Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной
причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни
твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни
радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой
самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки
князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он
получил известие почти в то же время, -- вся прелесть этой прежней жизни
вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой,
пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем
Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с
неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник,
избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить,
опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что
графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер
почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену,
уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и
засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал -- проехав
по городу -- эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми
ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и
лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и
никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь,
московские балы и Московский Английский клуб, -- он почувствовал себя дома,
в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно,
как в старом халате.
Московское общество все, начиная от старух до детей, как своего давно
жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, -- приняло
Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым,
великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя,
барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане,
школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги -- никто и ничто не
получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и
взявшие его под свою опеку, он бы все роздал. В клубе не было ни обеда, ни
вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после
двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где
ссорились, он -- одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой,
мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на
просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью
раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не
доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не
ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина.
"Il est charmant, il n'a pas de seхе", [1] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно-доживающим свой век в Москве
камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только
приехал из за-границы, кто-нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно
искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и
что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не
мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести
республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком,
победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал
переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени
совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих
крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в
отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко
правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член
московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть
тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко
презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет
эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько
людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб
и выходили оттуда без одного зуба и волоса.
В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что
он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал
прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим
положением, "а я и теперь все недоволен, все мне хочется сделать что-то для
человечества", -- говорил он себе в минуты гордости. "А может быть и все те
мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой-то новой, своей
дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества, породы, той
стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же,
куда и я", говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько
времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как
и себя, своих по судьбе товарищей.
На Пьера не находили, как прежде, минуты отчаяния, хандры и отвращения
к жизни; но та же болезнь, выражавшаяся прежде резкими припадками, была
вогнана внутрь и ни на мгновенье не покидала его. "К чему? Зачем? Что такое
творится на свете?" спрашивал он себя с недоумением по нескольку раз в день,
невольно начиная вдумываться в смысл явлений жизни; но опытом зная, что на
вопросы эти не было ответов, он поспешно старался отвернуться от них, брался
за книгу, или спешил в клуб, или к Аполлону Николаевичу болтать о городских
сплетнях.
"Елена Васильевна, никогда ничего не любившая кроме своего тела и одна
из самых глупых женщин в мире, -- думал Пьер -- представляется людям верхом
ума и утонченности, и перед ней преклоняются. Наполеон Бонапарт был
презираем всеми до тех пор, пока он был велик, и с тех пор как он стал
жалким комедиантом -- император Франц добивается предложить ему свою дочь в
незаконные супруги. Испанцы воссылают мольбы Богу через католическое
духовенство в благодарность за то, что они победили 14-го июня французов, а
французы воссылают мольбы через то же католическое духовенство о том, что
они 14-го июня победили испанцев. Братья мои масоны клянутся кровью в том,
что они всем готовы жертвовать для ближнего, а не платят по одному рублю на
сборы бедных и интригуют Астрея против Ищущих манны, и хлопочут о настоящем
Шотландском ковре и об акте, смысла которого не знает и тот, кто писал его,
и которого никому не нужно. Все мы исповедуем христианский закон прощения
обид и любви к ближнему -- закон, вследствие которого мы воздвигли в Москве
сорок сороков церквей, а вчера засекли кнутом бежавшего человека, и
служитель того же самого закона любви и прощения, священник, давал целовать
солдату крест перед казнью". Так думал Пьер, и эта вся, общая, всеми
признаваемая ложь, как он ни привык к ней, как будто что-то новое, всякий
раз изумляла его. -- "Я понимаю эту ложь и путаницу, думал он, -- но как мне
рассказать им все, что я понимаю? Я пробовал и всегда находил, что и они в
глубине души понимают то же, что и я, но стараются только не видеть ее.
Стало быть так надо! Но мне-то, мне куда деваться?" думал Пьер. Он испытывал
несчастную способность многих, особенно русских людей, -- способность видеть
и верить в возможность добра и правды, и слишком ясно видеть зло и ложь
жизни, для того чтобы быть в силах принимать в ней серьезное участие. Всякая
область труда в глазах его соединялась со злом и обманом. Чем он ни пробовал
быть, за что он ни брался -- зло и ложь отталкивали его и загораживали ему
все пути деятельности. А между тем надо было жить, надо было быть заняту.
