В то время как это происходило в Петербурге, французы уже прошли
Смоленск и все ближе и ближе подвигались к Москве. Историк Наполеона Тьер,
так же, как и другие историки Наполеона, говорит, стараясь оправдать своего
героя, что Наполеон был привлечен к стенам Москвы невольно. Он прав, как и
правы все историки, ищущие объяснения событий исторических в воле одного
человека; он прав так же, как и русские историки, утверждающие, что Наполеон
был привлечен к Москве искусством русских полководцев. Здесь, кроме закона
ретроспективности (возвратности), представляющего все прошедшее
приготовлением к совершившемуся факту, есть еще взаимность, путающая все
дело. Хороший игрок, проигравший в шахматы, искренно убежден, что его
проигрыш произошел от его ошибки, и он отыскивает эту ошибку в начале своей
игры, но забывает, что в каждом его шаге, в продолжение всей игры, были
такие же ошибки, что ни один его ход не был совершенен. Ошибка, на которую
он обращает внимание, заметна ему только потому, что противник
воспользовался ею. Насколько же сложнее этого игра войны, происходящая в
известных условиях времени, и где не одна воля руководит безжизненными
машинами, а где все вытекает из бесчисленного столкновения различных
произволов?
После Смоленска Наполеон искал сражения за Дорогобужем у Вязьмы, потом
у Царева-Займища; но выходило, что по бесчисленному столкновению
обстоятельств до Бородина, в ста двадцати верстах от Москвы, русские не
могли принять сражения. От Вязьмы было сделано распоряжение Наполеоном для
движения прямо на Москву.
Moscou, la capitale asiatique de ce grand empire, la ville sacrée des
peuples d'Alexandre, Moscou avec ses innombrables églises en forme de
pagodes chinoises! [16] Эта Moscou не давала покоя воображению
Наполеона. На переходе из Вязьмы к Цареву-Займищу Наполеон верхом ехал на
своем соловом энглизированном иноходчике, сопутствуемый гвардией, караулом,
пажами и адъютантами. Начальник штаба Бертье отстал для того, чтобы
допросить взятого кавалерией русского пленного. Он галопом, сопутствуемый
переводчиком Lelorgne d'Ideville, догнал Наполеона и с веселым лицом
остановил лошадь.
-- Eh bien? - сказал Наполеон.
-- Un cosaque de Platow [17] говорит, что корпус Платова
соединяется с большой армией, что Кутузов назначен главнокомандующим. Très
intelligent et bavard! [18]
Наполеон улыбнулся, велел дать этому казаку лошадь и привести его к
себе. Он сам желал поговорить с ним. Несколько адъютантов поскакало, и через
час крепостной человек Денисова, уступленный им Ростову, Лаврушка, в
денщицкой куртке на французском кавалерийском седле, с плутовским и пьяным,
веселым лицом подъехал к Наполеону. Наполеон велел ему ехать рядом с собой и
начал спрашивать:
-- Вы казак?
-- Казак-с, ваше благородие.
"Le cosaque ignorant la compagnie dans laquelle il se trouvait, car la
simplicité de Napoléon n'avait rien qui pût révéler à une imagination
orientale la présence d'un souverain, s'entretint avec la plus extrême
familiarité des affaires de la guerre actuelle", [19] -- говорит
Тьер, рассказывая этот эпизод. Действительно, Лаврушка, напившийся пьяным и
оставивший барина без обеда, был высечен накануне и отправлен в деревню за
курами, где он увлекся мародерством и был взят в плен французами. Лаврушка
был один из тех грубых, наглых лакеев, видавших всякие виды, которые считают
долгом все делать с подлостью и хитростью, которые готовы сослужить всякую
службу своему барину и которые хитро угадывают барские дурные мысли, в
особенности тщеславие и мелочность.
Попав в общество Наполеона, которого личность он очень хорошо и легко
признал. Лаврушка нисколько не смутился и только старался от всей души
заслужить новым господам.
Он очень хорошо знал, что это сам Наполеон, и присутствие Наполеона не
могло смутить его больше, чем присутствие Ростова или вахмистра с розгами,
потому что не было ничего у него, чего бы не мог лишить его ни вахмистр, ни
Наполеон.
Он врал все, что толковалось между денщиками. Многое из этого была
правда. Но когда Наполеон спросил его, как же думают русские, победят они
Бонапарта или нет, Лаврушка прищурился и задумался.
