Лев Николаевич Толстой. Война и мир. Том 2 (6)

 XIII.
 
 
 
 Два дня после этого, Ростов не видал Долохова у своих и не заставал
его дома; на третий день он получил от него записку. "Так как я в доме у
вас бывать более не намерен по известным тебе причинам и еду в армию, то
нынче вечером я даю моим приятелям прощальную пирушку -- приезжай в
английскую гостинницу". Ростов в 10-м часу, из театра, где он был вместе с
своими и Денисовым, приехал в назначенный день в английскую гостинницу. Его
тотчас же провели в лучшее помещение гостинницы, занятое на эту ночь
Долоховым. Человек двадцать толпилось около стола, перед которым между
двумя свечами сидел Долохов. На столе лежало золото и ассигнации, и Долохов
метал банк. После предложения и отказа Сони, Николай еще не видался с ним и
испытывал замешательство при мысли о том, как они свидятся. 
 
 Светлый холодный взгляд Долохова встретил Ростова еще у двери, как
будто он давно ждал его. 
 
 -- Давно не видались, -- сказал он, -- спасибо, что приехал. Вот
только домечу, и явится Илюшка с хором. 
 
 -- Я к тебе заезжал, -- сказал Ростов, краснея. 
 
 Долохов не отвечал ему. -- Можешь поставить, -- сказал он. 
 
 Ростов вспомнил в эту минуту странный разговор, который он имел раз с
Долоховым. -- "Играть на счастие могут только дураки", сказал тогда
Долохов. 
 
 -- Или ты боишься со мной играть? -- сказал теперь Долохов, как будто
угадав мысль Ростова, и улыбнулся. Из за улыбки его Ростов увидал в нем то
настроение духа, которое было у него во время обеда в клубе и вообще в те
времена, когда, как бы соскучившись ежедневной жизнью, Долохов чувствовал
необходимость каким-нибудь странным, большей частью жестоким, поступком
выходить из нее. 
 
 Ростову стало неловко; он искал и не находил в уме своем шутки,
которая ответила бы на слова Долохова. Но прежде, чем он успел это сделать,
Долохов, глядя прямо в лицо Ростову, медленно и с расстановкой, так, что
все могли слышать, сказал ему: 
 
 -- А помнишь, мы говорили с тобой про игру... дурак, кто на счастье
хочет играть; играть надо наверное, а я хочу попробовать. 
 
 "Попробовать на счастие, или наверное?" подумал Ростов. 
 
 -- Да и лучше не играй, -- прибавил он, и треснув разорванной колодой,
прибавил: -- Банк, господа! 
 
 Придвинув вперед деньги, Долохов приготовился метать. Ростов сел подле
него и сначала не играл. Долохов взглядывал на него. 
 
 -- Что ж не играешь? -- сказал Долохов. И странно, Николай
почувствовал необходимость взять карту, поставить на нее незначительный куш
и начать игру. 
 
 -- Со мной денег нет, -- сказал Ростов. 
 
 -- Поверю! 
 
 Ростов поставил 5 рублей на карту и проиграл, поставил еще и опять
проиграл. Долохов убил, т. е. выиграл десять карт сряду у Ростова. 
 
 -- Господа, -- сказал он, прометав несколько времени, -- прошу класть
деньги на карты, а то я могу спутаться в счетах. 
 
 Один из игроков сказал, что, он надеется, ему можно поверить. 
 
 -- Поверить можно, но боюсь спутаться; прошу класть деньги на карты,
-- отвечал Долохов. -- Ты не стесняйся, мы с тобой сочтемся, -- прибавил он
Ростову. 
 
 Игра продолжалась: лакей, не переставая, разносил шампанское. 
 
 Все карты Ростова бились, и на него было написано до 800-т рублей. Он
надписал было над одной картой 800-т рублей, но в то время, как ему
подавали шампанское, он раздумал и написал опять обыкновенный куш, двадцать
рублей. 
 
 -- Оставь, -- сказал Долохов, хотя он, казалось, и не смотрел на
Ростова, -- скорее отыграешься. Другим даю, а тебе бью. Или ты меня
боишься? -- повторил он. 
 
