Наполеон начал войну с Россией потому, что он не мог не приехать в
Дрезден, не мог не отуманиться почестями, не мог не надеть польского
мундира, не поддаться предприимчивому впечатлению июньского утра, не мог
воздержаться от вспышки гнева в присутствии Куракина и потом Балашева.
Александр отказывался от всех переговоров потому, что он лично
чувствовал себя оскорбленным. Барклай де Толли старался наилучшим образом
управлять армией для того, чтобы исполнить свой долг и заслужить славу
великого полководца. Ростов поскакал в атаку на французов потому, что он не
мог удержаться от желания проскакаться по ровному полю. И так точно,
вследствие своих личных свойств, привычек, условий и целей, действовали все
те неперечислимые лица, участники этой войны. Они боялись, тщеславились,
радовались, негодовали, рассуждали, полагая, что они знают то, что они
делают, и что делают для себя, а все были непроизвольными орудиями истории и
производили скрытую от них, но понятную для нас работу. Такова неизменная
судьба всех практических деятелей, и тем не свободнее, чем выше они стоят в
людской иерархии.
Теперь деятели 1812-го года давно сошли с своих мест, их личные
интересы исчезли бесследно, и одни исторические результаты того времени
перед нами.
Но допустим, что должны были люди Европы, под предводительством
Наполеона, зайти в глубь России и там погибнуть, и вся противуречащая сама
себе, бессмысленная, жестокая деятельность людей -- участников этой войны,
становится для нас понятною.
Провидение заставляло всех этих людей, стремясь к достижению своих
личных целей, содействовать исполнению одного огромного результата, о
котором ни один человек (ни Наполеон, ни Александр, ни еще менее кто-либо из
участников войны) не имел ни малейшего чаяния.
Теперь нам ясно, что было в 1812-м году причиной погибели французской
армии. Никто не станет спорить, что причиной погибели французских войск
Наполеона было, с одной стороны, вступление их в позднее время без
приготовления к зимнему походу в глубь России, а с другой стороны, характер,
который приняла война от сожжения русских городов и возбуждения ненависти к
врагу в русском народе. Но тогда не только никто не предвидел того (что
теперь кажется очевидным), что только этим путем могла погибнуть
восьмисоттысячная, лучшая в мире и предводимая лучшим полководцем армия в
столкновении с вдвое слабейшей, неопытной и предводимой неопытными
полководцами -- русской армией; не только никто не предвидел этого, но все
усилия со стороны русских были постоянно устремляемы на то, чтобы помешать
тому, что одно могло спасти Россию, и со стороны французов, несмотря на
опытность и так называемый военный гений Наполеона, были устремлены все
усилия к тому, чтобы растянуться в конце лета до Москвы, то есть сделать то
самое, что должно было погубить их.
В исторических сочинениях о 1812-м годе авторы французы очень любят
говорить о том, как Наполеон чувствовал опасность растяжения своей линии,
как он искал сражения, как маршалы его советовали ему остановиться в
Смоленске, и приводить другие подобные доводы, доказывающие, что тогда уже
будто понята была опасность кампании; а авторы русские еще более любят
говорить о том, как с начала кампании существовал план скифской войны
заманивания Наполеона в глубь России, и приписывают этот план кто Пфулю, кто
какому-то французу, кто Толю, кто самому императору Александру, указывая на
записки, проекты и письма, в которых действительно находятся намеки на этот
образ действий. Но все эти намеки на предвидение того, что случилось, как со
стороны французов так и со стороны русских выставляются теперь только
потому, что событие оправдало их. Ежели бы событие не совершилось, то намеки
эти были бы забыты, как забыты теперь тысячи и миллионы противоположных
намеков и предположений, бывших в ходу тогда, но оказавшихся несправедливыми
и потому забытых. Об исходе каждого совершающегося события всегда бывает так
много предположений, что, чем бы оно ни кончилось, всегда найдутся люди,
которые скажут: "Я тогда еще сказал, что это так будет", забывая совсем, что
в числе бесчисленных предположений были делаемы и совершенно
противоположные.