Он увидал тут тонкую хитрость, как всегда во всем видят хитрость люди,
подобные Лаврушке, насупился и помолчал.
-- Оно значит: коли быть сраженью, -- сказал он задумчиво, -- и в
скорости, так это так точно. Ну, а коли пройдет три дня апосля того самого
числа, тогда, значит, это самое сражение в оттяжку пойдет.
Наполеону перевели это так: "Si la bataille est donnée avant trois
jours, les Français la gagneraient, mais que si elle serait donnée
plus tard, Dieu seul sait ce qui en arrivrait", [20] - улыбаясь
передал Lelorgne d'Ideville. Наполеон не улыбнулся, хотя он, видимо, был в
самом веселом расположении духа, и велел повторить себе эти слова.
Лаврушка заметил это и, чтобы развеселить его, сказал, притворяясь, что
не знает, кто он.
-- Знаем, у вас есть Бонапарт, он всех в мире побил, ну да об нас
другая статья... -- сказал он, сам не зная, как и отчего под конец проскочил
в его словах хвастливый патриотизм. Переводчик передал эти слова Наполеону
без окончания, и Бонапарт улыбнулся. "Le jeune Cosaque fit sourire son
puissant interlocuteur", [21] - говорит Тьер. Проехав несколько
шагов молча, Наполеон обратился к Бертье и сказал, что он хочет испытать
действие, которое произведет sur cet enfant du Don [22] известие о
том, что тот человек, с которым говорит этот enfant du Don, есть сам
император, тот самый император, который написал на пирамидах
бессмертно-победоносное имя.
Известие было передано.
Лаврушка (поняв, что это делалось, чтобы озадачить его, и что Наполеон
думает, что он испугается), чтобы угодить новым господам, тотчас же
притворился изумленным, ошеломленным, выпучил глаза и сделал такое же лицо,
которое ему привычно было, когда его водили сечь. "A peine l'interprète de
Napoléon, - говорит Тьер, - avait-il parlé, que le Cosaque, saisi d'une
sorte d'ébahissement, no proféra plus une parole et marcha les yeux
constamment attachés sur ce conquérant, dont le nom avait pénétre jusqu'à
lui, à travers les steppes de l'Orient. Toute sa loquacité s'était
subitement arrêtée, pour faire place à un sentiment d'admiration naïve et
silencieuse. Napoléon, après l'avoir récompensé, lui fit donner la liberté,
comme à un oiseau qu'on rend aux champs qui l'ont vu naître". [23]
Наполеон поехал дальше, мечтая о той Moscou, которая так занимала его
воображение, a l'oiseau qu'on rendit aux champs qui l'on vu naître
[24] поскакал на аванпосты, придумывая вперед все то, чего не было
и что он будет рассказывать у своих. Того же, что действительно с ним было,
он не хотел рассказывать именно потому, что это казалось ему недостойным
рассказа. Он выехал к казакам, расспросил, где был полк, состоявший в отряде
Платова, и к вечеру же нашел своего барина Николая Ростова, стоявшего в
Янкове и только что севшего верхом, чтобы с Ильиным сделать прогулку по
окрестным деревням. Он дал другую лошадь Лаврушке и взял его с собой.
Княжна Марья не была в Москве и вне опасности, как думал князь Андрей.
После возвращения Алпатыча из Смоленска старый князь как бы вдруг
опомнился от сна. Он велел собрать из деревень ополченцев, вооружить их и
написал главнокомандующему письмо, в котором извещал его о принятом им
намерении оставаться в Лысых Горах до последней крайности, защищаться,
предоставляя на его усмотрение принять или не принять меры для защиты Лысых
Гор, в которых будет взят в плен или убит один из старейших русских
генералов, и объявил домашним, что он остается в Лысых Горах.
