Приехав в Петербург, Пьер никого не известил о своем приезде, никуда не
выезжал, и стал целые дни проводить за чтением Фомы Кемпийского, книги,
которая неизвестно кем была доставлена ему. Одно и все одно понимал Пьер,
читая эту книгу; он понимал неизведанное еще им наслаждение верить в
возможность достижения совершенства и в возможность братской и деятельной
любви между людьми, открытую ему Осипом Алексеевичем. Через неделю после его
приезда молодой польский граф Вилларский, которого Пьер поверхностно знал по
петербургскому свету, вошел вечером в его комнату с тем официальным и
торжественным видом, с которым входил к нему секундант Долохова и, затворив
за собой дверь и убедившись, что в комнате никого кроме Пьера не было,
обратился к нему:
-- Я приехал к вам с поручением и предложением, граф, -- сказал он ему,
не садясь. -- Особа, очень высоко поставленная в нашем братстве,
ходатайствовала о том, чтобы вы были приняты в братство ранее срока, и
предложила мне быть вашим поручителем. Я за священный долг почитаю
исполнение воли этого лица. Желаете ли вы вступить за моим поручительством в
братство свободных каменьщиков?
Холодный и строгий тон человека, которого Пьер видел почти всегда на
балах с любезною улыбкою, в обществе самых блестящих женщин, поразил Пьера.
-- Да, я желаю, -- сказал Пьер.
Вилларский наклонил голову. -- Еще один вопрос, граф, сказал он, на
который я вас не как будущего масона, но как честного человека (galant
homme) прошу со всею искренностью отвечать мне: отреклись ли вы от своих
прежних убеждений, верите ли вы в Бога?
Пьер задумался. -- Да... да, я верю в Бога, -- сказал он.
-- В таком случае... -- начал Вилларский, но Пьер перебил его. -- Да, я
верю в Бога, -- сказал он еще раз.
-- В таком случае мы можем ехать, -- сказал Вилларский. -- Карета моя к
вашим услугам.
Всю дорогу Вилларский молчал. На вопросы Пьера, что ему нужно делать и
как отвечать, Вилларский сказал только, что братья, более его достойные,
испытают его, и что Пьеру больше ничего не нужно, как говорить правду.
Въехав в ворота большого дома, где было помещение ложи, и пройдя по
темной лестнице, они вошли в освещенную, небольшую прихожую, где без помощи
прислуги, сняли шубы. Из передней они прошли в другую комнату. Какой-то
человек в странном одеянии показался у двери. Вилларский, выйдя к нему
навстречу, что-то тихо сказал ему по-французски и подошел к небольшому
шкафу, в котором Пьер заметил невиданные им одеяния. Взяв из шкафа платок,
Вилларский наложил его на глаза Пьеру и завязал узлом сзади, больно захватив
в узел его волоса. Потом он пригнул его к себе, поцеловал и, взяв за руку,
повел куда-то. Пьеру было больно от притянутых узлом волос, он морщился от
боли и улыбался от стыда чего-то. Огромная фигура его с опущенными руками, с
сморщенной и улыбающейся физиономией, неверными робкими шагами подвигалась
за Вилларским.
Проведя его шагов десять, Вилларский остановился.
-- Что бы ни случилось с вами, -- сказал он, -- вы должны с мужеством
переносить все, ежели вы твердо решились вступить в наше братство. (Пьер
утвердительно отвечал наклонением головы.) Когда вы услышите стук в двери,
вы развяжете себе глаза, -- прибавил Вилларский; -- желаю вам мужества и
успеха. И, пожав руку Пьеру, Вилларский вышел.
Оставшись один, Пьер продолжал все так же улыбаться. Раза два он
пожимал плечами, подносил руку к платку, как бы желая снять его, и опять
опускал ее. Пять минут, которые он пробыл с связанными глазами, показались
ему часом. Руки его отекли, ноги подкашивались; ему казалось, что он устал.
