Лев Николаевич Толстой. Война и мир. Том 2 (3)

 IV.
 
 
 
 Пьер сидел против Долохова и Николая Ростова. Он много и жадно ел и
много пил, как и всегда. Но те, которые его знали коротко, видели, что в
нем произошла в нынешний день какая-то большая перемена. Он молчал всё
время обеда и, щурясь и морщась, глядел кругом себя или остановив глаза, с
видом совершенной рассеянности, потирал пальцем переносицу. Лицо его было
уныло и мрачно. Он, казалось, не видел и не слышал ничего, происходящего
вокруг него, и думал о чем-то одном, тяжелом и неразрешенном. 
 
 Этот неразрешенный, мучивший его вопрос, были намеки княжны в Москве
на близость Долохова к его жене и в нынешнее утро полученное им анонимное
письмо, в котором было сказано с той подлой шутливостью, которая
свойственна всем анонимным письмам, что он плохо видит сквозь свои очки, и
что связь его жены с Долоховым есть тайна только для одного него. Пьер
решительно не поверил ни намекам княжны, ни письму, но ему страшно было
теперь смотреть на Долохова, сидевшего перед ним. Всякий раз, как нечаянно
взгляд его встречался с прекрасными, наглыми глазами Долохова, Пьер
чувствовал, как что-то ужасное, безобразное поднималось в его душе, и он
скорее отворачивался. Невольно вспоминая всё прошедшее своей жены и ее
отношения с Долоховым, Пьер видел ясно, что то, что сказано было в письме,
могло быть правда, могло по крайней мере казаться правдой, ежели бы это
касалось не его жены. Пьер вспоминал невольно, как Долохов, которому было
возвращено всё после кампании, вернулся в Петербург и приехал к нему.
Пользуясь своими кутежными отношениями дружбы с Пьером, Долохов прямо
приехал к нему в дом, и Пьер поместил его и дал ему взаймы денег. Пьер
вспоминал, как Элен улыбаясь выражала свое неудовольствие за то, что
Долохов живет в их доме, и как Долохов цинически хвалил ему красоту его
жены, и как он с того времени до приезда в Москву ни на минуту не
разлучался с ними. 
 
 "Да, он очень красив, думал Пьер, я знаю его. Для него была бы
особенная прелесть в том, чтобы осрамить мое имя и посмеяться надо мной,
именно потому, что я хлопотал за него и призрел его, помог ему. Я знаю, я
понимаю, какую соль это в его глазах должно бы придавать его обману, ежели
бы это была правда. Да, ежели бы это была правда; но я не верю, не имею
права и не могу верить". Он вспоминал то выражение, которое принимало лицо
Долохова, когда на него находили минуты жестокости, как те, в которые он
связывал квартального с медведем и пускал его на воду, или когда он вызывал
без всякой причины на дуэль человека, или убивал из пистолета лошадь
ямщика. Это выражение часто было на лице Долохова, когда он смотрел на
него. "Да, он бретёр, думал Пьер, ему ничего не значит убить человека, ему
должно казаться, что все боятся его, ему должно быть приятно это. Он должен
думать, что и я боюсь его. И действительно я боюсь его", думал Пьер, и
опять при этих мыслях он чувствовал, как что-то страшное и безобразное
поднималось в его душе. Долохов, Денисов и Ростов сидели теперь против
Пьера и казались очень веселы. Ростов весело переговаривался с своими двумя
приятелями, из которых один был лихой гусар, другой известный бретёр и
повеса, и изредка насмешливо поглядывал на Пьера, который на этом обеде
поражал своей сосредоточенной, рассеянной, массивной фигурой. Ростов
недоброжелательно смотрел на Пьера, во-первых, потому, что Пьер в его
гусарских глазах был штатский богач, муж красавицы, вообще баба; во-вторых,
потому, что Пьер в сосредоточенности и рассеянности своего настроения не
узнал Ростова и не ответил на его поклон. Когда стали пить здоровье
государя, Пьер задумавшись не встал и не взял бокала. 
 