Но, оставаясь сам в Лысых Горах, князь распорядился об отправке княжны
и Десаля с маленьким князем в Богучарово и оттуда в Москву. Княжна Марья,
испуганная лихорадочной, бессонной деятельностью отца, заменившей его
прежнюю опущенность, не могла решиться оставить его одного и в первый раз в
жизни позволила себе не повиноваться ему. Она отказалась ехать, и на нее
обрушилась страшная гроза гнева князя. Он напомнил ей все, в чем он был
несправедлив против нее. Стараясь обвинить ее, он сказал ей, что она
измучила его, что она поссорила его с сыном, имела против него гадкие
подозрения, что она задачей своей жизни поставила отравлять его жизнь, и
выгнал ее из своего кабинета, сказав ей, что, ежели она не уедет, ему все
равно. Он сказал, что знать не хочет о ее существовании, но вперед
предупреждает ее, чтобы она не смела попадаться ему на глаза. То, что он,
вопреки опасений княжны Марьи, не велел насильно увезти ее, а только не
приказал ей показываться на глаза, обрадовало княжну Марью. Она знала, что
это доказывало то, что в самой тайне души своей он был рад, что она
оставалась дома и не уехала.
На другой день после отъезда Николушки старый князь утром оделся в
полный мундир и собрался ехать главнокомандующему. Коляска уже была подана.
Княжна Марья видела, как он, в мундире и всех орденах, вышел из дома и пошел
в сад сделать смотр вооруженным мужикам и дворовым. Княжна Марья свдела у
окна, прислушивалась к его голосу, раздававшемуся из сада. Вдруг из аллеи
выбежало несколько людей с испуганными лицами.
Княжна Марья выбежала на крыльцо, на цветочную дорожку и в аллею.
Навстречу ей подвигалась большая толпа ополченцев и дворовых, и в середине
этой толпы несколько людей под руки волокли маленького старичка в мундире и
орденах. Княжна Марья подбежала к нему и, в игре мелкими кругами падавшего
света, сквозь тень липовой аллеи, не могла дать себе отчета в том, какая
перемена произошла в его лице. Одно, что она увидала, было то, что прежнее
строгое и решительное выражение его лица заменилось выражением робости и
покорности. Увидав дочь, он зашевелил бессильными губами и захрипел. Нельзя
было понять, чего он хотел. Его подняли на руки, отнесли в кабинет и
положили на тот диван, которого он так боялся последнее время.
Привезенный доктор в ту же ночь пустил кровь и объявил, что у князя
удар правой стороны.
В Лысых Горах оставаться становилось более и более опасным, и на другой
день после удара князя, повезли в Богучарово. Доктор поехал с ними.
Когда они приехали в Богучарово, Десаль с маленьким князем уже уехали в
Москву.
Все в том же положении, не хуже и не лучше, разбитый параличом, старый
князь три недели лежал в Богучарове в новом, построенном князем Андреем,
доме. Старый князь был в беспамятстве; он лежал, как изуродованный труп. Он
не переставая бормотал что-то, дергаясь бровями и губами, и нельзя было
знать, понимал он или нет то, что его окружало. Одно можно было знать
наверное -- это то, что он страдал и, чувствовал потребность еще выразить
что-то. Но что это было, никто не мог понять; был ли это какой-нибудь каприз
больного и полусумасшедшего, относилось ли это до общего хода дел, или
относилось это до семейных обстоятельств?
Доктор говорил, что выражаемое им беспокойство ничего не значило, что
оно имело физические причины; но княжна Марья думала (и то, что ее
присутствие всегда усиливало его беспокойство, подтверждало ее
предположение), думала, что он что-то хотел сказать ей. Он, очевидно,
страдал и физически и нравственно.
Надежды на исцеление не было. Везти его было нельзя. И что бы было,
ежели бы он умер дорогой? "Не лучше ли бы было конец, совсем конец!- иногда
думала княжна Марья. Она день и ночь, почти без сна, следила за ним, и,
страшно сказать, она часто следила за ним не с надеждой найти призкаки
облегчения, но следила, часто желая найти признаки приближения к концу.
Как ни странно было княжне сознавать в себе это чувство, но оно было в
ней. И что было еще ужаснее для княжны Марьи, это было то, что со времени
болезни ее отца (даже едва ли не раньше, не тогда ли уж, когда она, ожидая
чего-то, осталась с ним) в ней проснулись все заснувшие в ней, забытые
личные желания и надежды. То, что годами не приходило ей в голову -- мысли о
свободной жизни без вечного страха отца, даже мысли о возможности любви и
семейного счастия, как искушения дьявола, беспрестанно носились в ее
воображении. Как ни отстраняла она от себя, беспрестанно ей приходили в
голову вопросы о том, как она теперь, после того, устроит свою жизнь. Это
были искушения дьявола, и княжна Марья знала это. Она знала, что
единственное орудие против него была молитва, и она пыталась молиться. Она
становилась в положение молитвы, смотрела на образа, читала слова молитвы,
но не могла молиться. Она чувствовала, что теперь ее охватил другой мир --
житейской, трудной и свободной деятельности, совершенно противоположный тому
нравственному миру, в который она была заключена прежде и в котором лучшее
утешение была молитва. Она не могла молиться и не могла плакать, и житейская
забота охватила ее.
