Богучарово было всегда, до поселения в нем князя Андрея, заглазное
именье, и мужики богучаровские имели совсем другой характер от лысогорских.
Они отличались от них и говором, и одеждой, и нравами. Они назывались
степными. Старый князь хвалил их за их сносливость в работе, когда они
приезжали подсоблять уборке в Лысых Горах или копать пруды и канавы, но не
любил их за их дикость.
Последнее пребывание в Богучарове князя Андрея, с его нововведениями --
больницами, школами и облегчением оброка, -- не смягчило их нравов, а,
напротив, усилило в них те черты характера, которые старый князь называл
дикостью. Между ними всегда ходили какие-нибудь неясные толки, то о
перечислении их всех в казаки, то о новой вере, в которую их обратят, то о
царских листах каких-то, то о присяге Павлу Петровичу в 1797 году (про
которую говорили, что тогда еще воля выходила, да господа отняли), то об
имеющем через семь лет воцариться Петре Феодоровиче, при котором все будет
вольно и так будет просто, что ничего не будет. Слухи о войне в Бонапарте и
его нашествии соединились для них с такими же неясными представлениями об
антихристе, конце света и чистой воле.
В окрестности Богучарова были все большие села, казенные и оброчные
помещичьи. Живущих в этой местности помещиков было очень мало; очень мало
было также дворовых и грамотных, и в жизни крестьян этой местности были
заметнее и сильнее, чем в других, те таинственные струи народной русской
жизни, причины и значение которых бывают необъяснимы для современников. Одно
из таких явлений было проявившееся лет двадцать тому назад движение между
крестьянами этой местности к переселению на какие-то теплые реки. Сотни
крестьян, в том числе и богучаровские, стали вдруг распродавать свой скот и
уезжать с семействами куда-то на юго-восток. Как птицы летят куда-то за
моря, стремились эти люди с женами и детьми туда, на юго-восток, где никто
из них не был. Они поднимались караванами, поодиночке выкупались, бежали, и
ехали, и шли туда, на теплые реки. Многие были наказаны, сосланы в Сибирь,
многие с холода и голода умерли по дороге, многие вернулись сами, и движение
затихло само собой так же, как оно и началось без очевидной причины. Но
подводные струи не переставали течь в этом народе и собирались для какой-то
новой силы, имеющей проявиться так же странно, неожиданно и вместе с тем
просто, естественно и сильно. Теперь, в 1812-м году, для человека, близко
жившего с народом, заметно было, что эти подводные струи производили сильную
работу и были близки к проявлению.
Алпатыч, приехав в Богучарово несколько времени перед кончиной старого
князя, заметил, что между народом происходило волнение и что, противно тому,
что происходило в полосе Лысых Гор на шестидесятиверстном радиусе, где все
крестьяне уходили (предоставляя казакам разорять свои деревни), в полосе
степной, в богучаровской, крестьяне, как слышно было, имели сношения с
французами, получали какие-то бумаги, ходившие между ними, и оставались на
местах. Он знал через преданных ему дворовых людей, что ездивший на днях с
казенной подводой мужик Карп, имевший большое влияние на мир, возвратился с
известием, что казаки разоряют деревни, из которых выходят жители, но что
французы их не трогают. Он знал, что другой мужик вчера привез даже из села
Вислоухова -- где стояли французы -- бумагу от генерала французского, в
которой жителям объявлялось, что им не будет сделано никакого вреда и за
все, что у них возьмут, заплатят, если они останутся. В доказательство того
мужик привез из Вислоухова сто рублей ассигнациями (он не знал, что они были
фальшивые), выданные ему вперед за сено.
Наконец, важнее всего, Алпатыч знал, что в тот самый день, как он
приказал старосте собрать подводы для вывоза обоза княжны из Богучарова,
поутру была на деревне сходка, на которой положено было не вывозиться и
ждать. А между тем время не терпело. Предводитель, в день смерти князя,
15-го августа, настаивал у княжны Марьи на том, чтобы она уехала в тот же
день, так как становилось опасно. Он говорил, что после 16-го он не отвечает
ни за что. В день же смерти князя он уехал вечером, но обещал приехать на
похороны на другой день. Но на другой день он не мог приехать, так как, по
полученным им самим известиям, французы неожиданно подвинулись, и он только
успел увезти из своего имения свое семейство и все ценное.