 -- Что ж вы? -- закричал ему Ростов, восторженно-озлобленными глазами
глядя на него. -- Разве вы не слышите; здоровье государя императора! --
Пьер, вздохнув, покорно встал, выпил свой бокал и, дождавшись, когда все
сели, с своей доброй улыбкой обратился к Ростову. 
 
 -- А я вас и не узнал, -- сказал он. -- Но Ростову было не до этого,
он кричал ура! 
 
 -- Что ж ты не возобновишь знакомство, -- сказал Долохов Ростову. 
 
 -- Бог с ним, дурак, -- сказал Ростов. 
 
 -- Надо лелеять мужей хорошеньких женщин, -- сказал Денисов. Пьер не
слышал, что они говорили, но знал, что говорят про него. Он покраснел и
отвернулся. 
 
 -- Ну, теперь за здоровье красивых женщин, -- сказал Долохов, и с
серьезным выражением, но с улыбающимся в углах ртом, с бокалом обратился к
Пьеру. 
 
 -- За здоровье красивых женщин, Петруша, и их любовников, -- сказал
он. 
 
 Пьер, опустив глаза, пил из своего бокала, не глядя на Долохова и не
отвечая ему. Лакей, раздававший кантату Кутузова, положил листок Пьеру, как
более почетному гостю. Он хотел взять его, но Долохов перегнулся, выхватил
листок из его руки и стал читать. Пьер взглянул на Долохова, зрачки его
опустились: что-то страшное и безобразное, мутившее его во всё время обеда,
поднялось и овладело им. Он нагнулся всем тучным телом через стол: -- Не
смейте брать! -- крикнул он. 
 
 Услыхав этот крик и увидав, к кому он относился, Несвицкий и сосед с
правой стороны испуганно и поспешно обратились к Безухову. 
 
 -- Полноте, полно, что вы? -- шептали испуганные голоса. Долохов
посмотрел на Пьера светлыми, веселыми, жестокими глазами, с той же улыбкой,
как будто он говорил: "А вот это я люблю". -- Не дам, -- проговорил он
отчетливо. 
 
 Бледный, с трясущейся губой, Пьер рванул лист. -- Вы... вы...
негодяй!.. я вас вызываю, -- проговорил он, и двинув стул, встал из-за
стола. В ту самую секунду, как Пьер сделал это и произнес эти слова, он
почувствовал, что вопрос о виновности его жены, мучивший его эти последние
сутки, был окончательно и несомненно решен утвердительно. Он ненавидел ее и
навсегда был разорван с нею. Несмотря на просьбы Денисова, чтобы Ростов не
вмешивался в это дело, Ростов согласился быть секундантом Долохова, и после
стола переговорил с Несвицким, секундантом Безухова, об условиях дуэли.
Пьер уехал домой, а Ростов с Долоховым и Денисовым до позднего вечера
просидели в клубе, слушая цыган и песенников. 
 
 -- Так до завтра, в Сокольниках, -- сказал Долохов, прощаясь с
Ростовым на крыльце клуба. 
 
 -- И ты спокоен? -- спросил Ростов... 
 
 Долохов остановился. -- Вот видишь ли, я тебе в двух словах открою всю
тайну дуэли. Ежели ты идешь на дуэль и пишешь завещания да нежные письма
родителям, ежели ты думаешь о том, что тебя могут убить, ты -- дурак и
наверно пропал; а ты иди с твердым намерением его убить, как можно поскорее
и повернее, тогда всё исправно. Как мне говаривал наш костромской
медвежатник: медведя-то, говорит, как не бояться? да как увидишь его, и
страх прошел, как бы только не ушел! Ну так-то и я. A demain, mon cher! 2 
 