Оставаться в Вогучарове становилось опасным. Со всех сторон слышно было
о приближающихся французах, и в одной деревне, в пятнадцати верстах от
Богучарова, была разграблена усадьба французскими мародерами.
Доктор настаивал на том, что надо везти князя дальше; предводитель
прислал чиновника к княжне Марье, уговаривая ее уезжать как можно скорее.
Исправник, приехав в Богучарово, настаивал на том же, говоря, что в сорока
верстах французы, что по деревням ходят французские прокламации и что ежели
княжна не уедет с отцом до пятнадцатого, то он ни за что не отвечает.
Княжна пятнадцатого решилась ехать. Заботы приготовлений, отдача
приказаний, за которыми все обращались к ней, целый день занимали ее. Ночь с
четырнадцатого на пятнадцатое она провела, как обыкновенно, не раздеваясь, в
соседней от той комнаты, в которой лежал князь. Несколько раз, просыпаясь,
она слышала его кряхтенье, бормотанье, скрип кровати и шаги Тихона и
доктора, ворочавших его. Несколько раз она прислушивалась у двери, и ей
казалось, что он нынче бормотал громче обыкновенного и чаще ворочался. Она
не могла спать и несколько раз подходила к двери, прислушиваясь, желая войти
и не решаясь этого сделать. Хотя он и не говорил, но княжна Марья видела,
знала, как неприятно было ему всякое выражение страха за него. Она замечала,
как недовольно он отвертывался от ее взгляда, иногда невольно и упорно на
него устремленного. Она знала, что ее приход ночью, в необычное время,
раздражит его.
Но никогда ей так жалко не было, так страшно не было потерять его. Она
вспоминала всю свою жизнь с ним, и в каждом слове, поступке его она находила
выражение его любви к ней. Изредка между этими воспоминаниями врывались в ее
воображение искушения дьявола, мысли о том, что будет после его смерти и как
устроится ее новая, свободная жизнь. Но с отвращением отгоняла она эти
мысли. К утру он затих, и она заснула.
Она проснулась поздно. Та искренность, которая бывает при пробуждении,
показала ей ясно то, что более всего в болезни отца занимало ее. Она
проснулась, прислушалась к тому, что было за дверью, и, услыхав его
кряхтенье, со вздохом сказала себе, что было все то же.
-- Да чему же быть? Чего же я хотела? Я хочу его смерти! -- вскрикнула
она с отвращением к себе самой.
Она оделась, умылась, прочла молитвы и вышла на крыльцо. К крыльцу
поданы были без лошадей экипажи, в которые укладывали вещи.
Утро было теплое и серое. Княжна Марья остановилась на крыльце, не
переставая ужасаться перед своей душевной мерзостью и стараясь привести в
порядок свои мысли, прежде чем войти к нему.
Доктор сошел с лестницы и подошел к ней.
-- Ему получше нынче, -- сказал доктор. -- Я вас искал. Можно кое-что
понять из того, что он говорит, голова посвежее. Пойдемте. Он зовет вас...
Сердце княжны Марьи так сильно забилось при этом известии, что она,
побледнев, прислонилась к двери, чтобы не упасть. Увидать его, говорить с
ним, подпасть под его взгляд теперь, когда вся душа княжны Марьи была
переполнена этих страшных преступных искушений, -- было мучительно-радостно
и ужасно.
-- Пойдемте, -- сказал доктор.
Княжна Марья вошла к отцу и подошла к кровати. Он лежал высоко на
спине, с своими маленькими, костлявыми, покрытыми лиловыми узловатыми
жилками ручками на одеяле, с уставленным прямо левым глазом и с скосившимся
правым глазом, с неподвижными бровями и губами. Он весь был такой худенький,
маленький и жалкий. Лицо его, казалось, ссохлось или растаяло, измельчало
чертами. Княжна Марья подошла и поцеловала его руку. Левая рука сжала ее
руку так, что видно было, что он уже давно ждал ее. Он задергал ее руку, и
брови и губы его сердито зашевелились.