Он испытывал самые сложные и разнообразные чувства. Ему было и страшно того,
что с ним случится, и еще более страшно того, как бы ему не выказать страха.
Ему было любопытно узнать, что будет с ним, что откроется ему; но более
всего ему было радостно, что наступила минута, когда он наконец вступит на
тот путь обновления и деятельно-добродетельной жизни, о котором он мечтал со
времени своей встречи с Осипом Алексеевичем. В дверь послышались сильные
удары. Пьер снял повязку и оглянулся вокруг себя. В комнате было черно --
темно: только в одном месте горела лампада, в чем-то белом. Пьер подошел
ближе и увидал, что лампада стояла на черном столе, на котором лежала одна
раскрытая книга. Книга была Евангелие; то белое, в чем горела лампада, был
человечий череп с своими дырами и зубами. Прочтя первые слова Евангелия:
"Вначале бе слово и слово бе к Богу", Пьер обошел стол и увидал большой,
наполненный чем-то и открытый ящик. Это был гроб с костями. Его нисколько не
удивило то, что он увидал. Надеясь вступить в совершенно новую жизнь,
совершенно отличную от прежней, он ожидал всего необыкновенного, еще более
необыкновенного чем то, что он видел. Череп, гроб, Евангелие -- ему
казалось, что он ожидал всего этого, ожидал еще большего. Стараясь вызвать в
себе чувство умиленья, он смотрел вокруг себя. -- "Бог, смерть, любовь,
братство людей", -- говорил он себе, связывая с этими словами смутные, но
радостные представления чего-то. Дверь отворилась, и кто-то вошел.
При слабом свете, к которому однако уже успел Пьер приглядеться, вошел
невысокий человек. Видимо с света войдя в темноту, человек этот остановился;
потом осторожными шагами он подвинулся к столу и положил на него небольшие,
закрытые кожаными перчатками, руки.
Невысокий человек этот был одет в белый, кожаный фартук, прикрывавший
его грудь и часть ног, на шее было надето что-то вроде ожерелья, и из-за
ожерелья выступал высокий, белый жабо, окаймлявший его продолговатое лицо,
освещенное снизу.
-- Для чего вы пришли сюда? -- спросил вошедший, по шороху, сделанному
Пьером, обращаясь в его сторону. -- Для чего вы, неверующий в истины света и
не видящий света, для чего вы пришли сюда, чего хотите вы от нас?
Премудрости, добродетели, просвещения?
В ту минуту как дверь отворилась и вошел неизвестный человек, Пьер
испытал чувство страха и благоговения, подобное тому, которое он в детстве
испытывал на исповеди: он почувствовал себя с глазу на глаз с совершенно
чужим по условиям жизни и с близким, по братству людей, человеком. Пьер с
захватывающим дыханье биением сердца подвинулся к ритору (так назывался в
масонстве брат, приготовляющий ищущего к вступлению в братство). Пьер,
подойдя ближе, узнал в риторе знакомого человека, Смольянинова, но ему
оскорбительно было думать, что вошедший был знакомый человек: вошедший был
только брат и добродетельный наставник. Пьер долго не мог выговорить слова,
так что ритор должен был повторить свой вопрос.
-- Да, я... я... хочу обновления, -- с трудом выговорил Пьер.
-- Хорошо, -- сказал Смольянинов, и тотчас же продолжал: -- Имеете ли
вы понятие о средствах, которыми наш святой орден поможет вам в достижении
вашей цели?... -- сказал ритор спокойно и быстро.
-- Я... надеюсь... руководства... помощи... в обновлении, -- сказал
Пьер с дрожанием голоса и с затруднением в речи, происходящим и от волнения,
и от непривычки говорить по-русски об отвлеченных предметах.
-- Какое понятие вы имеете о франк-масонстве?
-- Я подразумеваю, что франк-масонство есть fraterienité [3] и
равенство людей с добродетельными целями, -- сказал Пьер, стыдясь по мере
того, как он говорил, несоответственности своих слов с торжественностью
минуты. Я подразумеваю...