 На другой день, в 8 часов утра, Пьер с Несвицким приехали в
Сокольницкий лес и нашли там уже Долохова, Денисова и Ростова. Пьер имел
вид человека, занятого какими-то соображениями, вовсе не касающимися до
предстоящего дела. Осунувшееся лицо его было желто. Он видимо не спал ту
ночь. Он рассеянно оглядывался вокруг себя и морщился, как будто от яркого
солнца. Два соображения исключительно занимали его: виновность его жены, в
которой после бессонной ночи уже не оставалось ни малейшего сомнения, и
невинность Долохова, не имевшего никакой причины беречь честь чужого для
него человека. "Может быть, я бы то же самое сделал бы на его месте, думал
Пьер. Даже наверное я бы сделал то же самое; к чему же эта дуэль, это
убийство? Или я убью его, или он попадет мне в голову, в локоть, в коленку.
Уйти отсюда, бежать, зарыться куда-нибудь", приходило ему в голову. Но
именно в те минуты, когда ему приходили такие мысли. он с
особенно-спокойным и рассеянным видом, внушавшим уважение смотревшим на
него, спрашивал: "Скоро ли, и готово ли?" 
 
 Когда всё было готово, сабли воткнуты в снег, означая барьер, до
которого следовало сходиться, и пистолеты заряжены, Несвицкий подошел к
Пьеру. 
 
 -- Я бы не исполнил своей обязанности, граф, -- сказал он робким
голосом, -- и не оправдал бы того доверия и чести, которые вы мне сделали,
выбрав меня своим секундантом, ежели бы я в эту важную минуту, очень важную
минуту, не сказал вам всю правду. Я полагаю, что дело это не имеет
достаточно причин, и что не стоит того, чтобы за него проливать кровь... Вы
были неправы, не совсем правы, вы погорячились... 
 
 -- Ах да, ужасно глупо... -- сказал Пьер. 
 
 -- Так позвольте мне передать ваше сожаление, и я уверен, что наши
противники согласятся принять ваше извинение, -- сказал Несвицкий (так же
как и другие участники дела и как и все в подобных делах, не веря еще,
чтобы дело дошло до действительной дуэли). -- Вы знаете, граф, гораздо
благороднее сознать свою ошибку, чем довести дело до непоправимого. Обиды
ни с одной стороны не было. Позвольте мне переговорить... 
 
 -- Нет, об чем же говорить! -- сказал Пьер, -- всё равно... Так
готово? -- прибавил он. -- Вы мне скажите только, как куда ходить, и
стрелять куда? -- сказал он, неестественно-кротко улыбаясь. -- Он взял в
руки пистолет, стал расспрашивать о способе спуска, так как он до сих пор
не держал в руках пистолета, в чем он не хотел сознаваться. -- Ах да, вот
так, я знаю, я забыл только, -- говорил он. 
 
 -- Никаких извинений, ничего решительно, -- говорил Долохов Денисову,
который с своей стороны тоже сделал попытку примирения, и тоже подошел к
назначенному месту. 
 
 Место для поединка было выбрано шагах в 80-ти от дороги, на которой
остались сани, на небольшой полянке соснового леса, покрытой истаявшим от
стоявших последние дни оттепелей снегом. Противники стояли шагах в 40-ка
друг от друга, у краев поляны. Секунданты, размеряя шаги, проложили,
отпечатавшиеся по мокрому, глубокому снегу, следы от того места, где они
стояли, до сабель Несвицкого и Денисова, означавших барьер и воткнутых в
10-ти шагах друг от друга. Оттепель и туман продолжались; за 40 шагов
ничего не было видно. Минуты три всё было уже готово, и всё-таки медлили
начинать, все молчали. 
 
 
 
 
 
 
 V.
 
 
 
 -- Ну, начинать! -- сказал Долохов. 
 
 -- Что же, -- сказал Пьер, всё так же улыбаясь. -- Становилось
страшно. Очевидно было, что дело, начавшееся так легко, уже ничем не могло
быть предотвращено, что оно шло само собою, уже независимо от воли людей, и
должно было совершиться. Денисов первый вышел вперед до барьера и
провозгласил: 
 
 -- Так как п'отивники отказались от п'ими'ения, то не угодно ли
начинать: взять пистолеты и по слову т'и начинать сходиться. 
 