Слишком страшно было быть под гнетом этих неразрешимых вопросов жизни, и он
отдавался первым увлечениям, чтобы только забыть их. Он ездил во
всевозможные общества, много пил, покупал картины и строил, а главное читал.
Он читал и читал все, что попадалось под руку, и читал так что, приехав
домой, когда лакеи еще раздевали его, он, уже взяв книгу, читал -- и от
чтения переходил ко сну, и от сна к болтовне в гостиных и клубе, от болтовни
к кутежу и женщинам, от кутежа опять к болтовне, чтению и вину. Пить вино
для него становилось все больше и больше физической и вместе нравственной
потребностью. Несмотря на то, что доктора говорили ему, что с его
корпуленцией, вино для него опасно, он очень много пил. Ему становилось
вполне хорошо только тогда, когда он, сам не замечая как, опрокинув в свой
большой рот несколько стаканов вина, испытывал приятную теплоту в теле,
нежность ко всем своим ближним и готовность ума поверхностно отзываться на
всякую мысль, не углубляясь в сущность ее. Только выпив бутылку и две вина,
он смутно сознавал, что тот запутанный, страшный узел жизни, который ужасал
его прежде, не так страшен, как ему казалось. С шумом в голове, болтая,
слушая разговоры или читая после обеда и ужина, он беспрестанно видел этот
узел, какой-нибудь стороной его. Но только под влиянием вина он говорил
себе: "Это ничего. Это я распутаю -- вот у меня и готово объяснение. Но
теперь некогда, -- я после обдумаю все это!" Но это после никогда не
приходило.
Натощак, поутру, все прежние вопросы представлялись столь же
неразрешимыми и страшными, и Пьер торопливо хватался за книгу и радовался,
когда кто-нибудь приходил к нему.
Иногда Пьер вспоминал о слышанном им рассказе о том, как на войне
солдаты, находясь под выстрелами в прикрытии, когда им делать нечего,
старательно изыскивают себе занятие, для того чтобы легче переносить
опасность. И Пьеру все люди представлялись такими солдатами, спасающимися от
жизни: кто честолюбием, кто картами, кто писанием законов, кто женщинами,
кто игрушками, кто лошадьми, кто политикой, кто охотой, кто вином, кто
государственными делами. "Нет ни ничтожного, ни важного, все равно: только
бы спастись от нее как умею"! думал Пьер. -- "Только бы не видать ее, эту
страшную ее".
В начале зимы, князь Николай Андреич Болконский с дочерью приехали в
Москву. По своему прошедшему, по своему уму и оригинальности, в особенности
по ослаблению на ту пору восторга к царствованию императора Александра, и по
тому анти-французскому и патриотическому направлению, которое царствовало в
то время в Москве, князь Николай Андреич сделался тотчас же предметом
особенной почтительности москвичей и центром московской оппозиции
правительству.
Князь очень постарел в этот год. В нем появились резкие признаки
старости: неожиданные засыпанья, забывчивость ближайших по времени событий и
памятливость к давнишним, и детское тщеславие, с которым он принимал роль
главы московской оппозиции. Несмотря на то, когда старик, особенно по
вечерам, выходил к чаю в своей шубке и пудренном парике, и начинал,
затронутый кем-нибудь, свои отрывистые рассказы о прошедшем, или еще более
отрывистые и резкие суждения о настоящем, он возбуждал во всех своих гостях
одинаковое чувство почтительного уважения. Для посетителей весь этот
старинный дом с огромными трюмо, дореволюционной мебелью, этими лакеями в
пудре, и сам прошлого века крутой и умный старик с его кроткою дочерью и
хорошенькой француженкой, которые благоговели перед ним, -- представлял
величественно-приятное зрелище. Но посетители не думали о том, что кроме
этих двух-трех часов, во время которых они видели хозяев, было еще 22 часа в
сутки, во время которых шла тайная внутренняя жизнь дома.
