От Смоленска войска продолжали отступать. Неприятель шел вслед за ними.
10-го августа полк, которым командовал князь Андрей, проходил по большой
дороге, мимо проспекта, ведущего в Лысые Горы. Жара и засуха стояли более
трех недель. Каждый день по небу ходили курчавые облака, изредка заслоняя
солнце; но к вечеру опять расчищало, и солнце садилось в буровато-красную
мглу. Только сильная роса ночью освежала землю. Остававшиеся на корню хлеба
сгорали и высыпались. Болота пересохли. Скотина ревела от голода, не находя
корма по сожженным солнцем лугам. Только по ночам и в лесах пока еще
держалась роса, была прохлада. Но по дороге, по большой дороге, по которой
шли войска, даже и ночью, даже и по лесам, не было этой прохлады. Роса не
заметна была на песочной пыли дороги, встолченной больше чем на четверть
аршина. Как только рассветало, начиналось движение. Обозы, артиллерия
беззвучно шли по ступицу, а пехота по щиколку в мягкой, душной, не остывшей
за ночь, жаркой пыли. Одна часть этой песочной пыли месилась ногами и
колесами, другая поднималась и стояла облаком над войском, влипая в глаза, в
волоса, в уши, в ноздри и, главное, в легкие людям и животным, двигавшимся
по этой дороге. Чем выше поднималось солнце, тем выше поднималось облако
пыли, и сквозь эту тонкую, жаркую пыль на солнце, не закрытое облаками,
можно было смотреть простым глазом. Солнце представлялось большим багровым
шаром. Ветра не было, и люди задыхались в этой неподвижной атмосфере. Люди
шли, обвязавши носы и рты платками. Приходя к деревне, все бросалось к
колодцам. Дрались за воду и выпивали ее до грязи.
Князь Андрей командовал полком, и устройство полка, благосостояние его
людей, необходимость получения и отдачи приказаний занимали его. Пожар
Смоленска и оставление его были эпохой для князя Андрея. Новое чувство
озлобления против врага заставляло его забывать свое горе. Он весь был
предан делам своего полка, он был заботлив о своих людях и офицерах и ласков
с ними. В полку его называли наш князь, им гордились и его любили. Но добр и
кроток он был только с своими полковыми, с Тимохиным и т. п., с людьми
совершенно новыми и в чужой среде, с людьми, которые не могли знать и
понимать его прошедшего; но как только он сталкивался с кем-нибудь из своих
прежних, из штабных, он тотчас опять ощетинивался; делался злобен, насмешлив
и презрителен. Все, что связывало его воспоминание с прошедшим, отталкивало
его, и потому он старался в отношениях этого прежнего мира только не быть
несправедливым и исполнять свой долг.
Правда, все в темном, мрачном свете представлялось князю Андрею --
особенно после того, как оставили Смоленск (который, по его понятиям, можно
и должно было защищать) 6-го августа, и после того, как отец, больной,
должен был бежать в Москву и бросить на расхищение столь любимые,
обстроенные и им населенные Лысые Горы; но, несмотря на то, благодаря полку
князь Андрей мог думать о другом, совершенно независимом от общих вопросов
предмете -- о своем полку. 10-го августа колонна, в которой был его полк,
поравнялась с Лысыми Горами. Князь Андрей два дня тому назад получил
известие, что его отец, сын и сестра уехали в Москву. Хотя князю Андрею и
нечего было делать в Лысых Горах, он, с свойственным ему желанием растравить
свое горе, решил, что он должен заехать в Лысые Горы.