Лет тридцать Богучаровым управлял староста Дрон, которого старый князь
звал Дронушкой.
Дрон был один из тех крепких физически и нравственно мужиков, которые,
как только войдут в года, обрастут бородой, так, не изменяясь, живут до
шестидесяти -- семидесяти лет, без одного седого волоса или недостатка зуба,
такие же прямые и сильные в шестьдесят лет, как и в тридцать.
Дрон, вскоре после переселения на теплые реки, в котором он участвовал,
как и другие, был сделан старостой-бурмистром в Богучарове и с тех пор
двадцать три года безупречно пробыл в этой должности. Мужики боялись его
больше, чем барина. Господа, и старый князь, и молодой, и управляющий,
уважали его и в шутку называли министром. Во все время своей службы Дрон нн
разу не был ни пьян, ни болен; никогда, ни после бессонных ночей, ни после
каких бы то ни было трудов, не выказывал ни малейшей усталости и, не зная
грамоте, никогда не забывал ни одного счета денег и пудов муки по огромным
обозам, которые он продавал, и ни одной копны ужина хлеба на каждой десятине
богучаровских полей.
Этого-то Дрона Алпатыч, приехавший из разоренных Лысых Гор, призвал к
себе в день похорон князя и приказал ему приготовить двенадцать лошадей под
экипажи княжны и восемнадцать подвод под обоз, который должен был быть
поднят из Богучарова. Хотя мужики и были оброчные, исполнение приказания
этого не могло встретить затруднения, по мнению Алпатыча, так как в
Богучарове было двести тридцать тягол и мужики были зажиточные. Но староста
Дрон, выслушав приказание, молча опустил глаза. Алпатыч назвал ему мужиков,
которых он знал и с которых он приказывал взять подводы.
Дрон отвечал, что лошади у этих мужиков в извозе. Алпатыч назвал других
мужиков, и у тех лошадей не было, по словам Дрона, одни были под казенными
подводами, другие бессильны, у третьих подохли лошади от бескормицы.
Лошадей, по мнению Дрона, нельзя было собрать не только под обоз, но и под
экипажи.
Алпатыч внимательно посмотрел на Дрона и нахмурился. Как Дрон был
образцовым старостой-мужиком, так и Алпатыч недаром управлял двадцать лет
имениями князя и был образцовым управляющим. Он в высшей степени способен
был понимать чутьем потребности и инстинкты народа, с которым имел дело, и
потому он был превосходным управляющим. Взглянув на Дрона, он тотчас понял,
что ответы Дрона не были выражением мысли Дрона, но выражением того общего
настроения богучаровского мира, которым староста уже был захвачен. Но вместе
с тем он знал, что нажившийся и ненавидимый миром Дрон должен был колебаться
между двумя лагерями -- господским и крестьянским. Это колебание он заметил
в его взгляде, и потому Алпатыч, нахмурившись, придвинулся к Дрону.
- Ты, Дронушка, слушай! -- сказал он. -- Ты мне пустого не говори. Его
сиятельство князь Андрей Николаич сами мне приказали, чтобы весь народ
отправить и с неприятелем не оставаться, и царский на то приказ есть. А кто
останется, тот царю изменник. Слышишь?
-- Слушаю, -- отвечал Дрон, не поднимая глаз.
Алпатыч не удовлетворился этим ответом.
-- Эй, Дрон, худо будет! -- сказал Алпатыч, покачав головой.
-- Власть ваша! -- сказал Дрон печально.
-- Эй, Дрон, оставь! -- повторил Алпатыч, вынимая руку из-за пазухи и
торжественным жестом указывая ею на пол под ноги Дрона. -- Я не то, что тебя
насквозь, я под тобой на три аршина все насквозь вижу, -- сказал он,
вглядываясь в пол под ноги Дрона.