В последнее время в Москве эта внутренняя жизнь сделалась очень тяжела
для княжны Марьи. Она была лишена в Москве тех своих лучших радостей --
бесед с божьими людьми и уединения, -- которые освежали ее в Лысых Горах, и
не имела никаких выгод и радостей столичной жизни. В свет она не ездила; все
знали, что отец не пускает ее без себя, а сам он по нездоровью не мог
ездить, и ее уже не приглашали на обеды и вечера. Надежду на замужество
княжна Марья совсем оставила. Она видела ту холодность и озлобление, с
которыми князь Николай Андреич принимал и спроваживал от себя молодых людей,
могущих быть женихами, иногда являвшихся в их дом. Друзей у княжны Марьи не
было: в этот приезд в Москву она разочаровалась в своих двух самых близких
людях. М-lle Bourienne, с которой она и прежде не могла быть вполне
откровенна, теперь стала ей неприятна и она по некоторым причинам стала
отдаляться от нее. Жюли, которая была в Москве и к которой княжна Марья
писала пять лет сряду, оказалась совершенно чужою ей, когда княжна Марья
вновь сошлась с нею лично. Жюли в это время, по случаю смерти братьев
сделавшись одной из самых богатых невест в Москве, находилась во всем
разгаре светских удовольствий. Она была окружена молодыми людьми, которые,
как она думала, вдруг оценили ее достоинства. Жюли находилась в том периоде
стареющейся светской барышни, которая чувствует, что наступил последний шанс
замужества, и теперь или никогда должна решиться ее участь. Княжна Марья с
грустной улыбкой вспоминала по четвергам, что ей теперь писать не к кому,
так как Жюли, Жюли, от присутствия которой ей не было никакой радости, была
здесь и виделась с нею каждую неделю. Она, как старый эмигрант, отказавшийся
жениться на даме, у которой он проводил несколько лет свои вечера, жалела о
том, что Жюли была здесь и ей некому писать. Княжне Марье в Москве не с кем
было поговорить, некому поверить своего горя, а горя много прибавилось
нового за это время. Срок возвращения князя Андрея и его женитьбы
приближался, а его поручение приготовить к тому отца не только не было
исполнено, но дело напротив казалось совсем испорчено, и напоминание о
графине Ростовой выводило из себя старого князя, и так уже большую часть
времени бывшего не в духе. Новое горе, прибавившееся в последнее время для
княжны Марьи, были уроки, которые она давала шестилетнему племяннику. В
своих отношениях с Николушкой она с ужасом узнавала в себе свойство
раздражительности своего отца. Сколько раз она ни говорила себе, что не надо
позволять себе горячиться уча племянника, почти всякий раз, как она садилась
с указкой за французскую азбуку, ей так хотелось поскорее, полегче перелить
из себя свое знание в ребенка, уже боявшегося, что вот-вот тетя рассердится,
что она при малейшем невнимании со стороны мальчика вздрагивала, торопилась,
горячилась, возвышала голос, иногда дергала его за руку и ставила в угол.
Поставив его в угол, она сама начинала плакать над своей злой, дурной
натурой, и Николушка, подражая ей рыданьями, без позволенья выходил из угла,
подходил к ней и отдергивал от лица ее мокрые руки, и утешал ее. Но более,
более всего горя доставляла княжне раздражительность ее отца, всегда
направленная против дочери и дошедшая в последнее время до жестокости. Ежели
бы он заставлял ее все ночи класть поклоны, ежели бы он бил ее, заставлял
таскать дрова и воду, -- ей бы и в голову не пришло, что ее положение
трудно; но этот любящий мучитель, самый жестокий от того, что он любил и за
то мучил себя и ее, -- умышленно умел не только оскорбить, унизить ее, но и
доказать ей, что она всегда и во всем была виновата. В последнее время в нем
появилась новая черта, более всего мучившая княжну Марью -- это было его
большее сближение с m-lle Bourienne. Пришедшая ему, в первую минуту по
получении известия о намерении своего сына, мысль-шутка о том, что ежели
Андрей женится, то и он сам женится на Bourienne, -- видимо понравилась ему,
и он с упорством последнее время (как казалось княжне Марье) только для
того, чтобы ее оскорбить, выказывал особенную ласку к m-lle Bоurienne и
выказывал свое недовольство к дочери выказываньем любви к Bourienne.
Однажды в Москве, в присутствии княжны Марьи (ей казалось, что отец
нарочно при ней это сделал), старый князь поцеловал у m-lle Bourienne руку
и, притянув ее к себе, обнял лаская. Княжна Марья вспыхнула и выбежала из
комнаты. Через несколько минут m-lle Bourienne вошла к княжне Марье,
улыбаясь и что-то весело рассказывая своим приятным голосом. Княжна Марья
поспешно отерла слезы, решительными шагами подошла к Bourienne и, видимо
сама того не зная, с гневной поспешностью и взрывами голоса, начала кричать
на француженку: "Это гадко, низко, бесчеловечно пользоваться слабостью..."