Она испуганно глядела на него, стараясь угадать, чего он хотел от нее.
Когда она, переменя положение, подвинулась, так что левый глаз видел ее
лицо, он успокоился, на несколько секунд не спуская с нее глаза. Потом губы
и язык его зашевелились, послышались звуки, и он стал говорить, робко и
умоляюще глядя на нее, видимо, боясь, что она не поймет его.
Княжна Марья, напрягая все силы внимания, смотрела на него. Комический
труд, с которым он ворочал языком, заставлял княжну Марью опускать глаза и с
трудом подавлять поднимавшиеся в ее горле рыдания. Он сказал что-то, по
нескольку раз повторяя свои слова. Княжна Марья не могла понять их; но она
старалась угадать то, что он говорил, и повторяла вопросительно сказанные им
слона.
-- Гага -- бои... бои... -- повторил он несколько раз. Никак нельзя
было понять этих слов. Доктор думал, что он угадал, и, повторяя его слова,
спросил: княжна боится? Он отрицательно покачал головой и опять повторил то
же...
-- Душа, душа болит, - разгадала и сказала княжна Марья. Он
утвердительно замычал, взял ее руку и стал прижимать ее к различным местам
своей груди, как будто отыскивая настоящее для нее место.
-- Все мысли! об тебе... мысли, -- потом выговорил он гораздо лучше и
понятнее, чем прежде, теперь, когда он был уверен, что его понимают. Княжна
Марья прижалась головой к его руке, стараясь скрыть свои рыдания и слезы.
Он рукой двигал по ее волосам.
-- Я тебя звал всю ночь... -- выговорил он.
-- Ежели бы я знала... -- сквозь слезы сказала она. -- Я боялась войти.
Он пожал ее руку.
-- Не спала ты?
-- Нет, я не спала, -- сказала княжна Марья, отрицательно покачав
головой. Невольно подчиняясь отцу, она теперь так же, как он говорил,
старалась говорить больше знаками и как будто тоже с трудом ворочая язык.
-- Душенька... -- или -- дружок... -- Княжна Марья не могла разобрать;
но, наверное, по выражению его взгляда, сказано было нежное, ласкающее
слово, которого он никогда не говорил. -- Зачем не пришла?
"А я желала, желала его смерти!- думала княжна Марья. Он помолчал.
-- Спасибо тебе... дочь, дружок... за все, за все... прости...
спасибо... прости... спасибо!.. -- И слезы текли из его глаз. -- Позовите
Андрюшу, -- вдруг сказал он, и что-то детски-робкое и недоверчивое
выразилось в его лице при этом спросе. Он как будто сам знал, что спрос его
не имеет смысла. Так, по крайней мере, показалось княжне Марье.
-- Я от него получила письмо, -- отвечала княжна Марья.
Он с удивлением и робостью смотрел на нее.
-- Где же он?
-- Он в армии, mon père, в Смоленске.
Он долго молчал, закрыв глаза; потом утвердительно, как бы в ответ на
свои сомнения и в подтверждение того, что он теперь все понял и вспомнил,
кивнул головой и открыл глаза.
-- Да, -- сказал он явственно и тихо. -- Погибла Россия! Погубили! -- И
он опять зарыдал, и слезы потекли у него из глаз. Княжна Марья не могла
более удерживаться и плакала тоже, глядя на его лицо.
Он опять закрыл глаза. Рыдания его прекратились. Он сделал знак рукой к
глазам; и Тихон, поняв его, отер ему слезы.
Потом он открыл глаза и сказал что-то, чего долго никто не мог понять
и, наконец, понял и передал один Тихон. Княжна Марья отыскивала смысл его
слов в том настроении, в котором он говорил за минуту перед этим. То она
думала, что он говорит о России, то о князе Андрее, то о ней, о внуке, то о
своей смерти. И от этого она не могла угадать его слов.
-- Надень твое белое платье, я люблю его, -- говорил он.
Поняв эти слова, княжна Марья зарыдала еще громче, и доктор, взяв ее
под руку, вывел ее из комнаты на террасу, уговаривая ее успокоиться и
заняться приготовлениями к отъезду. После того как княжна Марья вышла от
князя, он опять заговорил о сыне, о войне, о государе, задергал сердито
бровями, стал возвышать хриплый голос, и с ним сделался второй и последний
удар.