Дрон смутился, бегло взглянул на Алпатыча и опять опустил глаза.
-- Ты вздор-то оставь и народу скажи, чтобы собирались из домов идти в
Москву и готовили подводы завтра к утру под княжнин обоз, да сам на сходку
не ходи. Слышишь?
Дрон вдруг упал в ноги.
-- Яков Алпатыч, уволь! Возьми от меня ключи, уволь ради Христа.
-- Оставь! -- сказал Алпатыч строго. -- Под тобой насквозь на три
аршина вижу, -- повторил он, зная, что его мастерство ходить за пчелами,
знание того, когда сеять овес, и то, что он двадцать лет умел угодить
старому князю, давно приобрели ему славу колдуна и что способность видеть на
три аршина под человеком приписывается колдунам.
Дрон встал и хотел что-то сказать, но Алпатыч перебил его:
-- Что вы это вздумали? А?.. Что ж вы думаете? А?
-- Что мне с народом делать? -- сказал Дрон. -- Взбуровило совсем. Я и
то им говорю...
-- То-то говорю, -- сказал Алпатыч. -- Пьют? -- коротко спросил он.
-- Весь взбуровился, Яков Алпатыч: другую бочку привезли.
-- Так ты слушай. Я к исправнику поеду, а ты народу повести, и чтоб они
это бросили, и чтоб подводы были.
-- Слушаю, -- отвечал Дрон.
Больше Яков Алпатыч не настаивал. Он долго управлял народом и знал, что
главное средство для того, чтобы люди повиновались, состоит в том, чтобы не
показывать им сомнения в том, что они могут не повиноваться. Добившись от
Дрона покорного "слушаю-с", Яков Алпатыч удовлетворился этим, хотя он не
только сомневался, но почти был уверен в том, что подводы без помощи
воинской команды не будут доставлены.
И действительно, к вечеру подводы не были собраны. На деревне у кабака
была опять сходка, и на сходке положено было угнать лошадей в лес и не
выдавать подвод. Ничего не говоря об этом княжне, Алпатыч велел сложить с
пришедших из Лысых Гор свою собственную кладь и приготовить этих лошадей под
кареты княжны, а сам поехал к начальству.
После похорон отца княжна Марья заперлась в своей комнате и никого не
впускала к себе. К двери подошла девушка сказать, что Алпатыч пришел
спросить приказания об отъезде. (Это было еще до разговора Алпатыча с
Дроном.) Княжна Марья приподнялась с дивана, на котором она лежала, и сквозь
затворенную дверь проговорила, что она никуда и никогда не поедет и просит,
чтобы ее оставили в покое.
Окна комнаты, в которой лежала княжна Марья, были на запад. Она лежала
на диване лицом к стене и, перебирая пальцами пуговицы на кожаной подушке,
видела только эту подушку, и неясные мысли ее были сосредоточены на одном:
она думала о невозвратимости смерти и о той своей душевной мерзости, которой
она не знала до сих пор и которая выказалась во время болезни ее отца. Она
хотела, но не смела молиться, не смела в том душевном состоянии, в котором
она находилась, обращаться к богу. Она долго лежала в этом положении.
Солнце зашло на другую сторону дома и косыми вечерними лучами в
открытые окна осветило комнату и часть сафьянной подушки, на которую
смотрела княжна Марья. Ход мыслей ее вдруг приостановился. Она
бессознательно приподнялась, оправила волоса, встала и подошла к окну,
невольно вдыхая в себя прохладу ясного, но ветреного вечера.
"Да, теперь тебе удобно любоваться вечером! Его уж нет, и никто тебе не
помешает", -- сказала она себе, и, опустившись на стул, она упала головой на
подоконник.