Предположения о сознании Наполеоном опасности растяжения линии и со
стороны русских -- о завлечении неприятеля в глубь России -- принадлежат,
очевидно, к этому разряду, и историки только с большой натяжкой могут
приписывать такие соображения Наполеону и его маршалам и такие планы русским
военачальникам. Все факты совершенно противоречат таким предположениям. Не
только во все время войны со стороны русских не было желания заманить
французов в глубь России, но все было делаемо для того, чтобы остановить их
с первого вступления их в Россию, и не только Наполеон не боялся растяжения
своей линии, но он радовался, как торжеству, каждому своему шагу вперед и
очень лениво, не так, как в прежние свои кампании, искал сражения.
При самом начале кампании армии наши разрезаны, и единственная цель, к
которой мы стремимся, состоит в том, чтобы соединить их, хотя для того,
чтобы отступать и завлекать неприятеля в глубь страны, в соединении армий не
представляется выгод. Император находится при армии для воодушевления ее в
отстаивании каждого шага русской земли, а не для отступления. Устроивается
громадный Дрисский лагерь по плану Пфуля и не предполагается отступать
далее. Государь делает упреки главнокомандующим за каждый шаг отступления.
Не только сожжение Москвы, но допущение неприятеля до Смоленска не может
даже представиться воображению императора, и когда армии соединяются, то
государь негодует за то, что Смоленск взят и сожжен и не дано пред стенами
его генерального сражения.
Так думает государь, но русские военачальники и все русские люди еще
более негодуют при мысли о том, что наши отступают в глубь страны.
Наполеон, разрезав армии, движется в глубь страны и упускает несколько
случаев сражения. В августе месяце он в Смоленске и думает только о том, как
бы ему идти дальше, хотя, как мы теперь видим, это движение вперед для него
очевидно пагубно.
Факты говорят очевидно, что ни Наполеон не предвидел опасности в
движении на Москву, ни Александр и русские военачальники не думали тогда о
заманивании Наполеона, а думали о противном. Завлечение Наполеона в глубь
страны произошло не по чьему-нибудь плану (никто и не верил в возможность
этого), а произошло от сложнейшей игры интриг, целей, желаний людей --
участников войны, не угадывавших того, что должно быть, и того, что было
единственным спасением России. Все происходит нечаянно. Армии разрезаны при
начале кампании. Мы стараемся соединить их с очевидной целью дать сражение и
удержать наступление неприятеля, но и этом стремлении к соединению, избегая
сражений с сильнейшим неприятелем и невольно отходя под острым углом, мы
заводим французов до Смоленска. Но мало того сказать, что мы отходим под
острым углом потому, что французы двигаются между обеими армиями, -- угол
этот делается еще острее, и мы еще дальше уходим потому, что Барклай де
Толли, непопулярный немец, ненавистен Багратиону (имеющему стать под его
начальство), и Багратион, командуя 2-й армией, старается как можно дольше не
присоединяться к Барклаю, чтобы не стать под его команду. Багратион долго не
присоединяется (хотя в этом главная цель всех начальствующих лиц) потому,
что ему кажется, что он на этом марше ставит в опасность свою армию и что
выгоднее всего для него отступить левее и южнее, беспокоя с фланга и тыла
неприятеля и комплектуя свою армию в Украине. А кажется, и придумано это им
потому, что ему не хочется подчиняться ненавистному и младшему чином немцу
Барклаю.
Император находится при армии, чтобы воодушевлять ее, а присутствие его
и незнание на что решиться, и огромное количество советников и планов
уничтожают энергию действий 1-й армии, и армия отступает.
В Дрисском лагере предположено остановиться; но неожиданно Паулучи,
метящий в главнокомандующие, своей энергией действует на Александра, и весь
план Пфуля бросается, и все дело поручается Барклаю, Но так как Барклай не
внушает доверия, власть его ограничивают.
Армии раздроблены, нет единства начальства, Барклай не популярен; но из
этой путаницы, раздробления и непопулярности немца-главнокомандующего, с
одной стороны, вытекает нерешительность и избежание сражения (от которого
нельзя бы было удержаться, ежели бы армии были вместе и не Барклай был бы
начальником), с другой стороны, -- все большее и большее негодование против
немцев и возбуждение патриотического духа.
Наконец государь уезжает из армии, и как единственный и удобнейший
предлог для его отъезда избирается мысль, что ему надо воодушевить народ в
столицах для возбуждения народной войны. И эта поездка государя и Москву
утрояет силы русского войска.
