Приняв командование над армиями, Кутузов вспомнил о князе Андрее и
послал ему приказание прибыть в главную квартиру.
Князь Андрей приехал в Царево-Займище в тот самый день и в то самое
время дня, когда Кутузов делал первый смотр войскам. Князь Андрей
остановился в деревне у дома священника, у которого стоял экипаж
главнокомандующего, и сел на лавочке у ворот, ожидая светлейшего, как все
называли теперь Кутузова. На поле за деревней слышны были то звуки полковой
музыки, то рев огромного количества голосов, кричавших "ура!новому
главнокомандующему. Тут же у ворот, шагах в десяти от князя Андрея,
пользуясь отсутствием князя и прекрасной погодой, стояли два денщика, курьер
и дворецкий. Черноватый, обросший усами и бакенбардами, маленький гусарский
подполковник подъехал к воротам и, взглянув на князя Андрея, спросил: здесь
ли стоит светлейший и скоро ли он будет?
Князь Андрей сказал, что он не принадлежит к штабу светлейшего и тоже
приезжий. Гусарский подполковник обратился к нарядному денщику, и денщик
главнокомандующего сказал ему с той особенной презрительностью, с которой
говорят денщики главнокомандующих с офицерами:
-- Что, светлейший? Должно быть, сейчас будет. Вам что?
Гусарский подполковник усмехнулся в усы на тон денщика, слез с лошади,
отдал ее вестовому и подошел к Болконскому, слегка поклонившись ему.
Болконский посторонился на лавке. Гусарский подполковник сел подле него.
-- Тоже дожидаетесь главнокомандующего? -- заговорил гусарский
подполковник. -- Говог'ят, всем доступен, слава богу. А то с колбасниками
беда! Недаг'ом Ег'молов в немцы пг'осился. Тепег'ь авось и г'усским
говог'ить можно будет. А то чег'т знает что делали. Все отступали, все
отступали. Вы делали поход? -- спросил он.
-- Имел удовольствие, -отвечал князь Андрей, -- не только участвовать в
отступлении, но и потерять в этом отступлении все, что имел дорогого, не
говоря об именьях и родном доме... отца, который умер с горя. Я смоленский.
-- А?.. Вы князь Болконский? Очень г'ад познакомиться: подполковник
Денисов, более известный под именем Васьки, -- сказал Денисов, пожимая руку
князя Андрея и с особенно добрым вниманием вглядываясь в лицо Болконского.
-- Да, я слышал, -- сказал он с сочувствием и, помолчав немного, продолжал:
-- Вот и скифская война. Это все хог'ошо, только не для тех, кто своими
боками отдувается. А вы -- князь Андг'ей Болконский? -- Он покачал головой.
-- Очень г'ад, князь, очень г'ад познакомиться, -- прибавил он опять с
грустной улыбкой, пожимая ему руку.
Князь Андрей знал Денисова по рассказам Наташи о ее первом женихе. Это
воспоминанье и сладко и больно перенесло его теперь к тем болезненным
ощущениям, о которых он последнее время давно уже не думал, но которые
все-таки были в его душе. В последнее время столько других и таких серьезных
впечатлений, как оставление Смоленска, его приезд в Лысые Горы, недавнее
известно о смерти отца, -- столько ощущений было испытано им, что эти
воспоминания уже давно не приходили ему и, когда пришли, далеко не
подействовали на него с прежней силой. И для Денисова тот ряд воспоминаний,
которые вызвало имя Болконского, было далекое, поэтическое прошедшее, когда
он, после ужина и пения Наташи, сам не зная как, сделал предложение
пятнадцатилетней девочке. Он улыбнулся воспоминаниям того времени и своей
любви к Наташе и тотчас же перешел к тому, что страстно и исключительно
теперь занимало его. Это был план кампании, который он придумал, служа во
время отступления на аванпостах. Он представлял этот план Барклаю де Толли и
теперь намерен был представить его Кутузову. План основывался на том, что
операционная линия французов слишком растянута и что вместо того, или вместе
с тем, чтобы действовать с фронта, загораживая дорогу французам, нужно было
действовать на их сообщения. Он начал разъяснять свой план князю Андрею.