Он велел оседлать себе лошадь и с перехода поехал верхом в отцовскую
деревню, в которой он родился и провел свое детство. Проезжая мимо пруда, на
котором всегда десятки баб, переговариваясь, били вальками и полоскали свое
белье, князь Андрей заметил, что на пруде никого не было, и оторванный
плотик, до половины залитый водой, боком плавал посредине пруда. Князь
Андрей подъехал к сторожке. У каменных ворот въезда никого не было, и дверь
была отперта. Дорожки сада уже заросли, и телята и лошади ходили по
английскому парку. Князь Андрей подъехал к оранжерее; стекла были разбиты, и
деревья в кадках некоторые повалены, некоторые засохли. Он окликнул
Тараса-садовника. Никто не откликнулся. Обогнув оранжерею на выставку, он
увидал, что тесовый резной забор весь изломан и фрукты сливы обдерганы с
ветками. Старый мужик (князь Андрей видал его у ворот в детстве) сидел и
плел лапоть на зеленой скамеечке.
Он был глух и не слыхал подъезда князя Андрея. Он сидел на лавке, на
которой любил сиживать старый князь, и около него было развешено лычко на
сучках обломанной и засохшей магнолии.
Князь Андрей подъехал к дому. Несколько лип в старом саду были
срублены, одна пегая с жеребенком лошадь ходила перед самым домом между
розанами. Дом был заколочен ставнями. Одно окно внизу было открыто. Дворовый
мальчик, увидав князя Андрея, вбежал в дом.
Алпатыч, услав семью, один оставался в Лысых Горах; он сидел дома и
читал Жития. Узнав о приезде князя Андрея, он, с очками на носу,
застегиваясь, вышел из дома, поспешно подошел к князю и, ничего не говоря,
заплакал, целуя князя Андрея в коленку.
Потом он отвернулся с сердцем на свою слабость и стал докладывать ему о
положении дел. Все ценное и дорогое было отвезено в Богучарово. Хлеб, до ста
четвертей, тоже был вывезен; сено и яровой, необыкновенный, как говорил
Алпатыч, урожай нынешнего года зеленым взят и скошен -- войсками. Мужики
разорены, некоторый ушли тоже в Богучарово, малая часть остается.
Князь Андрей, не дослушав его, спросил, когда уехали отец и сестра,
разумея, когда уехали в Москву. Алпатыч отвечал, полагая, что спрашивают об
отъезде в Богучарово, что уехали седьмого, и опять распространился о долах
хозяйства, спрашивая распоряжении.
-- Прикажете ли отпускать под расписку командам овес? У нас еще
шестьсот четвертей осталось, -- спрашивал Алпатыч.
"Что отвечать ему?- думал князь Андрей, глядя на лоснеющуюся на солнце
плешивую голову старика и в выражении лица его читая сознание того, что он
сам понимает несвоевременность этих вопросов, но спрашивает только так,
чтобы заглушить и свое горе.
-- Да, отпускай, -- сказал он.
-- Ежели изволили заметить беспорядки в саду, -- говорил Алпатыч, -- то
невозмежио было предотвратить: три полка проходили и ночевали, в особенности
драгуны. Я выписал чин и звание командира для подачи прошения.
-- Ну, что ж ты будешь делать? Останешься, ежели неприятель займет? --
спросил его князь Андрей.
Алпатыч, повернув свое лицо к князю Андрею, посмотрел на него; и вдруг
торжественным жестом поднял руку кверху.
-- Он мой покровитель, да будет воля его! -- проговорил он.
Толпа мужиков и дворовых шла по лугу, с открытыми головами, приближаясь
к князю Андрею.
-- Ну прощай! -- сказал князь Андрей, нагибаясь к Алпатычу. -- Уезжай
сам, увози, что можешь, и народу вели уходить в Рязанскую или в
Подмосковную. -- Алпатыч прижался к его ноге и зарыдал. Князь Андрей
осторожно отодвинул его и, тронув лошадь, галопом поехал вниз по аллее.
На выставке все так же безучастно, как муха на лице дорогого мертвеца,
сидел старик и стукал по колодке лаптя, и две девочки со сливами в подолах,
которые они нарвали с оранжерейных деревьев, бежали оттуда и наткнулись на
князя Андрея. Увидав молодого барина, старшая девочка, с выразившимся на
лице испугом, схватила за руку свою меньшую товарку и с ней вместе
спряталась за березу, не успев подобрать рассыпавшиеся зеленые сливы.