 Ростов повиновался, оставил написанные 800 и поставил семерку червей с
оторванным уголком, которую он поднял с земли. Он хорошо ее после помнил.
Он поставил семерку червей, надписав над ней отломанным мелком 800,
круглыми, прямыми цифрами; выпил поданный стакан согревшегося шампанского,
улыбнулся на слова Долохова, и с замиранием сердца ожидая семерки, стал
смотреть на руки Долохова, державшего колоду. Выигрыш или проигрыш этой
семерки червей означал многое для Ростова. В Воскресенье на прошлой неделе
граф Илья Андреич дал своему сыну 2 000 рублей, и он, никогда не любивший
говорить о денежных затруднениях, сказал ему, что деньги эти были последние
до мая, и что потому он просил сына быть на этот раз поэкономнее. Николай
сказал, что ему и это слишком много, и что он дает честное слово не брать
больше денег до весны. Теперь из этих денег оставалось 1 200 рублей. Стало
быть, семерка червей означала не только проигрыш 1 600 рублей, но и
необходимость изменения данному слову. Он с замиранием сердца смотрел на
руки Долохова и думал: "Ну, скорей, дай мне эту карту, и я беру фуражку,
уезжаю домой ужинать с Денисовым, Наташей и Соней, и уж верно никогда в
руках моих не будет карты". В эту минуту домашняя жизнь его, шуточки с
Петей, разговоры с Соней, дуэты с Наташей, пикет с отцом и даже спокойная
постель в Поварском доме, с такою силою, ясностью и прелестью представились
ему, как будто всё это было давно прошедшее, потерянное и неоцененное
счастье. Он не мог допустить, чтобы глупая случайность, заставив семерку
лечь прежде на право, чем на лево, могла бы лишить его всего этого вновь
понятого, вновь освещенного счастья и повергнуть его в пучину еще
неиспытанного и неопределенного несчастия. Это не могло быть, но он
всё-таки ожидал с замиранием движения рук Долохова. Ширококостые,
красноватые руки эти с волосами, видневшимися из-под рубашки, положили
колоду карт, и взялись за подаваемый стакан и трубку. 
 
 -- Так ты не боишься со мной играть? -- повторил Долохов, и, как будто
для того, чтобы рассказать веселую историю, он положил карты, опрокинулся
на спинку стула и медлительно с улыбкой стал рассказывать: 
 
 -- Да, господа, мне говорили, что в Москве распущен слух, будто я
шулер, поэтому советую вам быть со мной осторожнее. 
 
 -- Ну, мечи же! -- сказал Ростов. 
 
 -- Ох, московские тетушки! -- сказал Долохов и с улыбкой взялся за
карты. 
 
 -- Ааах! -- чуть не крикнул Ростов, поднимая обе руки к волосам.
Семерка, которая была нужна ему, уже лежала вверху, первой картой в колоде.
Он проиграл больше того, что мог заплатить. 
 
 -- Однако ты не зарывайся, -- сказал Долохов, мельком взглянув на
Ростова, и продолжая метать. 
 
 
 
 
 
 XIV. 

 
 
 Через полтора часа времени большинство игроков уже шутя смотрели на
свою собственную игру. 
 
 Вся игра сосредоточилась на одном Ростове. Вместо тысячи шестисот
рублей за ним была записана длинная колонна цифр, которую он считал до
десятой тысячи, но которая теперь, как он смутно предполагал, возвысилась
уже до пятнадцати тысяч. В сущности запись уже превышала двадцать тысяч
рублей. Долохов уже не слушал и не рассказывал историй; он следил за каждым
движением рук Ростова и бегло оглядывал изредка свою запись за ним. Он
решил продолжать игру до тех пор, пока запись эта не возрастет до сорока
трех тысяч. Число это было им выбрано потому, что сорок три составляло
сумму сложенных его годов с годами Сони. Ростов, опершись головою на обе
руки, сидел перед исписанным, залитым вином, заваленным картами столом.
Одно мучительное впечатление не оставляло его: эти ширококостые,
красноватые руки с волосами, видневшимися из под рубашки, эти руки, которые
он любил и ненавидел, держали его в своей власти. 
 