Государь отъезжает из армии для того, чтобы не стеснять единство власти
главнокомандующего, и надеется, что будут приняты более решительные меры; но
положение начальства армий еще более путается и ослабевает. Бенигсен,
великий князь и рой генерал-адъютантов остаются при армии с тем, чтобы
следить за действиями главнокомандующего и возбуждать его к энергии, и
Барклай, еще менее чувствуя себя свободным под глазами всех этих глаз
государевых, делается еще осторожнее для решительных действий и избегает
сражений.
Барклай стоит за осторожность. Цесаревич намекает на измену и требует
генерального сражения. Любомирский, Браницкий, Влоцкий и тому подобные так
раздувают весь этот шум, что Барклай, под предлогом доставления бумаг
государю, отсылает поляков генерал-адъютантов в Петербург и входит в
открытую борьбу с Бенигсеном и великим князем.
В Смоленске, наконец, как ни не желал того Багратион, соединяются
армии.
Багратион в карете подъезжает к дому, занимаемому Барклаем. Барклай
надевает шарф, выходит навстречу v рапортует старшему чином Багратиону.
Багратион, в борьбе великодушия, несмотря на старшинство чина, подчиняется
Барклаю; но, подчинившись, еще меньше соглашается с ним. Багратион лично, по
приказанию государя, доносит ему. Он пишет Аракчееву: "Воля государя моего,
я никак вместе с министром (Барклаем) не могу. Ради бога, пошлите меня
куда-нибудь хотя полком командовать, а здесь быть не могу; и вся главная
квартира немцами наполнена, так что русскому жить невозможно, и толку
никакого нет. Я думал, истинно служу государю и отечеству, а на поверку
выходит, что я служу Барклаю. Признаюсь, не хочу". Рой Браницких,
Винцингероде и тому подобных еще больше отравляет сношения
главнокомандующих, и выходит еще меньше единства. Сбираются атаковать
французов перед Смоленском. Посылается генерал для осмотра позиции. Генерал
этот, ненавидя Барклая, едет к приятелю, корпусному командиру, и, просидев у
него день, возвращается к Барклаю и осуждает по всем пунктам будущее поле
сражения, которого он не видал.
Пока происходят споры и интриги о будущем поле сражения, пока мы
отыскиваем французов, ошибившись в их месте нахождения, французы натыкаются
на дивизию Неверовского и подходят к самым стенам Смоленска.
Надо принять неожиданное сражение в Смоленске, чтобы спасти свои
сообщения. Сражение дается. Убиваются тысячи с той и с другой стороны.
Смоленск оставляется вопреки воле государя и всего народа. Но Смоленск
сожжен самими жителями, обманутыми своим губернатором, и разоренные жители,
показывая пример другим русским, едут в Москву, думая только о своих потерях
и разжигая ненависть к врагу. Наполеон идет дальше, мы отступаем, и
достигается то самое, что должно было победить Наполеона.
На другой день после отъезда сына князь Николай Андреич позвал к себе
княжну Марью.
-- Ну что, довольна теперь? -- сказал он ей, -- поссорила с сыном!
Довольна? Тебе только и нужно было! Довольна?.. Мне это больно, больно. Я
стар и слаб, и тебе этого хотелось. Ну радуйся, радуйся... -- И после этого
княжна Марья в продолжение недели не видала своего отца. Он был болен и не
выходил из кабинета.
К удивлению своему, княжна Марья заметила, что за это время болезни
старый князь так же не допускал к себе и m-lle Bourienne. Один Тихон ходил
за ним.
Через неделю князь вышел и начал опять прежнюю жизнь, с особенной
деятельностью занимаясь постройками и садами и прекратив все прежние
отношения с m-lle Bourienne. Вид его и холодный тон с княжной Марьей как
будто говорил ей: "Вот видишь, ты выдумала на меня налгала князю Андрею про
отношения мои с этой француженкой и поссорила меня с ним; а ты видишь, что
мне не нужны ни ты, ни француженка".
Одну половину дня княжна Марья проводила у Николушки, следя за его
уроками, сама давала ему уроки русского языка и музыки, и разговаривая с
Десалем; другую часть дня она проводила в своей половине с книгами, старухой
няней и с божьими людьми, которые иногда с заднего крыльца приходили к ней.