 -- Г...'аз! Два! Т'и!... -- сердито прокричал Денисов и отошел в
сторону. Оба пошли по протоптанным дорожкам всё ближе и ближе, в тумане
узнавая друг друга. Противники имели право, сходясь до барьера, стрелять,
когда кто захочет. Долохов шел медленно, не поднимая пистолета, вглядываясь
своими светлыми, блестящими, голубыми глазами в лицо своего противника. Рот
его, как и всегда, имел на себе подобие улыбки. 
 
 -- Так когда хочу -- могу стрелять! -- сказал Пьер, при слове три
быстрыми шагами пошел вперед, сбиваясь с протоптанной дорожки и шагая по
цельному снегу. Пьер держал пистолет, вытянув вперед правую руку, видимо
боясь как бы из этого пистолета не убить самого себя. Левую руку он
старательно отставлял назад, потому что ему хотелось поддержать ею правую
руку, а он знал, что этого нельзя было. Пройдя шагов шесть и сбившись с
дорожки в снег, Пьер оглянулся под ноги, опять быстро взглянул на Долохова,
и потянув пальцем, как его учили, выстрелил. Никак не ожидая такого
сильного звука, Пьер вздрогнул от своего выстрела, потом улыбнулся сам
своему впечатлению и остановился. Дым, особенно-густой от тумана, помешал
ему видеть в первое мгновение; но другого выстрела, которого он ждал, не
последовало. Только слышны были торопливые шаги Долохова, и из-за дыма
показалась его фигура. Одной рукой он держался за левый бок, другой сжимал
опущенный пистолет. Лицо его было бледно. Ростов подбежал и что-то сказал
ему. 
 
 -- Не...е...т, -- проговорил сквозь зубы Долохов, -- нет, не кончено,
-- и сделав еще несколько падающих, ковыляющих шагов до самой сабли, упал
на снег подле нее. Левая рука его была в крови, он обтер ее о сюртук и
оперся ею. Лицо его было бледно, нахмуренно и дрожало. 
 
 -- Пожалу... -- начал Долохов, но не мог сразу выговорить... --
пожалуйте, договорил он с усилием. Пьер, едва удерживая рыдания, побежал к
Долохову, и хотел уже перейти пространство, отделяющее барьеры, как Долохов
крикнул: -- к барьеру! -- и Пьер, поняв в чем дело, остановился у своей
сабли. Только 10 шагов разделяло их. Долохов опустился головой к снегу,
жадно укусил снег, опять поднял голову, поправился, подобрал ноги и сел,
отыскивая прочный центр тяжести. Он глотал холодный снег и сосал его; губы
его дрожали, но всё улыбаясь; глаза блестели усилием и злобой последних
собранных сил. Он поднял пистолет и стал целиться. 
 
 -- Боком, закройтесь пистолетом, -- проговорил Несвицкий. 
 
 -- 3ак'ойтесь! -- не выдержав, крикнул даже Денисов своему противнику. 
 
 Пьер с кроткой улыбкой сожаления и раскаяния, беспомощно расставив
ноги и руки, прямо своей широкой грудью стоял перед Долоховым и грустно
смотрел на него. Денисов, Ростов и Несвицкий зажмурились. В одно и то же
время они услыхали выстрел и злой крик Долохова. 
 
 -- Мимо! -- крикнул Долохов и бессильно лег на снег лицом книзу. Пьер
схватился за голову и, повернувшись назад, пошел в лес, шагая целиком по
снегу и вслух приговаривая непонятные слова: 
 
 -- Глупо... глупо! Смерть... ложь... -- твердил он морщась. Несвицкий
остановил его и повез домой. 
 
 Ростов с Денисовым повезли раненого Долохова. 
 
 Долохов, молча, с закрытыми глазами, лежал в санях и ни слова не
отвечал на вопросы, которые ему делали; но, въехав в Москву, он вдруг
очнулся и, с трудом приподняв голову, взял за руку сидевшего подле себя
Ростова. Ростова поразило совершенно-изменившееся и неожиданно
восторженно-нежное выражение лица Долохова. 
 