Она не договорила. "Уйдите вон из моей комнаты", прокричала она и зарыдала.
На другой день князь ни слова не сказал своей дочери; но она заметила,
что за обедом он приказал подавать кушанье, начиная с m-lle Bourienne. В
конце обеда, когда буфетчик, по прежней привычке, опять подал кофе, начиная
с княжны, князь вдруг пришел в бешенство, бросил костылем в Филиппа и тотчас
же сделал распоряжение об отдаче его в солдаты. "Не слышат... два раза
сказал!... не слышат!"
"Она -- первый человек в этом доме; она -- мой лучший друг, -- кричал
князь. -- И ежели ты позволишь себе, -- закричал он в гневе, в первый раз
обращаясь к княжне Марье, -- еще раз, как вчера ты осмелилась... забыться
перед ней, то я тебе покажу, кто хозяин в доме. Вон! чтоб я не видал тебя;
проси у ней прощенья!"
Княжна Марья просила прощенья у Амальи Евгеньевны и у отца за себя и за
Филиппа-буфетчика, который просил заступы.
В такие минуты в душе княжны Марьи собиралось чувство, похожее на
гордость жертвы. И вдруг в такие-то минуты, при ней, этот отец, которого она
осуждала, или искал очки, ощупывая подле них и не видя, или забывал то, что
сейчас было, или делал слабевшими ногами неверный шаг и оглядывался, не
видал ли кто его слабости, или, что было хуже всего, он за обедом, когда не
было гостей, возбуждавших его, вдруг задремывал, выпуская салфетку, и
склонялся над тарелкой, трясущейся головой. "Он стар и слаб, а я смею
осуждать его!" думала она с отвращением к самой себе в такие минуты.
В 1811-м году в Москве жил быстро вошедший в моду французский доктор,
огромный ростом, красавец, любезный, как француз и, как говорили все в
Москве, врач необыкновенного искусства -- Метивье. Он был принят в домах
высшего общества не как доктор, а как равный.
Князь Николай Андреич, смеявшийся над медициной, последнее время, по
совету m-lle Bourienne, допустил к себе этого доктора и привык к нему.
Метивье раза два в неделю бывал у князя.
В Николин день, в именины князя, вся Москва была у подъезда его дома,
но он никого не велел принимать; а только немногих, список которых он
передал княжне Марье, велел звать к обеду.
Метивье, приехавший утром с поздравлением, в качестве доктора, нашел
приличным de forcer la consigne, [2] как он сказал княжне Марье, и
вошел к князю. Случилось так, что в это именинное утро старый князь был в
одном из своих самых дурных расположений духа. Он целое утро ходил по дому,
придираясь ко всем и делая вид, что он не понимает того, что ему говорят, и
что его не понимают. Княжна Марья твердо знала это состояние духа тихой и
озабоченной ворчливости, которая обыкновенно разрешалась взрывом бешенства,
и как перед заряженным, с взведенными курками, ружьем, ходила все это утро,
ожидая неизбежного выстрела. Утро до приезда доктора прошло благополучно.
Пропустив доктора, княжна Марья села с книгой в гостиной у двери, от которой
она могла слышать все то, что происходило в кабинете.
Сначала она слышала один голос Метивье, потом голос отца, потом оба
голоса заговорили вместе, дверь распахнулась и на пороге показалась
испуганная, красивая фигура Метивье с его черным хохлом, и фигура князя в
колпаке и халате с изуродованным бешенством лицом и опущенными зрачками
глаз.
-- Не понимаешь? -- кричал князь, -- а я понимаю! Французский шпион,
Бонапартов раб, шпион, вон из моего дома -- вон, я говорю, -- и он захлопнул
дверь.
Метивье пожимая плечами подошел к mademoiselle Bourienne, прибежавшей
на крик из соседней комнаты.
-- Князь не совсем здоров, -- la bile et le transport au cerveau.
Tranquillisez-vous, je repasserai demain, [3] -- сказал Метивье и,
приложив палец к губам, поспешно вышел.
За дверью слышались шаги в туфлях и крики: "Шпионы, изменники, везде
изменники! В своем доме нет минуты покоя!"
После отъезда Метивье старый князь позвал к себе дочь и вся сила его
гнева обрушилась на нее. Она была виновата в том, что к нему пустили шпиона.
.Ведь он сказал, ей сказал, чтобы она составила список, и тех, кого не было
в списке, чтобы не пускали. Зачем же пустили этого мерзавца! Она была
причиной всего. С ней он не мог иметь ни минуты покоя, не мог умереть
спокойно, говорил он.