О войне княжна Марья думала так, как думают о войне женщины. Она
боялась за брата, который был там, ужасалась, не понимая ее, перед людской
жестокостью, заставлявшей их убивать друг друга; но не понимала значения
этой войны, казавшейся ей такою же, как и все прежние войны. Она не понимала
значения этой войны, несмотря на то, что Десаль, ее постоянный собеседник,
страстно интересовавшийся ходом войны, старался ей растолковать свои
соображения, и несмотря на то, что приходившие к ней божьи люди все
по-своему с ужасом говорили о народных слухах про нашествие антихриста, и
несмотря на то, что Жюли, теперь княгиня Друбецкая, опять вступившая с ней в
переписку, писала ей из Москвы патриотические письма.
"Я вам пишу по-русски, мой добрый друг, -- писала Жюли, -- потому что я
имею ненависть ко всем французам, равно и к языку их, который я не могу
слышать говорить... Мы в Москве все восторжены через энтузиазм к нашему
обожаемому императору.
Бедный муж мой переносит труды и голод в жидовских корчмах; но новости,
которые я имею, еще более воодушевляют меня.
Вы слышали, верно, о героическом подвиге Раевского, обнявшего двух
сыновей и сказавшего: "Погибну с ними, но не поколеблемся!И действительно,
хотя неприятель был вдвое сильнее нас, мы не колебнулись. Мы проводим время,
как можем; но на войне, как на войне. Княжна Алина и Sophie сидят со мною
целые дни, и мы, несчастные вдовы живых мужей, за корпией делаем прекрасные
разговоры; только вас, мой друг, недостает... и т. д.
Преимущественно не понимала княжна Марья всего значения этой войны
потому, что старый князь никогда не говорил про нее, не признавал ее и
смеялся за обедом над Десалем, говорившим об этой войне. Тон князя был так
спокоен и уверен, что княжна Марья, не рассуждая, верила ему.
Весь июль месяц старый князь был чрезвычайно деятелен и даже оживлен.
Он заложил еще новый сад и новый корпус, строение для дворовых. Одно, что
беспокоило княжну Марью, было то, что он мало спал и, изменив свою привычку
спать в кабинете, каждый день менял место своих ночлегов. То он приказывал
разбить свою походную кровать в галерее, то он оставался на диване или в
вольтеровском кресле в гостиной и дремал не раздеваясь, между тем как не
m-lle Bourienne, a мальчик Петруша читал ему; то он ночевал в столовой.
Первого августа было получено второе письмо от кня-зя Андрея. В первом
письме, полученном вскоре после его отъезда, князь Андрей просил с
покорностью прощения у своего отца за то, что он позволил себе сказать ему,
и просил его возвратить ему свою милость. На это письмо старый князь отвечал
ласковым письмом и после этого письма отдалил от себя француженку. Второе
письмо князя Андрея, писанное из-под Витебска, после того как французы
заняли его, состояло из краткого описания всей кампании с планом,
нарисованным в письме, и из соображений о дальнейшем ходе кампании. В письме
этом князь Андрей представлял отцу неудобства его положения вблизи от театра
войны, на самой линии движения войск, и советовал ехать в Москву.
За обедом в этот день на слова Десаля, говорившего о том, что, как
слышно, французы уже вступили в Витебск, старый князь вспомнил о письме
князя Андрея.
-- Получил от князя Андрея нынче, -- сказал он княжне Марье, -- не
читала?
-- Нет, mon père, [1] - испуганно отвечала княжна. Она не
могла читать письма, про получение которого она даже и не слышала.
-- Он пишет про войну про эту, -- сказал князь с той сделавшейся ему
привычной, презрительной улыбкой, с которой он говорил всегда про настоящую
войну.
-- Должно быть, очень интересно, -- сказал Десаль. -- Князь в состоянии
знать...
-- Ах, очень интересно! -- сказала m-llе Bourienne.
-- Подите принесите мне, -обратился старый князь к m-llе Bourienne. --
Вы знаете, на маленьком столе под пресс-папье.
M-lle Bourienne радостно вскочила.
-- Ах нет, -- нахмурившись, крикнул он. -- Поди ты, Михаил Иваныч.
Михаил Иваныч встал и пошел в кабинет. Но только что он вышел, старый
князь, беспокойно оглядывавшийся, бросил салфетку и пошел сам.
-- Ничего-то не умеют, все перепутают.
Пока он ходил, княжна Марья, Десаль, m-lle Bourienne и даже Николушка
молча переглядывались. Старый князь вернулся поспешным шагом, сопутствуемый
Михаилом Иванычем, с письмом и планом, которые он, не давая никому читать во
время обеда, положил подле себя.