 "Шестьсот рублей, туз, угол, девятка... отыграться невозможно!... И
как бы весело было дома... Валет на пе... это не может быть!... И зачем же
он это делает со мной?..." думал и вспоминал Ростов. Иногда он ставил
большую карту; но Долохов отказывался бить её, и сам назначал куш. Николай
покорялся ему, и то молился Богу, как он молился на поле сражения на
Амштетенском мосту; то загадывал, что та карта, которая первая попадется
ему в руку из кучи изогнутых карт под столом, та спасет его; то
рассчитывал, сколько было шнурков на его куртке и с столькими же очками
карту пытался ставить на весь проигрыш, то за помощью оглядывался на других
играющих, то вглядывался в холодное теперь лицо Долохова, и старался
проникнуть, что в нем делалось. 
 
 "Ведь он знает, что значит для меня этот проигрыш. Не может же он
желать моей погибели? Ведь он друг был мне. Ведь я его любил... Но и он не
виноват; что ж ему делать, когда ему везет счастие? И я не виноват, говорил
он сам себе. Я ничего не сделал дурного. Разве я убил кого-нибудь,
оскорбил, пожелал зла? За что же такое ужасное несчастие? И когда оно
началось? Еще так недавно я подходил к этому столу с мыслью выиграть сто
рублей, купить мама к именинам эту шкатулку и ехать домой. Я так был
счастлив, так свободен, весел! И я не понимал тогда, как я был счастлив!
Когда же это кончилось, и когда началось это новое, ужасное состояние? Чем
ознаменовалась эта перемена? Я всё так же сидел на этом месте, у этого
стола, и так же выбирал и выдвигал карты, и смотрел на эти ширококостые,
ловкие руки. Когда же это совершилось, и что такое совершилось? Я здоров,
силен и всё тот же, и всё на том же месте. Нет, это не может быть! Верно
всё это ничем не кончится". 
 
 Он был красен, весь в поту, несмотря на то, что в комнате не было
жарко. И лицо его было страшно и жалко, особенно по бессильному желанию
казаться спокойным. 
 
 Запись дошла до рокового числа сорока трех тысяч. Ростов приготовил
карту, которая должна была итти углом от трех тысяч рублей, только что
данных ему, когда Долохов, стукнув колодой, отложил ее и, взяв мел, начал
быстро своим четким, крепким почерком, ломая мелок, подводить итог записи
Ростова. 
 
 -- Ужинать, ужинать пора! Вот и цыгане! -- Действительно с своим
цыганским акцентом уж входили с холода и говорили что-то какие-то черные
мужчины и женщины. Николай понимал, что всё было кончено; но он равнодушным
голосом сказал: 
 
 -- Что же, не будешь еще? А у меня славная карточка приготовлена. --
Как будто более всего его интересовало веселье самой игры. 
 
 "Всё кончено, я пропал! думал он. Теперь пуля в лоб -- одно остается",
и вместе с тем он сказал веселым голосом: 
 
 -- Ну, еще одну карточку. 
 
 -- Хорошо, -- отвечал Долохов, окончив итог, -- хорошо! 21 рубль идет,
-- сказал он, указывая на цифру 21, рознившую ровный счет 43 тысяч, и взяв
колоду, приготовился метать. Ростов покорно отогнул угол и вместо
приготовленных 6 000, старательно написал 21. 
 
 -- Это мне всё равно, -- сказал он, -- мне только интересно знать,
убьешь ты, или дашь мне эту десятку. 
 
 Долохов серьезно стал метать. О, как ненавидел Ростов в эту минуту эти
руки, красноватые с короткими пальцами и с волосами, видневшимися из под
рубашки, имевшие его в своей власти... Десятка была дана. 
 
 -- За вами 43 тысячи, граф, -- сказал Долохов и потягиваясь встал из
за стола. -- А устаешь однако так долго сидеть, -- сказал он. 
 
 -- Да, и я тоже устал, -- сказал Ростов. 
 
 Долохов, как будто напоминая ему, что ему неприлично было шутить,
перебил его: Когда прикажете получить деньги, граф? 
 
 Ростов вспыхнув, вызвал Долохова в другую комнату. 
 
 -- Я не могу вдруг заплатить всё, ты возьмешь вексель, -- сказал он. 
 
 -- Послушай, Ростов, -- сказал Долохов, ясно улыбаясь и глядя в глаза
Николаю, -- ты знаешь поговорку: "Счастлив в любви, несчастлив в картах".
Кузина твоя влюблена в тебя. Я знаю. 
 