-- Нет, матушка, разойтись, разойтись, это вы знайте, знайте! Я теперь
больше не могу, -- сказал он и вышел из комнаты. И как будто боясь, чтобы
она не сумела как-нибудь утешиться, он вернулся к ней и, стараясь принять
спокойный вид, прибавил: -- И не думайте, чтобы я это сказал вам в минуту
сердца, а я спокоен, и я обдумал это; и это будет -- разойтись, поищите себе
места!... -- Но он не выдержал и с тем озлоблением, которое может быть
только у человека, который любит, он, видимо сам страдая, затряс кулаками и
прокричал ей:
-- И хоть бы какой-нибудь дурак взял ее замуж! -- Он хлопнул дверью,
позвал к себе m-lle Bourienne и затих в кабинете.
В два часа съехались избранные шесть персон к обеду. Гости -- известный
граф Ростопчин, князь Лопухин с своим племянником, генерал Чатров, старый,
боевой товарищ князя, и из молодых Пьер и Борис Друбецкой -- ждали его в
гостиной.
На днях приехавший в Москву в отпуск Борис пожелал быть представленным
князю Николаю Андреевичу и сумел до такой степени снискать его расположение,
что князь для него сделал исключение из всех холостых молодых людей, которых
он не принимал к себе.
Дом князя был не то, что называется "свет", но это был такой маленький
кружок, о котором хотя и не слышно было в городе, но в котором лестнее всего
было быть принятым. Это понял Борис неделю тому назад, когда при нем
Ростопчин сказал главнокомандующему, звавшему графа обедать в Николин день,
что он не может быть:
-- В этот день уж я всегда езжу прикладываться к мощам князя Николая
Андреича.
-- Ах да, да, -- отвечал главнокомандующий. -- Что он?..
Небольшое общество, собравшееся в старомодной, высокой, с старой
мебелью, гостиной перед обедом, было похоже на собравшийся, торжественный
совет судилища. Все молчали и ежели говорили, то говорили тихо. Князь
Николай Андреич вышел серьезен и молчалив. Княжна Марья еще более казалась
тихою и робкою, чем обыкновенно. Гости неохотно обращались к ней, потому что
видели, что ей было не до их разговоров. Граф Ростопчин один держал нить
разговора, рассказывая о последних то городских, то политических новостях.
Лопухин и старый генерал изредка принимали участие в разговоре. Князь
Николай Андреич слушал, как верховный судья слушает доклад, который делают
ему, только изредка молчанием или коротким словцом заявляя, что он принимает
к сведению то, что ему докладывают. Тон разговора был такой, что понятно
было, никто не одобрял того, что делалось в политическом мире. Рассказывали
о событиях, очевидно подтверждающих то, что все шло хуже и хуже; но во
всяком рассказе и суждении было поразительно то, как рассказчик
останавливался или бывал останавливаем всякий раз на той границе, где
суждение могло относиться к лицу государя императора.
За обедом разговор зашел о последней политической новости, о захвате
Наполеоном владений герцога Ольденбургского и о русской враждебной Наполеону
ноте, посланной ко всем европейским дворам.
-- Бонапарт поступает с Европой как пират на завоеванном корабле, --
сказал граф Ростопчин, повторяя уже несколько раз говоренную им фразу. --
Удивляешься только долготерпению или ослеплению государей. Теперь дело
доходит до папы, и Бонапарт уже не стесняясь хочет низвергнуть главу
католической религии, и все молчат! Один наш государь протестовал против
захвата владений герцога Ольденбургского. И то... -- Граф Ростопчин
замолчал, чувствуя, что он стоял на том рубеже, где уже нельзя осуждать.
-- Предложили другие владения заместо Ольденбургского герцогства, --
сказал князь Николай Андреич. -- Точно я мужиков из Лысых Гор переселял в
Богучарово и в рязанские, так и он герцогов.
-- Le duc d'Oldenbourg supporte son malheur avec une force de caractère
et une résignation admirable, [4] -- сказал Борис, почтительно
вступая в разговор. Он сказал это потому, что проездом из Петербурга имел
честь представляться герцогу. Князь Николай Андреич посмотрел на молодого
человека так, как будто он хотел бы ему сказать кое-что на это, но раздумал,
считая его слишком для того молодым.