-- Они не могут удержать всей этой линии. Это невозможно, я отвечаю,
что пг'ог'ву их; дайте мне пятьсот человек, я г'азог'ву их, это вег'но! Одна
система -- паг'тизанская.
Денисов встал и, делая жесты, излагал свой план Болконскому. В средине
его изложения крики армии, более нескладные, более распространенные и
сливающиеся с музыкой и песнями, послышались на месте смотра. На деревне
послышался топот и крики.
-- Сам едет, -- крикнул казак, стоявший у ворот, -- едет! Болконский и
Денисов подвинулись к воротам, у которых стояла кучка солдат (почетный
караул), и увидали подвигавшегося по улице Кутузова, верхом на невысокой
гнедой лошадке. Огромная свита генералов ехала за ним. Барклай ехал почти
рядом; толпа офицеров бежала за ними и вокруг них и кричала "ура!".
Вперед его во двор проскакали адъютанты. Кутузов, нетерпеливо
подталкивая свою лошадь, плывшую иноходью под его тяжестью, и беспрестанно
кивая головой, прикладывал руку к бедой кавалергардской (с красным околышем
и без козырька) фуражке, которая была на нем. Подъехав к почетному караулу
молодцов гренадеров, большей частью кавалеров, отдававших ему честь, он с
минуту молча, внимательно посмотрел на них начальническим упорным взглядом и
обернулся к толпе генералов и офицеров, стоявших вокруг него. Лицо его вдруг
приняло тонкое выражение; он вздернул плечами с жестом недоумения.
-- И с такими молодцами все отступать и отступать! -- сказал он. -- Ну,
до свиданья, генерал, -- прибавил он и тронул лошадь в ворота мимо князя
Андрея и Денисова.
-- Ура! ура! ура! -- кричали сзади его.
С тех пор как не видал его князь Андрей, Кутузов еще потолстел, обрюзг
и оплыл жиром. Но знакомые ему белый глаз, и рана, и выражение усталости в
его лице и фигуре были те же. Он был одет в мундирный сюртук (плеть на
тонком ремне висела через плечо) и в белой кавалергардской фуражке. Он,
тяжело расплываясь и раскачиваясь, сидел на своей бодрой лошадке.
-- Фю... фю... фю... -- засвистал он чуть слышно, въезжая на двор. На
лице его выражалась радость успокоения человека, намеревающегося отдохнуть
после представительства. Он вынул левую ногу из стремени, повалившись всем
телом и поморщившись от усилия, с трудом занес ее на седло, облокотился
коленкой, крякнул и спустился на руки к казакам и адъютантам, поддерживавшим
его.
Он оправился, оглянулся своими сощуренными глазами и, взглянув на князя
Андрея, видимо, не узнав его, зашагал своей ныряющей походкой к крыльцу.
-- Фю... фю... фю, -- просвистал он и опять оглянулся на князя Андрея.
Впечатление лица князя Андрея только после нескольких секунд (как это часто
бывает у стариков) связалось с воспоминанием о его личности.
-- А, здравствуй, князь, здравствуй, голубчик, пойдем... -- устало
проговорил он, оглядываясь, и тяжело вошел на скрипящее под его тяжестью
крыльцо. Он расстегнулся и сел на лавочку, стоявшую на крыльце.
-- Ну, что отец?
-- Вчера получил известие о его кончине, -- коротко сказал князь
Андрей.
Кутузов испуганно-открытыми глазами посмотрел на князя Андрея, потом
снял фуражку и перекрестился: "Царство ему небесное! Да будет воля божия над
всеми нами!Он тяжело, всей грудью вздохнул и помолчал. "Я его любил и уважал
и сочувствую тебе всей душой". Он обнял князя Андрея, прижал его к своей
жирной груди и долго не отпускал от себя. Когда он отпустил его, князь
Андрей увидал, что расплывшие губы Кутузова дрожали и на глазах были слезы.
Он вздохнул и взялся обеими руками за лавку, чтобы встать.