Кто-то нежным и тихим голосом назвал ее со стороны сада и поцеловал в
голову. Она оглянулась. Это была m-lle Bourienne, в черном платье и
плерезах. Она тихо подошла к княжне Марье, со вздохом поцеловала ее и тотчас
же заплакала. Княжна Марья оглянулась на нее. Все прежние столкновения с
нею, ревность к ней, вспомнились княжне Марье; вспомнилось и то, как он
последнее время изменился к m-lle Bourienne, не мог ее видеть, и, стало
быть, как несправедливы были те упреки, которые княжна Марья в душе своей
делала ей. "Да и мне ли, мне ли, желавшей его смерти, осуждать кого-нибудь!-
подумала она.
Княжне Марье живо представилось положение m-lle Bourienne, в последнее
время отдаленной от ее общества, но вместе с тем зависящей от нее и живущей
в чужом доме. И ей стало жалко ее. Она кротко-вопросительно посмотрела на
нее и протянула ей руку. M-lle Bourienne тотчас заплакала, стала целовать ее
руку и говорить о горе, постигшем княжну, делая себя участницей этого горя.
Она говорила о том, что единственное утешение в ее горе есть то, что княжна
позволила ей разделить его с нею. Она говорила, что все бывшие недоразумения
должны уничтожиться перед великим горем, что она чувствует себя чистой перед
всеми и что он оттуда видит ее любовь и благодарность. Княжна слушала ее, не
понимая ее слов, но изредка взглядывая на нее и вслушиваясь в звуки ее
голоса.
-- Ваше положение вдвойне ужасно, милая княжна, -- помолчав немного,
сказала m-lle Bourienne. - Я понимаю, что вы не могли и не можете думать о
себе; но я моей любовью к вам обязана это сделать... Алпатыч был у вас?
Говорил он с вами об отъезде? -- спросила она.
Княжна Марья не отвечала. Она не понимала, куда и кто должен был ехать.
"Разве можно было что-нибудь предпринимать теперь, думать о чем-нибудь?
Разве не все равно?Она не отвечала.
-- Вы знаете ли, chère Marie, - сказала m-lle Bourienne, - знаете ли,
что мы в опасности, что мы окружены французами; ехать теперь опасно. Ежели
мы поедем, мы почти наверное попадем в плен, и бог знает...
Княжна Марья смотрела на свою подругу, не понимая того, что она
говорила.
-- Ах, ежели бы кто-нибудь знал, как мне все все равно теперь, --
сказала она. -- Разумеется, я ни за что не желала бы уехать от него...
Алпатыч мне говорил что-то об отъезде... Поговорите с ним, я ничего, ничего
не могу и не хочу...
-- Я говорила с ним. Он надеется, что мы успеем уехать завтра; но я
думаю, что теперь лучше бы было остаться здесь, -- сказала m-lle Bourienne.
- Потому что, согласитесь, chère Marie, попасть в руки солдат или бунтующих
мужиков на дороге -- было бы ужасно. -- M-lle Bourienne достала из ридикюля
объявление на нерусской необыкновенной бумаге французского генерала Рамо о
том, чтобы жители не покидали своих домов, что им оказано будет должное
покровительство французскими властями, и подала ее княжне.
-- Я думаю, что лучше обратиться к этому генералу, -- сказала m-lle
Bourienne, - и я уверена, что вам будет оказано должное уважение.
Княжна Марья читала бумагу, и сухие рыдания задергали ее лицо.
-- Через кого вы получили это? -- сказала она.
-- Вероятно, узнали, что я француженка по имени, -- краснея, сказала
m-lle Bourienne.
Княжна Марья с бумагой в руке встала от окна и с бледным лицом вышла из
комнаты и пошла в бывший кабинет князя Андрея.
-- Дуняша, позовите ко мне Алпатыча, Дронушку, кого-нибудь, -- сказала
княжна Марья, -- и скажите Амалье Карловне, чтобы она не входила ко мне, --
прибавила она, услыхав голос m-lle Bourienne. -- Поскорее ехать! Ехать
скорее! -- говорила княжна Марья, ужасаясь мысли о том, что она могла
остаться во власти французов.