Перейдя в гостиную, он передал письмо княжне Марье и, разложив пред
собой план новой постройки, на который он устремил глаза, приказал ей читать
вслух. Прочтя письмо, княжна Марья вопросительно взглянула на отца.
Он смотрел на план, очевидно, погруженный в свои мысли.
-- Что вы об этом думаете, князь? -- позволил себе Десаль обратиться с
вопросом.
-- Я! я!.. -- как бы неприятно пробуждаясь, сказал князь, не спуская
глаз с плана постройки.
-- Весьма может быть, что театр войны так приблизится к нам...
-- Ха-ха-ха! Театр войны! -- сказал князь. -- Я говорил и говорю, что
театр войны есть Польша, и дальше Немана никогда не проникнет неприятель.
Десаль с удивлением посмотрел на князя, говорившего о Немане, когда
неприятель был уже у Днепра; но княжна Марья, забывшая географическое
положение Немана, думала, что то, что ее отец говорит, правда.
-- При ростепели снегов потонут в болотах Польши. Они только могут не
видеть, -- проговорил князь, видимо, думая о кампании 1807-го года, бывшей,
как казалось, так недавно. -- Бенигсен должен был раньше вступить в Пруссию,
дело приняло бы другой оборот...
-- Но, князь, -- робко сказал Десаль, -- в письме говорится о
Витебске...
-- А, в письме, да... -- недовольно проговорил князь, -- да... да... --
Лицо его приняло вдруг мрачное выражение. Он помолчал. -- Да, он пишет,
французы разбиты, при какой это реке?
Десаль опустил глаза.
-- Князь ничего про это не пишет, -- тихо сказал он.
-- А разве не пишет? Ну, я сам не выдумал же. -- Все долго молчали.
-- Да... да... Ну, Михайла Иваныч, -- вдруг сказал он, приподняв голову
и указывая на план постройки, -- расскажи, как ты это хочешь переделать...
Михаил Иваныч подошел к плану, и князь, поговорив с ним о плане новой
постройки, сердито взглянув на княжну Марью и Десаля, ушел к себе.
Княжна Марья видела смущенный и удивленный взгляд Десаля, устремленный
на ее отца, заметила его молчание и была поражена тем, что отец забыл письмо
сына на столе в гостиной; но она боялась не только говорить и расспрашивать
Десаля о причине его смущения и молчания, но боялась и думать об этом.
Ввечеру Михаил Иваныч, присланный от князя, пришел к княжне Марье за
письмом князя Андрея, которое забыто было в гостиной. Княжна Марья подала
письмо. Хотя ей это и неприятно было, она позволила себе спросить у Михаила
Иваныча, что делает ее отец.
-- Все хлопочут, -- с почтительно-насмешливой улыбкой, которая
заставила побледнеть княжну Марью, сказал Михаил Иваныч.- Очень беспокоятся
насчет нового корпуса. Читали немножко, а теперь, -- понизив голос, сказал
Михаил Иваныч, -- у бюра, должно, завещанием занялись. (В последнее время
одно из любимых занятий князя было занятие над бумагами, которые должны были
остаться после его смерти и которые он называл завещанием.)
-- А Алпатыча посылают в Смоленск? -- спросила княжна Марья.
-- Как же-с, уж он давно ждет.
Когда Михаил Иваныч вернулся с письмом в кабинет, князь в очках, с
абажуром на глазах и на свече, сидел у открытого бюро, с бумагами в далеко
отставленной руке, и в несколько торжественной позе читал свои бумаги
(ремарки, как он называл), которые должны были быть доставлены государю
после его смерти.
Когда Михаил Иваныч вошел, у него в глазах стояли слезы воспоминания о
том времени, когда он писал то, что читал теперь. Он взял из рук Михаила
Иваныча письмо, положил в карман, уложил бумаги и позвал уже давно
дожидавшегося Алпатыча.
На листочке бумаги у него было записано то, что нужно было в Смоленске,
и он, ходя по комнате мимо дожидавшегося у двери Алпатыча, стал отдавать
приказания.
-- Первое, бумаги почтовой, слышишь, восемь дестей, вот по образцу;
золотообрезной... образчик, чтобы непременно по нем была; лаку, сургучу --
по записке Михаила Иваныча.
Он походил по комнате и заглянул в памятную записку.
-- Потом губернатору лично письмо отдать о записи.