Князь Андрей испуганно-поспешно отвернулся от них, боясь дать заметить
им, что он их видел. Ему жалко стало эту хорошенькую испуганную девочку. Он
боялся взглянуть на нее, по вместе с тем ему этого непреодолимо хотелось.
Новое, отрадное и успокоительное чувство охватило его, когда он, глядя на
этих девочек, понял существование других, совершенно чуждых ему и столь же
законных человеческих интересов, как и те, которые занимали его. Эти
девочки, очевидно, страстно желали одного -- унести и доесть эти зеленые
сливы и не быть пойманными, и князь Андрей желал с ними вместе успеха их
предприятию. Он не мог удержаться, чтобы не взглянуть на них еще раз.
Полагая себя уже в безопасности, они выскочили из засады и, что-то пища
тоненькими голосками, придерживая подолы, весело и быстро бежали по траве
луга своими загорелыми босыми ножонками.
Князь Андрей освежился немного, выехав из района пыли большой дороги,
по которой двигались войска. Но недалеко за Лысыми Горами он въехал опять на
дорогу и догнал свой полк на привале, у плотины небольшого пруда. Был второй
час после полдня. Солнце, красный шар в пыли, невыносимо пекло и жгло спину
сквозь черный сюртук. Пыль, все такая же, неподвижно стояла над говором
гудевшими, остановившимися войсками. Ветру не было, В проезд по плотине на
князя Андрея пахнуло тиной и свежестью пруда. Ему захотелось в воду -- какая
бы грязная она ни была. Он оглянулся на пруд, с которого неслись крики и
хохот. Небольшой мутный с зеленью пруд, видимо, поднялся четверти на две,
заливая плотину, потому что он был полон человеческими, солдатскими, голыми
барахтавшимися в нем белыми телами, с кирпично-красными руками, лицами и
шеями. Все это голое, белое человеческое мясо с хохотом и гиком барахталось
в этой грязной луже, как караси, набитые в лейку. Весельем отзывалось это
барахтанье, и оттого оно особенно было грустно.
Один молодой белокурый солдат -- еще князь Андрей знал его -- третьей
роты, с ремешком под икрой, крестясь, отступал назад, чтобы хорошенько
разбежаться и бултыхнуться в воду; другой, черный, всегда лохматый
унтер-офицер, по пояс в воде, подергивая мускулистым станом, радостно
фыркал, поливая себе голову черными по кисти руками. Слышалось шлепанье друг
по другу, и визг, и уханье.
На берегах, на плотине, в пруде, везде было белое, здоровое,
мускулистое мясо. Офицер Тимохин, с красным носиком, обтирался на плотине и
застыдился, увидав князя, однако решился обратиться к нему:
-- То-то хорошо, ваше сиятельство, вы бы изволили! -- сказал он.
-- Грязно, -- сказал князь Андрей, поморщившись.
-- Мы сейчас очистим вам. -- И Тимохин, еще не одетый, побежал очищать.
-- Князь хочет.
-- Какой? Наш князь? -- заговорили голоса, и все заторопились так, что
насилу князь Андрей успел их успокоить. Он придумал лучше облиться в сарае.
"Мясо, тело, chair à canon![2] -- думал он, глядя и на свое
голое тело, и вздрагивая не столько от холода, сколько от самому ему
непонятного отвращения и ужаса при виде этого огромного количества тел,
полоскавшихся в грязном пруде.
7-го августа князь Багратион в своей стоянке Михайловке на Смоленской
дороге писал следующее:
"Милостивый государь граф Алексей Андреевич.
(Он писал Аракчееву, но знал, что письмо его будет прочтено государем,
и потому, насколько он был к тому способен, обдумывал каждое свое слово.)
Я думаю, что министр уже рапортовал об оставлении неприятелю Смоленска.