 -- Ну, что? как ты чувствуешь себя? -- спросил Ростов. 
 
 -- Скверно! но не в том дело. Друг мой, -- сказал Долохов
прерывающимся голосом, -- где мы? Мы в Москве, я знаю. Я ничего, но я убил
ее, убил... Она не перенесет этого. Она не перенесет... 
 
 -- Кто? -- спросил Ростов. 
 
 -- Мать моя. Моя мать, мой ангел, мой обожаемый ангел, мать, -- и
Долохов заплакал, сжимая руку Ростова. Когда он несколько успокоился, он
объяснил Ростову, что живет с матерью, что ежели мать увидит его умирающим,
она не перенесет этого. Он умолял Ростова ехать к ней и приготовить ее. 
 
 Ростов поехал вперед исполнять поручение, и к великому удивлению
своему узнал, что Долохов, этот буян, бретёр-Долохов жил в Москве с
старушкой-матерью и горбатой сестрой, и был самый нежный сын и брат. 
 
 
 
 
 VI.
 
 
 
 Пьер в последнее время редко виделся с женою с глазу на глаз. И в
Петербурге, и в Москве дом их постоянно бывал полон гостями. В следующую
ночь после дуэли, он, как и часто делал, не пошел в спальню, а остался в
своем огромном, отцовском кабинете, в том самом, в котором умер граф
Безухий. 
 
 Он прилег на диван и хотел заснуть, для того чтобы забыть всё, что
было с ним, но он не мог этого сделать. Такая буря чувств, мыслей,
воспоминаний вдруг поднялась в его душе, что он не только не мог спать, но
не мог сидеть на месте и должен был вскочить с дивана и быстрыми шагами
ходить по комнате. То ему представлялась она в первое время после женитьбы,
с открытыми плечами и усталым, страстным взглядом, и тотчас же рядом с нею
представлялось красивое, наглое и твердо-насмешливое лицо Долохова, каким
оно было на обеде, и то же лицо Долохова, бледное, дрожащее и страдающее,
каким оно было, когда он повернулся и упал на снег. 
 
 "Что ж было? -- спрашивал он сам себя. -- Я убил любовника, да, убил
любовника своей жены. Да, это было. Отчего? Как я дошел до этого? --
Оттого, что ты женился на ней, -- отвечал внутренний голос. 
 
 "Но в чем же я виноват? -- спрашивал он. -- В том, что ты женился не
любя ее, в том, что ты обманул и себя и ее, -- и ему живо представилась та
минута после ужина у князя Василья, когда он сказал эти невыходившие из
него слова: "Je vous aime". 3 Всё от этого! Я и тогда чувствовал, думал он,
я чувствовал тогда, что это было не то, что я не имел на это права. Так и
вышло". Он вспомнил медовый месяц, и покраснел при этом воспоминании.
Особенно живо, оскорбительно и постыдно было для него воспоминание о том,
как однажды, вскоре после своей женитьбы, он в 12-м часу дня, в шелковом
халате пришел из спальни в кабинет, и в кабинете застал главного
управляющего, который почтительно поклонился, поглядел на лицо Пьера, на
его халат и слегка улыбнулся, как бы выражая этой улыбкой почтительное
сочувствие счастию своего принципала. 
 
 "А сколько раз я гордился ею, гордился ее величавой красотой, ее
светским тактом, думал он; гордился тем своим домом, в котором она
принимала весь Петербург, гордился ее неприступностью и красотой. Так вот
чем я гордился?! Я тогда думал, что не понимаю ее. Как часто, вдумываясь в
ее характер, я говорил себе, что я виноват, что не понимаю ее, не понимаю
этого всегдашнего спокойствия, удовлетворенности и отсутствия всяких
пристрастий и желаний, а вся разгадка была в том страшном слове, что она
развратная женщина: сказал себе это страшное слово, и всё стало ясно! 
 