Княжна Марья остановилась на террасе. День разгулялся, было солнечно и
жарко. Она не могла ничего понимать, ни о чем думать и ничего чувствовать,
кроме своей страстной любви к отцу, любви, которой, ей казалось, она не
знала до этой минуты. Она выбежала в сад и, рыдая, побежала вниз к пруду по
молодым, засаженным князем Андреем, липовым дорожкам.
-- Да... я... я... я. Я желала его смерти. Да, я желала, чтобы скорее
кончилось... Я хотела успокоиться... А что ж будет со мной? На что мне
спокойствие, когда его не будет, -- бормотала вслух княжна Марья, быстрыми
шагами ходя по саду и руками давя грудь, из которой судорожно вырывались
рыдания. Обойдя по саду круг, который привел ее опять к дому, она увидала
идущих к ней навстречу m-lle Bourienne (которая оставалась в Богучарове и не
хотела оттуда уехать) и незнакомого мужчину. Это был предводитель уезда, сам
приехавший к княжне с тем, чтобы представить ей всю необходимость скорого
отъезда. Княжна Марья слушала и не понимала его; она ввела его в дом,
предложила ему завтракать и села с ним. Потом, извинившись перед
предводителем, она подошла к двери старого князя. Доктор с встревоженным
лицом вышел к ней и сказал, что нельзя.
-- Идите, княжна, идите, идите!
Княжна Марья пошла опять в сад и под горой у пруда, в том месте, где
никто не мог видеть, села на траву. Она не знала, как долго она пробыла там.
Чьи-то бегущие женские шаги по дорожке заставили ее очнуться. Она поднялась
и увидала, что Дуняша, ее горничная, очевидно, бежавшая за нею, вдруг, как
бы испугавшись вида своей барышни, остановилась.
-- Пожалуйте, княжна... князь... -- сказала Дуняша сорвавшимся голосом.
-- Сейчас, иду, иду, -- поспешно заговорила княжна, не давая времени
Дуняше договорить ей то, что она имела сказать, и, стараясь не видеть
Дуняши, побежала к дому.
-- Княжна, воля божья совершается, вы должны быть на все готовы, --
сказал предводитель, встречая ее у входной двери.
-- Оставьте меня. Это неправда! -- злобно крикнула она на него. Доктор
хотел остановить ее. Она оттолкнула его и подбежала к двери. "И к чему эти
люди с испуганными лицами останавливают меня? Мне никого не нужно! И что они
тут делают?- Она отворила дверь, и яркий дневной свет в этой прежде
полутемной комнате ужаснул ее. В комнате были женщины и няня. Они все
отстранились от кровати, давая ей дорогу. Он лежал все так же на кровати; но
строгий вид его спокойного лица остановил княжну Марью на пороге комнаты.
"Нет, он не умер, это не может быть!- сказала себе княжна Марья,
подошла к нему и, преодолевая ужас, охвативший ее, прижала к щеке его свои
губы. Но она тотчас же отстранилась от него. Мгновенно вся сила нежности к
нему, которую она чувствовала в себе, исчезла и заменилась чувством ужаса к
тому, что было перед нею. "Нет, нет его больше! Его нет, а есть тут же, на
том же месте, где был он, что-то чуждое и враждебное, какая-то страшная,
ужасающая и отталкивающая тайна...- И, закрыв лицо руками, княжна Марья
упала на руки доктора, поддержавшего ее.
В присутствии Тихона и доктора женщины обмыли то, что был он, повязали
платком голову, чтобы не закостенел открытый рот, и связали другим платком
расходившиеся ноги. Потом они одели в мундир с орденами и положили на стол
маленькое ссохшееся тело. Бог знает, кто и когда позаботился об этом, но все
сделалось как бы само собой. К ночи кругом гроба горели свечи, на гробу был
покров, на полу был посыпан можжевельник, под мертвую ссохшуюся голову была
положена печатная молитва, а в углу сидел дьячок, читая псалтырь.
Как лошади шарахаются, толпятся и фыркают над мертвой лошадью, так в
гостиной вокруг гроба толпился народ чужой и свой -- предводитель, и
староста, и бабы, и все с остановившимися испуганными глазами, крестились и
кланялись, и целовали холодную и закоченевшую руку старого князя.