Больно, грустно, и вся армия в отчаянии, что самое важное место понапрасну
бросили. Я, с моей стороны, просил лично его убедительнейшим образом,
наконец и писал; но ничто его не согласило. Я клянусь вам моею честью, что
Наполеон был в таком мешке, как никогда, и он бы мог потерять половину
армии, но не взять Смоленска. Войска наши так дрались и так дерутся, как
никогда. Я удержал с 15 тысячами более 35-ти часов и бил их; но он не хотел
остаться и 14-ти часов. Это стыдно, и пятно армии нашей; а ему самому, мне
кажется, и жить на свете не должно. Ежели он доносит, что потеря велика, --
неправда; может быть, около 4 тысяч, не более, но и того нет. Хотя бы и
десять, как быть, война! Но зато неприятель потерял бездну...
Что стоило еще оставаться два дни? По крайней мере, они бы сами ушли;
ибо не имели воды напоить людей и лошадей. Он дал слово мне, что не
отступит, но вдруг прислал диспозицию, что он в ночь уходит. Таким образом
воевать не можно, и мы можем неприятеля скоро привести в Москву...
Слух носится, что вы думаете о мире. Чтобы помириться, боже сохрани!
После всех пожертвований и после таких сумасбродных отступлений -- мириться:
вы поставите всю Россию против себя, и всякий из нас за стыд поставит носить
мундир. Ежели уже так пошло -- надо драться, пока Россия может и пока люди
на ногах...
Надо командовать одному, а не двум. Ваш министр, может, хороший по
министерству; но генерал не то что плохой, но дрянной, и ему отдали судьбу
всего нашего Отечества... Я, право, с ума схожу от досады; простите мне, что
дерзко пишу. Видно, тот не любит государя и желает гибели нам всем, кто
советует заключить мир и командовать армиею министру. Итак, я пишу вам
правду: готовьте ополчение. Ибо министр самым мастерским образом ведет в
столицу за собою гостя. Большое подозрение подает всей армии господин
флигель-адъютант Вольцоген. Он, говорят, более Наполеона, нежели наш, и он
советует все министру. Я не токмо учтив против него, но повинуюсь, как
капрал, хотя и старее его. Это больно; но, любя моего благодетеля и
государя, -- повинуюсь. Только жаль государя, что вверяет таким славную
армию. Вообразите, что нашею ретирадою мы потеряли людей от усталости и в
госпиталях более 15 тысяч; а ежели бы наступали, того бы не было. Скажите
ради бога, что наша Россия -- мать наша -- скажет, что так страшимся и за
что такое доброе и усердное Отечество отдаем сволочам и вселяем в каждого
подданного ненависть и посрамление. Чего трусить и кого бояться?. Я не
виноват, что министр нерешим, трус, бестолков, медлителен и все имеет худые
качества. Вся армия плачет совершенно и ругают его насмерть..."
В числе бесчисленных подразделений, которые можно сделать в явлениях
жизни, можно подразделить их все на такие, в которых преобладает содержание,
другие -- в которых преобладает форма. К числу таковых, в противоположность
деревенской, земской, губернской, даже московской жизни, можно отнести жизнь
петербургскую, в особенности салонную. Эта жизнь неизменна.
С 1805 года мы мирились и ссорились с Бонапартом, мы делали конституции
и разделывали их, а салон Анны Павловны и салон Элен были точно такие же,
какие они были один семь лет, другой пять лет тому назад. Точно так же у
Анны Павловны говорили с недоумением об успехах Бонапарта и видели, как в
его успехах, так и в потакании ему европейских государей, злостный заговор,
имеющий единственной целью неприятность и беспокойство того придворного
кружка, которого представительницей была Анна Павловна. Точно так же у Элен,
которую сам Румянцев удостоивал своим посещением и считал замечательно умной
женщиной, точно так же как в 1808, так и в 1812 году с восторгом говорили о
великой нации и великом человеке и с сожалением смотрели на разрыв с
Францией, который, по мнению людей, собиравшихся в салоне Элен, должен был
кончиться миром.