-- Пойдем, пойдем ко мне, поговорим, -- сказал он; но в это время
Денисов, так же мало робевший перед начальством, как и перед неприятелем,
несмотря на то, что адъютанты у крыльца сердитым шепотом останавливали его,
смело, стуча шпорами по ступенькам, вошел на крыльцо. Кутузов, оставив руки
упертыми на лавку, недовольно смотрел на Денисова. Денисов, назвав себя,
объявил, что имеет сообщить его светлости дело большой важности для блага
отечества. Кутузов усталым взглядом стал смотреть на Денисова и досадливым
жестом, приняв руки и сложив их на животе, повторил: "Для блага отечества?
Ну что такое? Говори". Денисов покраснел, как девушка (так странно было
видеть краску на этом усатом, старом и пьяном лице), и смело начал излагать
свой план разрезания операционной линии неприятеля между Смоленском и
Вязьмой. Денисов жил в этих краях и знал хорошо местность. План его казался
несомненно хорошим, в особенности по той силе убеждения, которая была в его
словах. Кутузов смотрел себе на ноги и изредка оглядывался на двор соседней
избы, как будто он ждал чего-то неприятного оттуда. Из избы, на которую он
смотрел, действительно во время речи Денисова показался генерал с портфелем
под мышкой.
-- Что? -- в середине изложения Денисова проговорил Кутузов. -- Уже
готовы?
-- Готов, ваша светлость, -- сказал генерал. Кутузов покачал головой,
как бы говоря: "Как это все успеть одному человеку", и продолжал слушать
Денисова.
-- Даю честное благородное слово гусского офицег'а, -- говорил Денисов,
-- что я г'азог'ву сообщения Наполеона.
-- Тебе Кирилл Андреевич Денисов, обер-интендант, как приходится? --
перебил его Кутузов.
-- Дядя г'одной, ваша светлость.
-- О! приятели были, -- весело сказал Кутузов. -- Хорошо, хорошо,
голубчик, оставайся тут при штабе, завтра поговорим. -- Кивнув головой
Денисову, он отвернулся и протянул руку к бумагам, которые принес ему
Коновницын.
-- Не угодно ли вашей светлости пожаловать в комнаты, -- недовольным
голосом сказал дежурный генерал, -- необходимо рассмотреть планы и подписать
некоторые бумаги. -- Вышедший из двери адъютант доложил, что в квартире все
было готово. Но Кутузову, видимо, хотелось войти в комнаты уже свободным. Он
поморщился...
-- Нет, вели подать, голубчик, сюда столик, я тут посмотрю, -- сказал
он. -- Ты не уходи, -- прибавил он, обращаясь к князю Андрею. Князь Андрей
остался на крыльце, слушая дежурного генерала.
Во время доклада за входной дверью князь Андрей слышал женское шептанье
и хрустение женского шелкового платья. Несколько раз, взглянув по тому
направлению, он замечал за дверью, в розовом платье и лиловом шелковом
платке на голове, полную, румяную и красивую женщину с блюдом, которая,
очевидно, ожидала входа влавввквмандующего. Адъютант Кутузова шепотом
объяснил князю Андрею, что это была хозяйка дома, попадья, которая
намеревалась подать хлеб-соль его светлости. Муж ее встретил светлейшего с
крестом в церкви, она дома... "Очень хорошенькая", -- прибавил адъютант с
улыбкой. Кутузов оглянулся на эти слова. Кутузов слушал доклад дежурного
генерала (главным предметом которого была критика позиции при
Цареве-Займище) так же, как он слушал Денисова, так же, как он слушал семь
лет тому назад прения Аустерлицкого военного совета. Он, очевидно, слушал
только оттого, что у него были уши, которые, несмотря на то, что в одном из
них был морской канат, не могли не слышать; но очевидно было, что ничто из
того, что мог сказать ему дежурный генерал, не могло не только удивить или
заинтересовать его, но что он знал вперед все, что ему скажут, и слушал все
это только потому, что надо прослушать, как надо прослушать поющийся
молебен. Все, что говорил Денисов, было дельно и умно. То, что говорил
дежурный генерал, было еще дельнее и умнее, но очевидно было, что Кутузов
презирал и знание и ум и знал что-то другое, что должно было решить дело, --
что-то другое, независимое от ума и знания. Князь Андрей внимательно следил
за выражением лица главнокомандующего, и единственное выражение, которое он
мог заметить в нем, было выражение скуки, любопытства к тому, что такое
означал женский шепот за дверью, и желание соблюсти приличие. Очевидно было,
что Кутузов презирал ум, и знание, и даже патриотическое чувство, которое
выказывал Денисов, но презирал не умом, не чувством, не знанием (потому что
он и не старался выказывать их), а он презирал их чем-то другим. Он презирал
их своей старостью, своею опытностью жизни. Одно распоряжение, которое от
себя в этот доклад сделал Кутузов, откосилось до мародерства русских войск.