-- Хорошо, -- сказал ритор поспешно, видимо вполне удовлетворенный этим
ответом. -- Искали ли вы средств к достижению своей цели в религии?
-- Нет, я считал ее несправедливою, и не следовал ей, -- сказал Пьер
так тихо, что ритор не расслышал его и спросил, что он говорит. -- Я был
атеистом, -- отвечал Пьер.
-- Вы ищете истины для того, чтобы следовать в жизни ее законам;
следовательно, вы ищете премудрости и добродетели, не так ли? -- сказал
ритор после минутного молчания.
-- Да, да, -- подтвердил Пьер.
Ритор прокашлялся, сложил на груди руки в перчатках и начал говорить:
-- Теперь я должен открыть вам главную цель нашего ордена, -- сказал
он, -- и ежели цель эта совпадает с вашею, то вы с пользою вступите в наше
братство. Первая главнейшая цель и купно основание нашего ордена, на котором
он утвержден, и которого никакая сила человеческая не может низвергнуть,
есть сохранение и предание потомству некоего важного таинства... от самых
древнейших веков и даже от первого человека до нас дошедшего, от которого
таинства, может быть, зависит судьба рода человеческого. Но так как сие
таинство такого свойства, что никто не может его знать и им пользоваться,
если долговременным и прилежным очищением самого себя не приуготовлен, то не
всяк может надеяться скоро обрести его. Поэтому мы имеем вторую цель,
которая состоит в том, чтобы приуготовлять наших членов, сколько возможно,
исправлять их сердце, очищать и просвещать их разум теми средствами, которые
нам преданием открыты от мужей, потрудившихся в искании сего таинства, и тем
учинять их способными к восприятию оного. Очищая и исправляя наших членов,
мы стараемся в-третьих исправлять и весь человеческий род, предлагая ему в
членах наших пример благочестия и добродетели, и тем стараемся всеми силами
противоборствовать злу, царствующему в мире. Подумайте об этом, и я опять
приду к вам, -- сказал он и вышел из комнаты.
-- Противоборствовать злу, царствующему в мире... -- повторил Пьер, и
ему представилась его будущая деятельность на этом поприще. Ему
представлялись такие же люди, каким он был сам две недели тому назад, и он
мысленно обращал к ним поучительно-наставническую речь. Он представлял себе
порочных и несчастных людей, которым он помогал словом и делом; представлял
себе угнетателей, от которых он спасал их жертвы. Из трех поименованных
ритором целей, эта последняя -- исправление рода человеческого, особенно
близка была Пьеру. Некое важное таинство, о котором упомянул ритор, хотя и
подстрекало его любопытство, не представлялось ему существенным; а вторая
цель, очищение и исправление себя, мало занимала его, потому что он в эту
минуту с наслаждением чувствовал себя уже вполне исправленным от прежних
пороков и готовым только на одно доброе.
Через полчаса вернулся ритор передать ищущему те семь добродетелей,
соответствующие семи ступеням храма Соломона, которые должен был воспитывать
в себе каждый масон. Добродетели эти были: 1) скромность, соблюдение тайны
ордена, 2) повиновение высшим чинам ордена, 3) добронравие, 4) любовь к
человечеству, 5) мужество, 6) щедрость и 7) любовь к смерти.
-- В седьмых старайтесь, -- сказал ритор, -- частым помышлением о
смерти довести себя до того, чтобы она не казалась вам более страшным
врагом, но другом... который освобождает от бедственной сей жизни в трудах
добродетели томившуюся душу, для введения ее в место награды и успокоения.