В последнее время, после приезда государя из армии, произошло некоторое
волнение в этих противоположных кружках-салонах и произведены были некоторые
демонстрации друг против друга, но направление кружков осталось то же. В
кружок Анны Павловны принимались из французов только закоренелые
легитимисты, и здесь выражалась патриотическая мысль о том, что не надо
ездить во французский театр и что содержание труппы стоит столько же,
сколько содержание целого корпуса. За военными событиями следилось жадно, и
распускались самые выгодные для нашей армии слухи. В кружке Элен,
румянцевском, французском, опровергались слухи о жестокости врага и войны и
обсуживались все попытки Наполеона к примирению. В этом кружке упрекали тех,
кто присоветывал слишком поспешные распоряжения о том, чтобы
приготавливаться к отъезду в Казань придворным и женским учебным заведениям,
находящимся под покровительством императрицы-матери. Вообще все дело войны
представлялось в салоне Элен пустыми демонстрациями, которые весьма скоро
кончатся миром, и царствовало мнение Билибина, бывшего теперь в Петербурге и
домашним у Элен (всякий умный человек должен был быть у нее), что не порох,
а те, кто его выдумали, решат дело. В этом кружке иронически и весьма умно,
хотя весьма осторожно, осмеивали московский восторг, известие о котором
прибыло вместе с государем в Петербург.
В кружке Анны Павловны, напротив, восхищались этими восторгами и
говорили о них, как говорит Плутарх о древних. Князь Василий, занимавший все
те же важные должности, составлял звено соединения между двумя кружками. Он
ездил к ma bonne amie [3] Анне Павловне и ездил dans le salon
diplomatique de ma fille [4] и часто, при беспрестанных переездах
из одного лагеря в другой, путался и говорил у Анны Павловны то, что надо
было говорить у Элен, и наоборот.
Вскоре после приезда государя князь Василий разговорился у Анны
Павловны о делах войны, жестоко осуждая Барклая де Толли и находясь в
нерешительности, кого бы назначить главнокомандующим. Один из гостей,
известный под именем un homme de beaucoup de mérite, [5] рассказав
о том, что он видел нынче выбранного начальником петербургского ополчения
Кутузова, заседающего в казенной палате для приема ратников, позволил себе
осторожно выразить предположение о том, что Кутузов был бы тот человек,
который удовлетворил бы всем требованиям.
Анна Павловна грустно улыбнулась и заметила, что Кутузов, кроме
неприятностей, ничего не дал государю.
-- Я говорил и говорил в Дворянском собрании, -- перебил князь Василий,
-- но меня не послушали. Я говорил, что избрание его в начальники ополчения
не понравится государю. Они меня не послушали.
-- Все какая-то мания фрондировать, -- продолжал он. -- И пред кем? И
все оттого, что мы хотим обезьянничать глупым московским восторгам, --
сказал князь Василий, спутавшись на минуту и забыв то, что у Элен надо было
подсмеиваться над московскими восторгами, а у Анны Павловны восхищаться ими.
Но он тотчас же поправился. -- Ну прилично ли графу Кутузову, самому старому
генералу в России, заседать в палате, et il en restera pour sa peine!
[6] Разве возможно назначить главнокомандующим человека, который не
может верхом сесть, засыпает на совете, человека самых дурных нравов! Хорошо
он себя зарекомендовал в Букарещте! Я уже не говорю о его качествах как
генерала, но разве можно в такую минуту назначать человека дряхлого и
слепого, просто слепого? Хорош будет генерал слепой! Он ничего не видит. В
жмурки играть... ровно ничего не видит!
Никто не возражал на это.
24-го июля это было совершенно справедливо. Но 29 июля Кутузову
пожаловано княжеское достоинство. Княжеское достоинство могло означать и то,
что от него хотели отделаться, -- и потому суждение князя Василья продолжало
быть справедливо, хотя он и не торопился ого высказывать теперь. Но 8
августа был собран комитет из генерал-фельдмаршала Салтыкова, Аракчеева,
Вязьмитинова, Лопухина и Кочубея для обсуждения дел войны. Комитет решил,
что неудачи происходили от разноначалий, и, несмотря на то, что лица,
составлявшие комитет, знали нерасположение государя к Кутузову, комитет,
после короткого совещания, предложил назначить Кутузова главнокомандующим. И
в тот же день Кутузов был назначен полномочным главнокомандующим армий и
всего края, занимаемого войсками.