Потом были нужны задвижки к дверям новой постройки, непременно такого
фасона, которые выдумал сам князь. Потом ящик переплетный надо было заказать
для укладки завещания.
Отдача приказаний Алпатычу продолжалась более двух часов. Князь все не
отпускал его. Он сел, задумался и, закрыв глаза, задремал. Алпатыч
пошевелился.
-- Ну, ступай, ступай; ежели что нужно, я пришлю.
Алпатыч вышел. Князь подошел опять к бюро, заглянув в него, потрогал
рукою свои бумаги, опять запер и сел к столу писать письмо губернатору.
Уже было поздно, когда он встал, запечатав письмо. Ему хотелось спать,
но он знал, что не заснет и что самые дурные мысли приходят ему в постели.
Он кликнул Тихона и пошел с ним по комнатам, чтобы сказать ему, где стлать
постель на нынешнюю ночь. Он ходил, примеривая каждый уголок.
Везде ему казалось нехорошо, но хуже всего был привычный диван в
кабинете. Диван этот был страшен ему, вероятно по тяжелым мыслям, которые он
передумал, лежа на нем. Нигде не было хорошо, но все-таки лучше всех был
уголок в диванной за фортепиано: он никогда еще не спал тут.
Тихон принес с официантом постель и стал уставлять.
-- Не так, не так! -- закричал князь и сам подвинул на четверть
подальше от угла, и потом опять поближе.
"Ну, наконец все переделал, теперь отдохну", -- подумал князь и
предоставил Тихону раздевать себя.
Досадливо морщась от усилий, которые нужно было делать, чтобы снять
кафтан и панталоны, князь разделся, тяжело опустился на кровать и как будто
задумался, презрительно глядя на свои желтые, иссохшие ноги. Он не
задумался, а он медлил перед предстоявшим ему трудом поднять эти ноги и
передвинуться на кровати. "Ох, как тяжело! Ох, хоть бы поскорее, поскорее
кончились эти труды, и вы бы отпустили меня!- думал он. Он сделал, поджав
губы, в двадцатый раз это усилие и лег. Но едва он лег, как вдруг вся
постель равномерно заходила под ним вперед и назад, как будто тяжело дыша и
толкаясь. Это бывало с ним почти каждую ночь. Он открыл закрывшиеся было
глаза.
-- Нет спокоя, проклятые! -- проворчал он с гневом на кого-то. "Да, да,
еще что-то важное было, очень что-то важное я приберег себе на ночь в
постели. Задвижки? Нет, про это сказал. Нет, что-то такое, что-то в гостиной
было. Княжна Марья что-то врала. Десаль что-то -- дурак этот -- говорил. В
кармане что-то -- не вспомню".
-- Тишка! Об чем за обедом говорили?
-- Об князе, Михайле...
-- Молчи, молчи. -- Князь захлопал рукой по столу. -- Да! Знаю, письмо
князя Андрея. Княжна Марья читала. Десаль что-то про Витебск говорил. Теперь
прочту.
Он велел достать письмо из кармана и придвинуть к кровати столик с
лимонадом и витушкой -- восковой свечкой и, надев очки, стал читать. Тут
только в тишине ночи, при слабом свете из-под зеленого колпака, он, прочтя
письмо, в первый раз на мгновение понял его значение.
"Французы в Витебске, через четыре перехода они могут быть у Смоленска;
может, они уже там".
-- Тишка! -- Тихон вскочил. -- Нет, не надо, не надо! -- прокричал он.
Он спрятал письмо под подсвечник и закрыл глаза. И ему представился
Дунай, светлый полдень, камыши, русский лагерь, и он входит, он, молодой
генерал, без одной морщины на лице, бодрый, веселый, румяный, в расписной
шатер Потемкина, и жгучее чувство зависти к любимцу, столь же сильное, как и
тогда, волнует его. И он вспоминает все те слова, которые сказаны были тогда
при первом Свидании с Потемкиным. И ему представляется с желтизною в жирном
лице невысокая, толстая женщина -- матушка-императрица, ее улыбки, слова,
когда она в первый раз, обласкав, приняла его, и вспоминается ее же лицо на
катафалке и то столкновение с Зубовым, которое было тогда при ее гробе за
право подходить к ее руке.
"Ах, скорее, скорее вернуться к тому времени, и чтобы теперешнее все
кончилось поскорее, поскорее, чтобы оставили они меня в покое!"