"Чтобы князь Андрей знал, что она во власти французов! Чтоб она, дочь
князя Николая Андреича Болконского, просила господина генерала Рамо оказать
ей покровительство и пользовалась его благодеяниями!- Эта мысль приводила ее
в ужас, заставляла ее содрогаться, краснеть и чувствовать еще не испытанные
ею припадки злобы и гордости. Все, что только было тяжелого и, главное,
оскорбительного в ее положении, живо представлялось ей. "Они, французы,
поселятся в этом доме; господин генерал Рамо займет кабинет князя Андрея;
будет для забавы перебирать и читать его письма и бумаги. M-lle Bourienne
lui fera les honneurs de Богучарово. [25] Мне дадут комнатку из
милости; солдаты разорят свежую могилу отца, чтобы снять с него кресты и
звезды; они мне будут рассказывать о победах над русскими, будут притворно
выражать сочувствие моему горю...- думала княжна Марья не своими мыслями, но
чувствуя себя обязанной думать за себя мыслями своего отца и брата. Для нее
лично было все равно, где бы ни оставаться и что бы с ней ни было; но она
чувствовала себя вместе с тем представительницей своего покойного отца и
князя Андрея. Она невольно думала их мыслями и чувствовала их чувствами. Что
бы они сказали, что бы они сделали теперь, то самое она чувствовала
необходимым сделать. Она пошла в кабинет князя Андрея и, стараясь
проникнуться его мыслями, обдумывала свое положение.
Требования жизни, которые она считала уничтоженными со смертью отца,
вдруг с новой, еще неизвестной силой возникли перед княжной Марьей и
охватили ее. Взволнованная, красная, она ходила по комнате, требуя к себе то
Алпатыча, то Михаила Ивановича, то Тихона, то Дрона. Дуняша, няня и все
девушки ничего не могли сказать о том, в какой мере справедливо было то, что
объявила m-lle Bourienne. Алпатыча не было дома: он уехал к начальству.
Призванный Михаил Иваныч, архитектор, явившийся к княжне Марье с заспанными
глазами, ничего не мог сказать ей. Он точно с той же улыбкой согласия, с
которой он привык в продолжение пятнадцати лет отвечать, не выражая своего
мнения, на обращения старого князя, отвечал на вопросы княжны Марьи, так что
ничего определенного нельзя было вывести из его ответов. Призванный старый
камердинер Тихон, с опавшим и осунувшимся лицом, носившим на себе отпечаток
неизлечимого горя, отвечал "слушаю-сна все вопросы княжны Марьи и едва
удерживался от рыданий, глядя на нее.
Наконец вошел в комнату староста Дрон и, низко поклонившись княжне,
остановился у притолоки.
Княжна Марья прошлась по комнате и остановилась против него.
-- Дронушка, -- сказала княжна Марья, видевшая в нем несомненного
друга, того самого Дронушку, который из своей ежегодной поездки на ярмарку в
Вязьму привозил ей всякий раз и с улыбкой подавал свой особенный пряник. --
Дронушка, теперь, после нашего несчастия, -- начала она и замолчала, не в
силах говорить дальше.
-- Все под богом ходим, -- со вздохом сказал он. Они помолчали.
- Дронушка, Алпатыч куда-то уехал, мне не к кому обратиться. Правду ли
мне говорят, что мне и уехать нельзя?
-- Отчего же тебе не ехать, ваше сиятельство, ехать можно, -- сказал
Дрон.
-- Мне сказали, что опасно от неприятеля. Голубчик, я ничего не могу,
ничего не понимаю, со мной никого нет. Я непременно хочу ехать ночью или
завтра рано утром. -- Дрон молчал. Он исподлобья взглянул на княжну Марью.
-- Лошадей нет, -- сказал он, -- я и Яков Алпатычу говорил.
-- Отчего же нет? -- сказала княжна.
-- Все от божьего наказания, -- сказал Дрон. -- Какие лошади были, под
войска разобрали, а какие подохли, нынче год какой. Не то лошадей кормить, а
как бы самим с голоду не помереть! И так по три дня не емши сидят. Нет
ничего, разорили вконец.
Княжна Марья внимательно слушала то, что он говорил ей.