"Да, это должно быть так", -- думал Пьер, когда после этих слов ритор
снова ушел от него, оставляя его уединенному размышлению. "Это должно быть
так, но я еще так слаб, что люблю свою жизнь, которой смысл только теперь по
немногу открывается мне". Но остальные пять добродетелей, которые перебирая
по пальцам вспомнил Пьер, он чувствовал в душе своей: и мужество, и
щедрость, и добронравие, и любовь к человечеству, и в особенности
повиновение, которое даже не представлялось ему добродетелью, а счастьем.
(Ему так радостно было теперь избавиться от своего произвола и подчинить
свою волю тому и тем, которые знали несомненную истину.) Седьмую добродетель
Пьер забыл и никак не мог вспомнить ее.
В третий раз ритор вернулся скорее и спросил Пьера, все ли он тверд в
своем намерении, и решается ли подвергнуть себя всему, что от него
потребуется.
-- Я готов на все, -- сказал Пьер.
-- Еще должен вам сообщить, -- сказал ритор, -- что орден наш учение
свое преподает не словами токмо, но иными средствами, которые на истинного
искателя мудрости и добродетели действуют, может быть, сильнее, нежели
словесные токмо объяснения. Сия храмина убранством своим, которое вы видите,
уже должна была изъяснить вашему сердцу, ежели оно искренно, более нежели
слова; вы увидите, может быть, и при дальнейшем вашем принятии подобный
образ изъяснения. Орден наш подражает древним обществам, которые открывали
свое учение иероглифами. Иероглиф, -- сказал ритор, -- есть наименование
какой-нибудь неподверженной чувствам вещи, которая содержит в себе качества,
подобные изобразуемой.
Пьер знал очень хорошо, что такое иероглиф, но не смел говорить. Он
молча слушал ритора, по всему чувствуя, что тотчас начнутся испытанья.
-- Ежели вы тверды, то я должен приступить к введению вас, -- говорил
ритор, ближе подходя к Пьеру. -- В знак щедрости прошу вас отдать мне все
драгоценные вещи.
-- Но я с собою ничего не имею, -- сказал Пьер, полагавший, что от него
требуют выдачи всего, что он имеет.
-- То, что на вас есть: часы, деньги, кольца...
Пьер поспешно достал кошелек, часы, и долго не мог снять с жирного
пальца обручальное кольцо. Когда это было сделано, масон сказал:
-- В знак повиновенья прошу вас раздеться. -- Пьер снял фрак, жилет и
левый сапог по указанию ритора. Масон открыл рубашку на его левой груди, и,
нагнувшись, поднял его штанину на левой ноге выше колена. Пьер поспешно
хотел снять и правый сапог и засучить панталоны, чтобы избавить от этого
труда незнакомого ему человека, но масон сказал ему, что этого не нужно -- и
подал ему туфлю на левую ногу. С детской улыбкой стыдливости, сомнения и
насмешки над самим собою, которая против его воли выступала на лицо, Пьер
стоял, опустив руки и расставив ноги, перед братом-ритором, ожидая его новых
приказаний.
-- И наконец, в знак чистосердечия, я прошу вас открыть мне главное
ваше пристрастие, -- сказал он.
-- Мое пристрастие! У меня их было так много, -- сказал Пьер.
-- То пристрастие, которое более всех других заставляло вас колебаться
на пути добродетели, -- сказал масон.
Пьер помолчал, отыскивая.
"Вино? Объедение? Праздность? Леность? Горячность? Злоба? Женщины?"
Перебирал он свои пороки, мысленно взвешивая их и не зная которому отдать
преимущество.
-- Женщины, -- сказал тихим, чуть слышным голосом Пьер. Масон не
шевелился и не говорил долго после этого ответа. Наконец он подвинулся к
Пьеру, взял лежавший на столе платок и опять завязал ему глаза.
-- Последний раз говорю вам: обратите все ваше внимание на самого себя,
наложите цепи на свои чувства и ищите блаженства не в страстях, а в своем
сердце. Источник блаженства не вне, а внутри нас...
Пьер уже чувствовал в себе этот освежающий источник блаженства, теперь
радостью и умилением переполнявший его душу.