 "О! это ужасно чувствовать себя так во власти этого человека", --
думал Ростов. Ростов понимал, какой удар он нанесет отцу, матери
объявлением этого проигрыша; он понимал, какое бы было счастье избавиться
от всего этого, и понимал, что Долохов знает, что может избавить его от
этого стыда и горя, и теперь хочет еще играть с ним, как кошка с мышью. 
 
 -- Твоя кузина... -- хотел сказать Долохов; но Николай перебил его. 
 
 -- Моя кузина тут ни при чем, и о ней говорить нечего! -- крикнул он с
бешенством. 
 
 -- Так когда получить? -- спросил Долохов. 
 
 -- Завтра, -- сказал Ростов, и вышел из комнаты. 
 
 
 
 
 XV. 

 
 
 Сказать "завтра" и выдержать тон приличия было не трудно; но приехать
одному домой, увидать сестер, брата, мать, отца, признаваться и просить
денег, на которые не имеешь права после данного честного слова, было
ужасно. 
 
 Дома еще не спали. Молодежь дома Ростовых, воротившись из театра,
поужинав, сидела у клавикорд. Как только Николай вошел в залу, его охватила
та любовная, поэтическая атмосфера, которая царствовала в эту зиму в их
доме и которая теперь, после предложения Долохова и бала Иогеля, казалось,
еще более сгустилась, как воздух перед грозой, над Соней и Наташей. Соня и
Наташа в голубых платьях, в которых они были в театре, хорошенькие и
знающие это, счастливые, улыбаясь, стояли у клавикорд. Вера с Шиншиным
играла в шахматы в гостиной. Старая графиня, ожидая сына и мужа,
раскладывала пасьянс с старушкой-дворянкой, жившей у них в доме. Денисов с
блестящими глазами и взъерошенными волосами сидел, откинув ножку назад, у
клавикорд, и хлопая по ним своими коротенькими пальцами, брал аккорды, и
закатывая глаза, своим маленьким, хриплым, но верным голосом, пел
сочиненное им стихотворение "Волшебница", к которому он пытался найти
музыку. 
 
 Волшебница, скажи, какая сила 
 Влечет меня к покинутым струнам; 
 Какой огонь ты в сердце заронила, 
 Какой восторг разлился по перстам! 
 Пел он страстным голосом, блестя на испуганную и счастливую Наташу
своими агатовыми, черными глазами. 
 
 -- Прекрасно! отлично! -- кричала Наташа. -- Еще другой куплет, --
говорила она, не замечая Николая. 
 
 "У них всё то же" -- подумал Николай, заглядывая в гостиную, где он
увидал Веру и мать с старушкой. 
 
 -- А! вот и Николенька! -- Наташа подбежала к нему. 
 
 -- Папенька дома? -- спросил он. 
 
 -- Как я рада, что ты приехал! -- не отвечая, сказала Наташа, -- нам
так весело. Василий Дмитрич остался для меня еще день, ты знаешь? 
 
 -- Нет, еще не приезжал папа, -- сказала Соня. 
 
 -- Коко, ты приехал, поди ко мне, дружок! -- сказал голос графини из
гостиной. Николай подошел к матери, поцеловал ее руку и, молча подсев к ее
столу, стал смотреть на ее руки, раскладывавшие карты. Из залы всё
слышались смех и веселые голоса, уговаривавшие Наташу. 
 
 -- Ну, хорошо, хорошо, -- закричал Денисов, -- теперь нечего
отговариваться, за вами barcarolla, умоляю вас. 
 
 Графиня оглянулась на молчаливого сына. 
 
 -- Что с тобой? -- спросила мать у Николая. 
 
 -- Ах, ничего, -- сказал он, как будто ему уже надоел этот всё один и
тот же вопрос. 
 
 -- Папенька скоро приедет? 
 
 -- Я думаю. 
 
 "У них всё то же. Они ничего не знают! Куда мне деваться?", подумал
Николай и пошел опять в залу, где стояли клавикорды. 
 
 Соня сидела за клавикордами и играла прелюдию той баркароллы, которую
особенно любил Денисов. Наташа собиралась петь. Денисов восторженными
глазами смотрел на нее. 
 
 Николай стал ходить взад и вперед по комнате. 
 
 "И вот охота заставлять ее петь? -- что она может петь? И ничего тут
нет веселого", думал Николай. 
 