-- Мужики разорены? У них хлеба нет? -- спросила она.
-- Голодной смертью помирают, -- сказал Дрон, -- не то что подводы...
-- Да отчего же ты не сказал, Дронушка? Разве нельзя помочь? Я все
сделаю, что могу... -- Княжне Марье странно было думать, что теперь, в такую
минуту, когда такое горе наполняло ее душу, могли быть люди богатые и бедные
и что могли богатые не помочь бедным. Она смутно знала и слышала, что бывает
господский хлеб и что его дают мужикам. Она знала тоже, что ни брат, ни отец
ее не отказали бы в нужде мужикам; она только боялась ошибиться как-нибудь в
словах насчет этой раздачи мужикам хлеба, которым она хотела распорядиться.
Она была рада тому, что ей представился предлог заботы, такой, для которой
ей не совестно забыть свое горе. Она стала расспрашивать Дронушку
подробности о нуждах мужиков и о том, что есть господского в Богучарове.
-- Ведь у нас есть хлеб господский, братнин? -- спросила она.
-- Господский хлеб весь цел, -- с гордостью сказал Дрон, -- наш князь
не приказывал продавать.
-- Выдай его мужикам, выдай все, что им нужно: я тебе именем брата
разрешаю, -- сказала княжна Марья.
Дрон ничего не ответил и глубоко вздохнул.
-- Ты раздай им этот хлеб, ежели его довольно будет для них. Все
раздай. Я тебе приказываю именем брата, и скажи им: что, что наше, то и
ихнее. Мы ничего не пожалеем для них. Так ты скажи.
Дрон пристально смотрел на княжну, в то время как она говорила.
-- Уволь ты меня, матушка, ради бога, вели от меня ключи принять, --
сказал он. -- Служил двадцать три года, худого не делал; уволь, ради бога.
Княжна Марья не понимала, чего он хотел от нее и от чего он просил
уволить себя. Она отвечала ему, что она никогда не сомневалась в его
преданности и что она все готова сделать для него и для мужиков.
Через час после этого Дуняша пришла к княжне с известием, что пришел
Дрон и все мужики, по приказанию княжны, собрались у амбара, желая
переговорить с госпожою.
-- Да я никогда не звала их, -- сказала княжна Марья, -- я только
сказала Дронушке, чтобы раздать им хлеба.
-- Только ради бога, княжна матушка, прикажите их прогнать и не ходите
к ним. Все обман один, -- говорила Дуняша, -- а Яков Алпатыч приедут, и
поедем... и вы не извольте...
-- Какой же обман? -- удивленно спросила княжна
-- Да уж я знаю, только послушайте меня, ради бога. Вот и няню хоть
спросите. Говорят, не согласны уезжать по вашему приказанию.
-- Ты что-нибудь не то говоришь. Да я никогда не приказывала уезжать...
-- сказала княжна Марья. -- Позови Дронушку.
Пришедший Дрон подтвердил слова Дуняши: мужики пришли по приказанию
княжны.
-- Да я никогда не звала их, -- сказала княжна. -- Ты, верно, не так
передал им. Я только сказала, чтобы ты им отдал хлеб.
Дрон, не отвечая, вздохнул.
-- Если прикажете, они уйдут, -- сказал он.
-- Нет, нет, я пойду к ним, -- сказала княжна Марья
Несмотря на отговариванье Дуняши и няни, княжна Марья вышла на крыльцо.
Дрон, Дуняша, няня и Михаил Иваныч шли за нею. "Они, вероятно, думают, что я
предлагаю им хлеб с тем, чтобы они остались на своих местах, и сама уеду,
бросив их на произвол французов, -- думала княжна Марья. -- Я им буду
обещать месячину в подмосковной, квартиры; я уверена, что André еще больше
бы сделав на моем месте", -- думала она, подходя в сумерках к толпе,
стоявшей на выгоне у амбара.