Скоро после этого в темную храмину пришел за Пьером уже не прежний
ритор, а поручитель Вилларский, которого он узнал по голосу. На новые
вопросы о твердости его намерения, Пьер отвечал: "Да, да, согласен", -- и с
сияющею детскою улыбкой, с открытой, жирной грудью, неровно и робко шагая
одной разутой и одной обутой ногой, пошел вперед с приставленной Вилларским
к его обнаженной груди шпагой. Из комнаты его повели по коридорам,
поворачивая взад и вперед, и наконец привели к дверям ложи. Вилларский
кашлянул, ему ответили масонскими стуками молотков, дверь отворилась перед
ними. Чей-то басистый голос (глаза Пьера все были завязаны) сделал ему
вопросы о том, кто он, где, когда родился? и т. п. Потом его опять повели
куда-то, не развязывая ему глаз, и во время ходьбы его говорили ему
аллегории о трудах его путешествия, о священной дружбе, о предвечном
Строителе мира, о мужестве, с которым он должен переносить труды и
опасности. Во время этого путешествия Пьер заметил, что его называли то
ищущим, то страждущим, то требующим, и различно стучали при этом молотками и
шпагами. В то время как его подводили к какому-то предмету, он заметил, что
произошло замешательство и смятение между его руководителями. Он слышал, как
шопотом заспорили между собой окружающие люди и как один настаивал на том,
чтобы он был проведен по какому-то ковру. После этого взяли его правую руку,
положили на что-то, а левою велели ему приставить циркуль к левой груди, и
заставили его, повторяя слова, которые читал другой, прочесть клятву
верности законам ордена. Потом потушили свечи, зажгли спирт, как это слышал
по запаху Пьер, и сказали, что он увидит малый свет. С него сняли повязку, и
Пьер как во сне увидал, в слабом свете спиртового огня, несколько людей,
которые в таких же фартуках, как и ритор, стояли против него и держали
шпаги, направленные в его грудь. Между ними стоял человек в белой
окровавленной рубашке. Увидав это, Пьер грудью надвинулся вперед на шпаги,
желая, чтобы они вонзились в него. Но шпаги отстранились от него и ему
тотчас же опять надели повязку. -- Теперь ты видел малый свет, -- сказал ему
чей-то голос. Потом опять зажгли свечи, сказали, что ему надо видеть полный
свет, и опять сняли повязку и более десяти голосов вдруг сказали: sic
transit gloria mundi. [4]
Пьер понемногу стал приходить в себя и оглядывать комнату, где он был,
и находившихся в ней людей. Вокруг длинного стола, покрытого черным, сидело
человек двенадцать, все в тех же одеяниях, как и те, которых он прежде
видел. Некоторых Пьер знал по петербургскому обществу. На председательском
месте сидел незнакомый молодой человек, в особом кресте на шее. По правую
руку сидел итальянец-аббат, которого Пьер видел два года тому назад у Анны
Павловны. Еще был тут один весьма важный сановник и один швейцарец-гувернер,
живший прежде у Курагиных. Все торжественно молчали, слушая слова
председателя, державшего в руке молоток. В стене была вделана горящая
звезда; с одной стороны стола был небольшой ковер с различными
изображениями, с другой было что-то в роде алтаря с Евангелием и черепом.
Кругом стола было 7 больших, в роде церковных, подсвечников. Двое из братьев
подвели Пьера к алтарю, поставили ему ноги в прямоугольное положение и
приказали ему лечь, говоря, что он повергается к вратам храма.
-- Он прежде должен получить лопату, -- сказал шопотом один из братьев.
-- А! полноте пожалуйста, -- сказал другой.