 "Анатоль ездил к ней занимать у нее денег и целовал ее в голые плечи.
Она не давала ему денег, но позволяла целовать себя. Отец, шутя, возбуждал
ее ревность; она с спокойной улыбкой говорила, что она не так глупа, чтобы
быть ревнивой: пусть делает, что хочет, говорила она про меня. Я спросил у
нее однажды, не чувствует ли она признаков беременности. Она засмеялась
презрительно и сказала, что она не дура, чтобы желать иметь детей, и что от
меня детей у нее не будет". 
 
 Потом он вспомнил грубость, ясность ее мыслей и вульгарность
выражений, свойственных ей, несмотря на ее воспитание в высшем
аристократическом кругу. "Я не какая-нибудь дура... поди сам попробуй...
allez vous promener", 4 говорила она. Часто, глядя на ее успех в глазах
старых и молодых мужчин и женщин, Пьер не мог понять, отчего он не любил
ее. Да я никогда не любил ее, говорил себе Пьер; я знал, что она развратная
женщина, повторял он сам себе, но не смел признаться в этом. 
 
 И теперь Долохов, вот он сидит на снегу и насильно улыбается, и
умирает, может быть, притворным каким-то молодечеством отвечая на мое
раскаянье!" 
 
 Пьер был один из тех людей, которые, несмотря на свою внешнюю, так
называемую слабость характера, не ищут поверенного для своего горя. Он
переработывал один в себе свое горе. 
 
 "Она во всем, во всем она одна виновата, -- говорил он сам себе; -- но
что ж из этого? Зачем я себя связал с нею, зачем я ей сказал этот: "Je vous
aime", 5 который был ложь и еще хуже чем ложь, говорил он сам себе. Я
виноват и должен нести... Что? Позор имени, несчастие жизни? Э, всё вздор,
-- подумал он, -- и позор имени, и честь, всё условно, всё независимо от
меня. 
 
 "Людовика XVI казнили за то, что они говорили, что он был бесчестен и
преступник (пришло Пьеру в голову), и они были правы с своей точки зрения,
так же как правы и те, которые за него умирали мученической смертью и
причисляли его к лику святых. Потом Робеспьера казнили за то, что он был
деспот. Кто прав, кто виноват? Никто. А жив и живи: завтра умрешь, как мог
я умереть час тому назад. И стоит ли того мучиться, когда жить остается
одну секунду в сравнении с вечностью? -- Но в ту минуту, как он считал себя
успокоенным такого рода рассуждениями, ему вдруг представлялась она и в те
минуты, когда он сильнее всего выказывал ей свою неискреннюю любовь, и он
чувствовал прилив крови к сердцу, и должен был опять вставать, двигаться, и
ломать, и рвать попадающиеся ему под руки вещи. "Зачем я сказал ей: "Je
vous aime?"" все повторял он сам себе. И повторив 10-й раз этот вопрос, ему
пришло в голову Мольерово: mais que diable allait-il faire dans cette
galere? 6 и он засмеялся сам над собою. 
 
 Ночью он позвал камердинера и велел укладываться, чтоб ехать в
Петербург. Он не мог оставаться с ней под одной кровлей. Он не мог
представить себе, как бы он стал теперь говорить с ней. Он решил, что
завтра он уедет и оставит ей письмо, в котором объявит ей свое намерение
навсегда разлучиться с нею. 
 
 Утром, когда камердинер, внося кофе, вошел в кабинет, Пьер лежал на
отоманке и с раскрытой книгой в руке спал. 
 
 Он очнулся и долго испуганно оглядывался не в силах понять, где он
находится. 
 
 -- Графиня приказала спросить, дома ли ваше сиятельство? -- спросил
камердинер. 
 