Толпа, скучиваясь, зашевелилась, и быстро снялись шляпы. Княжна Марья,
опустив глаза и путаясь ногами в платье, близко подошла к ним. Столько
разнообразных старых и молодых глаз было устремлено на нее и столько было
разных лиц, что княжна Марья не видала ни одного лица и, чувствуя
необходимость говорить вдруг со всеми, не знала, как быть. Но опять сознание
того, что она -- представительница отца и брата, придало ей силы, и она
смело начала свою речь.
-- Я очень рада, что вы пришли, -- начала княжна Марья, не поднимая
глаз и чувствуя, как быстро и сильно билось ее сердце. -- Мне Дронушка
сказал, что вас разорила война. Это наше общее горе, и я ничего не пожалею,
чтобы помочь вам. Я сама еду, потому что уже опасно здесь и неприятель
близко... потому что... Я вам отдаю все, мои друзья, и прошу вас взять все,
весь хлеб наш, чтобы у вас не было нужды. А ежели вам сказали, что я отдаю
вам хлеб с тем, чтобы вы остались здесь, то это неправда. Я, напротив, прошу
вас уезжать со всем вашим имуществом в нашу подмосковную, и там я беру на
себя и обещаю вам, что вы не будете нуждаться. Вам дадут и домы и хлеба. --
Княжна остановилась. В толпе только слышались вздохи.
-- Я не от себя делаю это, -- продолжала княжна, -- я это делаю именем
покойного отца, который был вам хорошим барином, и за брата, и его сына.
Она опять остановилась. Никто не прерывал ее молчания.
-- Горе наше общее, и будем делить все пополам. Все, что мое, то ваше,
-- сказала она, оглядывая лица, стоявшие перед нею.
Все глаза смотрели на нее с одинаковым выражением, значения которого
она не могла понять. Было ли это любопытство, преданность, благодарность,
или испуг и недоверие, но выражение на всех лицах было одинаковое.
-- Много довольны вашей милостью, только нам брать господский хлеб не
приходится, -- сказал голос сзади.
-- Да отчего же? -- сказала княжна.
Никто не ответил, и княжна Марья, оглядываясь по толпе, замечала, что
теперь все глаза, с которыми она встречалась, тотчас же опускались.
-- Отчего же вы не хотите? -- спросила она опять.
Никто не отвечал.
Княжне Марье становилось тяжело от этого молчанья; она старалась
уловить чей-нибудь взгляд.
-- Отчего вы не говорите? -- обратилась княжна к старому старику,
который, облокотившись на палку, стоял перед ней. -- Скажи, ежели ты
думаешь, что еще что-нибудь нужно. Я все сделаю, -- сказала она, уловив его
взгляд. Но он, как бы рассердившись за это, опустил совсем голову и
проговорил:
-- Чего соглашаться-то, не нужно нам хлеба.
-- Что ж, нам все бросить-то? Не согласны. Не согласны... Нет нашего
согласия. Мы тебя жалеем, а нашего согласия нет. Поезжай сама, одна... --
раздалось в толпе с разных сторон. И опять на всех лицах этой толпы
показалось одно и то же выражение, и теперь это было уже наверное не
выражение любопытства и благодарности, а выражение озлобленной
решительности.
-- Да вы не поняли, верно, -- с грустной улыбкой сказала княжна Марья.
-- Отчего вы не хотите ехать? Я обещаю поселить вас, кормить. А здесь
неприятель разорит вас...
Но голос ее заглушали голоса толпы.
-- Нет нашего согласия, пускай разоряет! Не берем твоего хлеба, нет
согласия нашего!
Княжна Марья старалась уловить опять чей-нибудь взгляд из толпы, но ни
один взгляд не был устремлен на нее; глаза, очевидно, избегали ее. Ей стало
странно и неловко.
-- Вишь, научила ловко, за ней в крепость иди! Дома разори да в кабалу
и ступай. Как же! Я хлеб, мол, отдам! -- слышались голоса в толпе.
Княжна Марья, опустив голову, вышла из круга и пошла в дом. Повторив
Дрону приказание о том, чтобы завтра были лошади для отъезда, она ушла в
свою комнату и осталась одна с своими мыслями.