наеденным красноватым брюхом. Он бежал не торопливо, очевидно убежденный,
что никто не видит его. Ростов не дыша оглянулся на собак. Они лежали,
стояли, не видя волка и ничего не понимая. Старый Карай, завернув голову и
оскалив желтые зубы, сердито отыскивая блоху, щелкал ими на задних ляжках.
-- Улюлюлю! -- шопотом, оттопыривая губы, проговорил Ростов. Собаки,
дрогнув железками, вскочили, насторожив уши. Карай почесал свою ляжку и
встал, насторожив уши и слегка мотнул хвостом, на котором висели войлоки
шерсти.
-- Пускать -- не пускать? -- говорил сам себе Николай в то время как
волк подвигался к нему, отделяясь от леса. Вдруг вся физиономия волка
изменилась; он вздрогнул, увидав еще вероятно никогда не виданные им
человеческие глаза, устремленные на него, и слегка поворотив к охотнику
голову, остановился -- назад или вперед? Э! все равно, вперед!... видно, --
как будто сказал он сам себе, и пустился вперед, уже не оглядываясь, мягким,
редким, вольным, но решительным скоком.
-- Улюлю!... -- не своим голосом закричал Николай, и сама собою
стремглав понеслась его добрая лошадь под гору, перескакивая через водомоины
в поперечь волку; и еще быстрее, обогнав ее, понеслись собаки. Николай не
слыхал своего крика, не чувствовал того, что он скачет, не видал ни собак,
ни места, по которому он скачет; он видел только волка, который, усилив свой
бег, скакал, не переменяя направления, по лощине. Первая показалась вблизи
зверя чернопегая, широкозадая Милка и стала приближаться к зверю. Ближе,
ближе... вот она приспела к нему. Но волк чуть покосился на нее, и вместо
того, чтобы наддать, как она это всегда делала, Милка вдруг, подняв хвост,
стала упираться на передние ноги.
-- Улюлюлюлю! -- кричал Николай.
Красный Любим выскочил из-за Милки, стремительно бросился на волка и
схватил его за гачи (ляжки задних ног), но в ту ж секунду испуганно
перескочил на другую сторону. Волк присел, щелкнул зубами и опять поднялся и
поскакал вперед, провожаемый на аршин расстояния всеми собаками, не
приближавшимися к нему.
-- Уйдет! Нет, это невозможно! -- думал Николай, продолжая кричать
охрипнувшим голосом.
-- Карай! Улюлю!... -- кричал он, отыскивая глазами старого кобеля,
единственную свою надежду. Карай из всех своих старых сил, вытянувшись
сколько мог, глядя на волка, тяжело скакал в сторону от зверя, наперерез
ему. Но по быстроте скока волка и медленности скока собаки было видно, что
расчет Карая был ошибочен. Николай уже не далеко впереди себя видел тот лес,
до которого добежав, волк уйдет наверное. Впереди показались собаки и
охотник, скакавший почти на встречу. Еще была надежда. Незнакомый Николаю,
муругий молодой, длинный кобель чужой своры стремительно подлетел спереди к
волку и почти опрокинул его. Волк быстро, как нельзя было ожидать от него,
приподнялся и бросился к муругому кобелю, щелкнул зубами -- и окровавленный,
с распоротым боком кобель, пронзительно завизжав, ткнулся головой в землю.
-- Караюшка! Отец!.. -- плакал Николай...
Старый кобель, с своими мотавшимися на ляжках клоками, благодаря
происшедшей остановке, перерезывая дорогу волку, был уже в пяти шагах от
него. Как будто почувствовав опасность, волк покосился на Карая, еще дальше
спрятав полено (хвост) между ног и наддал скоку. Но тут -- Николай видел
только, что что-то сделалось с Караем -- он мгновенно очутился на волке и с
ним вместе повалился кубарем в водомоину, которая была перед ними.
Та минута, когда Николай увидал в водомоине копошащихся с волком собак,
из-под которых виднелась седая шерсть волка, его вытянувшаяся задняя нога, и
с прижатыми ушами испуганная и задыхающаяся голова (Карай держал его за
горло), минута, когда увидал это Николай, была счастливейшею минутою его
жизни. Он взялся уже за луку седла, чтобы слезть и колоть волка, как вдруг
из этой массы собак высунулась вверх голова зверя, потом передние ноги стали
на край водомоины. Волк ляскнул зубами (Карай уже не держал его за горло),
выпрыгнул задними ногами из водомоины и, поджав хвост, опять отделившись от
собак, двинулся вперед. Карай с ощетинившейся шерстью, вероятно ушибленный
или раненый, с трудом вылезал из водомоины.
-- Боже мой! За что?... -- с отчаянием закричал Николай.
Охотник дядюшки с другой стороны скакал на перерез волку, и собаки его
опять остановили зверя. Опять его окружили.
Николай, его стремянной, дядюшка и его охотник вертелись над зверем,
улюлюкая, крича, всякую минуту собираясь слезть, когда волк садился на зад и
всякий раз пускаясь вперед, когда волк встряхивался и подвигался к засеке,
которая должна была спасти его. Еще в начале этой травли, Данила, услыхав
улюлюканье, выскочил на опушку леса. Он видел, как Карай взял волка и
остановил лошадь, полагая, что дело было кончено. Но когда охотники не
слезли, волк встряхнулся и опять пошел на утек. Данила выпустил своего
бурого не к волку, а прямой линией к засеке так же, как Карай, -- на перерез
зверю. Благодаря этому направлению, он подскакивал к волку в то время, как
во второй раз его остановили дядюшкины собаки.
Данила скакал молча, держа вынутый кинжал в левой руке и как цепом
молоча своим арапником по подтянутым бокам бурого.
Николай не видал и не слыхал Данилы до тех пор, пока мимо самого его не
пропыхтел тяжело дыша бурый, и он услыхал звук паденья тела и увидал, что
Данила уже лежит в середине собак на заду волка, стараясь поймать его за
уши. Очевидно было и для собак, и для охотников, и для волка, что теперь все
кончено. Зверь, испуганно прижав уши, старался подняться, но собаки облепили
его. Данила, привстав, сделал падающий шаг и всей тяжестью, как будто ложась
отдыхать, повалился на волка, хватая его за уши. Николай хотел колоть, но
Данила прошептал: "Не надо, соструним", -- и переменив положение, наступил
ногою на шею волку. В пасть волку заложили палку, завязали, как бы взнуздав
его сворой, связали ноги, и Данила раза два с одного бока на другой
перевалил волка.
С счастливыми, измученными лицами, живого, матерого волка взвалили на
шарахающую и фыркающую лошадь и, сопутствуемые визжавшими на него собаками,
повезли к тому месту, где должны были все собраться. Молодых двух взяли
гончие и трех борзые. Охотники съезжались с своими добычами и рассказами, и
все подходили смотреть матерого волка, который свесив свою лобастую голову с
закушенною палкой во рту, большими, стеклянными глазами смотрел на всю эту
толпу собак и людей, окружавших его. Когда его трогали, он, вздрагивая
завязанными ногами, дико и вместе с тем просто смотрел на всех. Граф Илья
Андреич тоже подъехал и потрогал волка.
-- О, материщий какой, -- сказал он. -- Матерый, а? -- спросил он у
Данилы, стоявшего подле него.
-- Матерый, ваше сиятельство, -- отвечал Данила, поспешно снимая шапку.
Граф вспомнил своего прозеванного волка и свое столкновение с Данилой.
-- Однако, брат, ты сердит, -- сказал граф. -- Данила ничего не сказал
и только застенчиво улыбнулся детски-кроткой и приятной улыбкой.