 Но не успел еще Пьер решиться на ответ, который он сделает, как сама
графиня в белом, атласном халате, шитом серебром, и в простых волосах (две
огромные косы en diademe 7 огибали два раза ее прелестную голову) вошла в
комнату спокойно и величественно; только на мраморном несколько выпуклом
лбе ее была морщинка гнева. Она с своим всёвыдерживающим спокойствием не
стала говорить при камердинере. Она знала о дуэли и пришла говорить о ней.
Она дождалась, пока камердинер уставил кофей и вышел. Пьер робко чрез очки
посмотрел на нее, и, как заяц, окруженный собаками, прижимая уши,
продолжает лежать в виду своих врагов, так и он попробовал продолжать
читать: но чувствовал, что это бессмысленно и невозможно и опять робко
взглянул на нее. Она не села, и с презрительной улыбкой смотрела на него,
ожидая пока выйдет камердинер. 
 
 -- Это еще что? Что вы наделали, я вас спрашиваю, -- сказала она
строго. 
 
 -- Я? что я? -- сказал Пьер. 
 
 -- Вот храбрец отыскался! Ну, отвечайте, что это за дуэль? Что вы
хотели этим доказать! Что? Я вас спрашиваю. -- Пьер тяжело повернулся на
диване, открыл рот, но не мог ответить. 
 
 -- Коли вы не отвечаете, то я вам скажу... -- продолжала Элен. -- Вы
верите всему, что вам скажут, вам сказали... -- Элен засмеялась, -- что
Долохов мой любовник, -- сказала она по-французски, с своей грубой
точностью речи, выговаривая слово "любовник", как и всякое другое слово, --
и вы поверили! Но что же вы этим доказали? Что вы доказали этой дуэлью! То,
что вы дурак, que vous etes un sot, 8 так это все знали! К чему это
поведет? К тому, чтобы я сделалась посмешищем всей Москвы; к тому, чтобы
всякий сказал, что вы в пьяном виде, не помня себя, вызвали на дуэль
человека, которого вы без основания ревнуете, -- Элен всё более и более
возвышала голос и одушевлялась, -- который лучше вас во всех отношениях... 
 
 -- Гм... гм... -- мычал Пьер, морщась, не глядя на нее и не шевелясь
ни одним членом. 
 
 -- И почему вы могли поверить, что он мой любовник?... Почему? Потому
что я люблю его общество? Ежели бы вы были умнее и приятнее, то я бы
предпочитала ваше. 
 
 -- Не говорите со мной... умоляю, -- хрипло прошептал Пьер. 
 
 -- Отчего мне не говорить! Я могу говорить и смело скажу, что редкая
та жена, которая с таким мужем, как вы, не взяла бы себе любовников (des
аmants), а я этого не сделала, -- сказала она. Пьер хотел что-то сказать,
взглянул на нее странными глазами, которых выражения она не поняла, и опять
лег. Он физически страдал в эту минуту: грудь его стесняло, и он не мог
дышать. Он знал, что ему надо что-то сделать, чтобы прекратить это
страдание, но то, что он хотел сделать, было слишком страшно. 
 
 -- Нам лучше расстаться, -- проговорил он прерывисто. 
 
 -- Расстаться, извольте, только ежели вы дадите мне состояние, --
сказала Элен... Расстаться, вот чем испугали! 
 
 Пьер вскочил с дивана и шатаясь бросился к ней. 
 
 -- Я тебя убью! -- закричал он, и схватив со стола мраморную доску, с
неизвестной еще ему силой, сделал шаг к ней и замахнулся на нее. 
 
 Лицо Элен сделалось страшно: она взвизгнула и отскочила от него.
Порода отца сказалась в нем. Пьер почувствовал увлечение и прелесть
бешенства. Он бросил доску, разбил ее и, с раскрытыми руками подступая к
Элен, закричал: "Вон!!" таким страшным голосом, что во всем доме с ужасом
услыхали этот крик. Бог знает, что бы сделал Пьер в эту минуту, ежели бы 
 
 Элен не выбежала из комнаты. 
 
 
 ----- 
 Через неделю Пьер выдал жене доверенность на управление всеми
великорусскими имениями, что составляло большую половину его состояния, и
один уехал в Петербург.