9-го августа князь Василий встретился опять у Анны Павловны с l'homme
de beaucoup de mérite. [7] L'homme de beaucoup de mérite ухаживал
за Анной Павловной по случаю желания назначения попечителем женского
учебного заведения императрицы Марии Федоровны. Князь Василий вошел в
комнату с видом счастливого победителя, человека, достигшего цели своих
желаний.
-- Eh bien, vous savez la grande nouvelle? Le prince Koutouzoff est
maréchal. [8] Все разногласия кончены. Я так счастлив, так рад! --
говорил князь Василий. - Enfin voilà un homme, [9] - проговорил он,
значительно и строго оглядывая всех находившихся в гостиной. L'homme de
beaucoup de mérite, несмотря на свое желание получить место, не мог
удержаться, чтобы не напомнить князю Василью его прежнее суждение. (Это было
неучтиво и перед князем Василием в гостиной Анны Павловны, и перед Анной
Павловной, которая так же радостно приняла эту весть; но он не мог
удержаться.)
-- Mais on dit qu'il est aveugle, mon prince? [10] -- сказал
он, напоминая князю Василью его же слова.
-- Allez donc, il y voit assez, [11] - сказал князь Василий
своим басистым, быстрым голосом с покашливанием, тем голосом и с
покашливанием, которым он разрешал все трудности. - Allez, il y voit assez,
- повторил он. -- И чему я рад, -- продолжал он, -- это то, что государь дал
ему полную власть над всеми армиями, над всем краем, -- власть, которой
никогда не было ни у какого главнокомандующего. Это другой самодержец, --
заключил он с победоносной улыбкой.
-- Дай бог, дай бог, -- сказала Анна Павловна. L'homme de beaucoup de
mérite, еще новичок в придворном обществе, желая польстить Анне Павловне,
выгораживая ее прежнее мнение из этого суждения, сказал.
-- Говорят, что государь неохотно передал эту власть Кутузову. On dit
qu'il rougit comme une demoiselle à laquelle on lirait Joconde, en lui
disant: "Le souverain et la patrie vous décernent cet honneur".
[12]
-- Peut-être que la cœur n'était pas de la partie, [13]
-- сказала Анна Павловна.
-- О нет, нет, -- горячо заступился князь Василий. Теперь уже он не мог
никому уступить Кутузова. По мнению князя Василья, не только Кутузов был сам
хорош, но и все обожали его. -- Нет, это не может быть, потому что государь
так умел прежде ценить его, -- сказал он.
-- Дай бог только, чтобы князь Кутузов, -- сказала Анпа Павловна, --
взял действительную власть и не позволял бы никому вставлять себе палки в
колеса - des bâtons dans les roues.
Князь Василий тотчас понял, кто был этот никому. Он шепотом сказал:
-- Я верно знаю, что Кутузов, как непременное условие, выговорил, чтобы
наследник-цесаревич не был при армии: Vous savez ce qu'il a dit à
l'Empereur? [14] -- И князь Василий повторил слова, будто бы
сказанные Кутузовым государю: "Я не могу наказать его, ежели он сделает
дурно, и наградить, ежели он сделает хорошо". О! это умнейший человек, князь
Кутузов, et quel caractère. Oh je le connais de longue date. [15]
-- Говорят даже, -- сказал l'homme de beaucoup de mérite, не имевший
еще придворного такта, -- что светлейший непременным условием поставил,
чтобы сам государь не приезжал к армии.
Как только он сказал это, в одно мгновение князь Василий и Анна
Павловна отвернулись от него и грустно, со вздохом о его наивности,
посмотрели друг на друга.