 Соня взяла первый аккорд прелюдии. 
 
 "Боже мой, я погибший, я бесчестный человек. Пулю в лоб, одно, что
остается, а не петь, подумал он. Уйти? но куда же? всё равно, пускай поют!" 
 
 Николай мрачно, продолжая ходить по комнате, взглядывал на Денисова и
девочек, избегая их взглядов. 
 
 "Николенька, что с вами?" -- спросил взгляд Сони, устремленный на
него. Она тотчас увидала, что что-нибудь случилось с ним. 
 
 Николай отвернулся от нее. Наташа с своею чуткостью тоже мгновенно
заметила состояние своего брата. Она заметила его, но ей самой так было
весело в ту минуту, так далека она была от горя, грусти, упреков, что она
(как это часто бывает с молодыми людьми) нарочно обманула себя. Нет, мне
слишком весело теперь, чтобы портить свое веселье сочувствием чужому горю,
почувствовала она, и сказала себе: 
 
 "Нет, я верно ошибаюсь, он должен быть весел так же, как и я". Ну,
Соня, -- сказала она и вышла на самую середину залы, где по ее мнению лучше
всего был резонанс. Приподняв голову, опустив безжизненно-повисшие руки,
как это делают танцовщицы, Наташа, энергическим движением переступая с
каблучка на цыпочку, прошлась по середине комнаты и остановилась. 
 
 "Вот она я!" как будто говорила она, отвечая на восторженный взгляд
Денисова, следившего за ней. 
 
 "И чему она радуется! -- подумал Николай, глядя на сестру. И как ей не
скучно и не совестно!" Наташа взяла первую ноту, горло ее расширилось,
грудь выпрямилась, глаза приняли серьезное выражение. Она не думала ни о
ком, ни о чем в эту минуту, и из в улыбку сложенного рта полились звуки, те
звуки, которые может производить в те же промежутки времени и в те же
интервалы всякий, но которые тысячу раз оставляют вас холодным, в тысячу
первый раз заставляют вас содрогаться и плакать. 
 
 Наташа в эту зиму в первый раз начала серьезно петь и в особенности
оттого, что Денисов восторгался ее пением. Она пела теперь не по-детски, уж
не было в ее пеньи этой комической, ребяческой старательности, которая была
в ней прежде; но она пела еще не хорошо, как говорили все знатоки-судьи,
которые ее слушали. "Не обработан, но прекрасный голос, надо обработать",
говорили все. Но говорили это обыкновенно уже гораздо после того, как
замолкал ее голос. В то же время, когда звучал этот необработанный голос с
неправильными придыханиями и с усилиями переходов, даже знатоки-судьи
ничего не говорили, и только наслаждались этим необработанным голосом и
только желали еще раз услыхать его. В голосе ее была та девственная
нетронутость, то незнание своих сил и та необработанная еще бархатность,
которые так соединялись с недостатками искусства пенья, что, казалось,
нельзя было ничего изменить в этом голосе, не испортив его. 
 
 "Что ж это такое? -- подумал Николай, услыхав ее голос и широко
раскрывая глаза. -- Что с ней сделалось? Как она поет нынче?" -- подумал
он. И вдруг весь мир для него сосредоточился в ожидании следующей ноты,
следующей фразы, и всё в мире сделалось разделенным на три темпа: "Oh mio
crudele affetto... 24 Раз, два, три... раз, два... три... раз... Oh mio
crudele affetto... Раз, два, три... раз. Эх, жизнь наша дурацкая! -- думал
Николай. Всё это, и несчастье, и деньги, и Долохов, и злоба, и честь -- всё
это вздор... а вот оно настоящее... Hy, Наташа, ну, голубчик! ну
матушка!... как она этот si возьмет? взяла! слава Богу!" -- и он, сам не
замечая того, что он поет, чтобы усилить этот si, взял втору в терцию
высокой ноты. "Боже мой! как хорошо! Неужели это я взял? как счастливо!"
подумал он. 
 
 О! как задрожала эта терция, и как тронулось что-то лучшее, что было в
душе Ростова. И это что-то было независимо от всего в мире, и выше всего в
мире. Какие тут проигрыши, и Долоховы, и честное слово!... Всё вздор! Можно
зарезать, украсть и всё-таки быть счастливым...