Пьер, растерянными, близорукими глазами, не повинуясь, оглянулся вокруг
себя, и вдруг на него нашло сомнение. "Где я? Что я делаю? Не смеются ли
надо мной? Не будет ли мне стыдно вспоминать это?" Но сомнение это
продолжалось только одно мгновение. Пьер оглянулся на серьезные лица
окружавших его людей, вспомнил все, что он уже прошел, и понял, что нельзя
остановиться на половине дороги. Он ужаснулся своему сомнению и, стараясь
вызвать в себе прежнее чувство умиления, повергся к вратам храма. И
действительно чувство умиления, еще сильнейшего, чем прежде, нашло на него.
Когда он пролежал несколько времени, ему велели встать и надели на него
такой же белый кожаный фартук, какие были на других, дали ему в руки лопату
и три пары перчаток, и тогда великий мастер обратился к нему. Он сказал ему,
чтобы он старался ничем не запятнать белизну этого фартука, представляющего
крепость и непорочность; потом о невыясненной лопате сказал, чтобы он
трудился ею очищать свое сердце от пороков и снисходительно заглаживать ею
сердце ближнего. Потом про первые перчатки мужские сказал, что значения их
он не может знать, но должен хранить их, про другие перчатки мужские сказал,
что он должен надевать их в собраниях и наконец про третьи женские перчатки
сказал: "Любезный брат, и сии женские перчатки вам определены суть. Отдайте
их той женщине, которую вы будете почитать больше всех. Сим даром уверите в
непорочности сердца вашего ту, которую изберете вы себе в достойную
каменьщицу". И помолчав несколько времени, прибавил: -- "Но соблюди,
любезный брат, да не украшают перчатки сии рук нечистых". В то время как
великий мастер произносил эти последние слова, Пьеру показалось, что
председатель смутился. Пьер смутился еще больше, покраснел до слез, как
краснеют дети, беспокойно стал оглядываться и произошло неловкое молчание.
Молчание это было прервано одним из братьев, который, подведя Пьера к
ковру, начал из тетради читать ему объяснение всех изображенных на нем
фигур: солнца, луны, молотка. отвеса, лопаты, дикого и кубического камня,
столба, трех окон и т. д. Потом Пьеру назначили его место, показали ему
знаки ложи, сказали входное слово и наконец позволили сесть. Великий мастер
начал читать устав. Устав был очень длинен, и Пьер от радости, волнения и
стыда не был в состоянии понимать того, что читали. Он вслушался только в
последние слова устава, которые запомнились ему.
"В наших храмах мы не знаем других степеней, -- читал "великий мастер,
-- кроме тех, которые находятся между добродетелью и пороком. Берегись
делать какое-нибудь различие, могущее нарушить равенство. Лети на помощь к
брату, кто бы он ни был, настави заблуждающегося, подними упадающего и не
питай никогда злобы или вражды на брата. Будь ласков и приветлив. Возбуждай
во всех сердцах огнь добродетели. Дели счастье с ближним твоим, и да не
возмутит никогда зависть чистого сего наслаждения. Прощай врагу твоему, не
мсти ему, разве только деланием ему добра. Исполнив таким образом высший
закон, ты обрящешь следы древнего, утраченного тобой величества".
Кончил он и привстав обнял Пьера и поцеловал его. Пьер, с слезами
радости на глазах, смотрел вокруг себя, не зная, что отвечать на
поздравления и возобновления знакомств, с которыми окружили его. Он не
признавал никаких знакомств; во всех людях этих он видел только братьев, с
которыми сгорал нетерпением приняться за дело.
Великий мастер стукнул молотком, все сели по местам, и один прочел
поучение о необходимости смирения.
Великий мастер предложил исполнить последнюю обязанность, и важный
сановник, который носил звание собирателя милостыни, стал обходить братьев.
Пьеру хотелось записать в лист милостыни все деньги, которые у него были, но
он боялся этим выказать гордость, и записал столько же, сколько записывали
другие.
Заседание было кончено, и по возвращении домой, Пьеру казалось, что он
приехал из какого-то дальнего путешествия, где он провел десятки лет,
совершенно изменился и отстал от прежнего порядка и привычек жизни.