-- Я читал наш протест об Ольденбургском деле и удивлялся плохой
редакции этой ноты, -- сказал граф Ростопчин, небрежным тоном человека,
судящего о деле ему хорошо знакомом.
Пьер с наивным удивлением посмотрел на Ростопчина, не понимая, почему
его беспокоила плохая редакция ноты.
-- Разве не все равно, как написана нота, граф? -- сказал он, -- ежели
содержание ее сильно.
-- Mon cher, avec nos 500 mille hommes de troupes, il serait facile
d'avoir un beau style, [5] -- сказал граф Ростопчин. Пьер понял,
почему графа Ростопчина беспокоила pедакция ноты.
-- Кажется, писак довольно развелось, -- сказал старый князь: -- там в
Петербурге все пишут, не только ноты, -- новые законы все пишут. Мой Андрюша
там для России целый волюм законов написал. Нынче все пишут! -- И он
неестественно засмеялся.
Разговор замолк на минуту; старый генерал прокашливаньем обратил на
себя внимание.
-- Изволили слышать о последнем событии на смотру в Петербурге? как
себя новый французский посланник показал!
-- Что? Да, я слышал что-то; он что-то неловко сказал при Его
Величестве.
-- Его Величество обратил его внимание на гренадерскую дивизию и
церемониальный марш, -- продолжал генерал, -- и будто посланник никакого
внимания не обратил и будто позволил себе сказать, что мы у себя во Франции
на такие пустяки не обращаем внимания. Государь ничего не изволил сказать.
На следующем смотру, говорят, государь ни разу не изволил обратиться к нему.
Все замолчали: на этот факт, относившийся лично до государя, нельзя
было заявлять никакого суждения.
-- Дерзки! -- сказал князь. -- Знаете Метивье? Я нынче выгнал его от
себя. Он здесь был, пустили ко мне, как я ни просил никого не пускать, --
сказал князь, сердито взглянув на дочь. И он рассказал весь свой разговор с
французским доктором и причины, почему он убедился, что Метивье шпион. Хотя
причины эти были очень недостаточны и не ясны, никто не возражал.
За жарким подали шампанское. Гости встали с своих мест, поздравляя
старого князя. Княжна Марья тоже подошла к нему.
Он взглянул на нее холодным, злым взглядом и подставил ей сморщенную,
выбритую щеку. Все выражение его лица говорило ей, что утренний разговор им
не забыт, что решенье его осталось в прежней силе, и что только благодаря
присутствию гостей он не говорит ей этого теперь.
Когда вышли в гостиную к кофе, старики сели вместе.
Князь Николай Андреич более оживился и высказал свой образ мыслей
насчет предстоящей войны.
Он сказал, что войны наши с Бонапартом до тех пор будут несчастливы,
пока мы будем искать союзов с немцами и будем соваться в европейские дела, в
которые нас втянул Тильзитский мир. Нам ни за Австрию, ни против Австрии не
надо было воевать. Наша политика вся на востоке, а в отношении Бонапарта
одно -- вооружение на границе и твердость в политике, и никогда он не
посмеет переступить русскую границу, как в седьмом году.
-- И где нам, князь, воевать с французами! -- сказал граф Ростопчин. --
Разве мы против наших учителей и богов можем ополчиться? Посмотрите на нашу
молодежь, посмотрите на наших барынь. Наши боги -- французы, наше царство
небесное -- Париж.
Он стал говорить громче, очевидно для того, чтобы его слышали все. --
Костюмы французские, мысли французские, чувства французские! Вы вот Метивье
в зашей выгнали, потому что он француз и негодяй, а наши барыни за ним
ползком ползают. Вчера я на вечере был, так из пяти барынь три католички и,
по разрешенью папы, в воскресенье по канве шьют. А сами чуть не голые сидят,
как вывески торговых бань, с позволенья сказать. Эх, поглядишь на нашу
молодежь, князь, взял бы старую дубину Петра Великого из кунсткамеры, да
по-русски бы обломал бока, вся бы дурь соскочила!
Все замолчали. Старый князь с улыбкой на лице смотрел на Ростопчина и
одобрительно покачивал головой.
-- Ну, прощайте, ваше сиятельство, не хворайте, -- сказал Ростопчин, с
свойственными ему быстрыми движениями поднимаясь и протягивая руку князю.
-- Прощай, голубчик, -- гусли, всегда заслушаюсь его! -- сказал старый
князь, удерживая его за руку и подставляя ему для поцелуя щеку. С
Ростопчиным поднялись и другие.