Дежурный редерал в конце доклада представил светлейшему к подписи бумагу о
взысканий с армейских начальников по прошению помещика за скошенный зеленый
овес.
Кутузов зачмокал губами и закачал головой, выслушав это дело.
-- В печку... в огонь! И раз навсегда тебе говорю, голубчик, -- сказал
он, -- все эти дела в огонь. Пуская косят хлеба и жгут дрова на здоровье. Я
этого не приказываю и не позволяю, но и взыскивать не могу. Без этого
нельзя. Дрова рубят -- щепки летят. -- Он взглянул еще раз на бумагу. -- О,
аккуратность немецкая! -- проговорил он, качая головой.
-- Ну, теперь все, -- сказал Кутузов, подписывая последнюю бумагу, и,
тяжело поднявшись и расправляя складки своей белой пухлой шеи, с
повеселевшим лицом направился к двери.
Попадья, с бросившеюся кровью в лицо, схватилась за блюдо, которое,
несмотря на то, что она так долго приготовлялась, она все-таки не успела
подать вовремя. И с низким поклоном она поднесла его Кутузову.
Глаза Кутузова прищурились; он улыбнулся, взял рукой ее за подбородок и
сказал:
-- И красавица какая! Спасибо, голубушка!
Он достал из кармана шаровар несколько золотых и положил ей на блюдо.
-- Ну что, как живешь? -- сказал Кутузов, направляясь к отведенной для
него комнате. Попадья, улыбаясь ямочками на румяном лице, прошла за ним в
горницу. Адъютант вышел к князю Андрею на крыльцо и приглашал его
завтракать; через полчаса князя Андрея позвали опять к Кутузову. Кутузов
лежал на кресле в том же расстегнутом сюртуке. Он держал в руке французскую
книгу и при входе князя Андрея, заложив ее ножом, свернул. Это был "Les
chevaliers du Cygne", сочинение madame de Genlis, [26] как увидал
князь Андрей по обертке.
-- Ну садись, садись тут, поговорим, -- сказал Кутузов. -- Грустно,
очень грустно. Но помни, дружок, что я тебе отец, другой отец... -- Князь
Андрей рассказал Кутузову все, что он знал о кончине своего отца, и о том,
что он видел в Лысых Горах, проезжая через них.
-- До чего... до чего довели! -- проговорил вдруг Кутузов взволнованным
голосом, очевидно, ясно представив себе, из рассказа князя Андрея,
положение, в котором находилась Россия. -- Дай срок, дай срок, -- прибавил
он с злобным выражением лица и, очевидно, не желая продолжать этого
волновавшего его разговора, сказал: -- Я тебя вызвал, чтоб оставить при
себе.
-- Благодарю вашу светлость, -- отвечал князь Андрей, -- но я боюсь,
что не гожусь больше для штабов, -- сказал он с улыбкой, которую Кутузов
заметил. Кутузов вопросительно посмотрел на него. -- А главное, -- прибавил
князь Андрей, -- я привык к полку, полюбил офицеров, и люди меня, кажется,
полюбили. Мне бы жалко было оставить полк. Ежели я отказываюсь от чести быть
при вас, то поверьте...
Умное, доброе и вместе с тем тонко-насмешливое выражение светилось на
пухлом лице Кутузова. Он перебил Болконского:
-- Жалею, ты бы мне нужен был; но ты прав, ты прав. Нам не сюда люди
нужны. Советчиков всегда много, а людей нет. Не такие бы полки были, если бы
все советчики служили там в полках, как ты. Я тебя с Аустерлица помню...
Помню, помню, с знаменем помню, -- сказал Кутузов, и радостная краска
бросилась в лицо князя Андрея при этом воспоминании. Кутузов притянул его за
руку, подставляя ему щеку, и опять князь Андрей на глазах старика увидал
слезы. Хотя князь Андрей и знал, что Кутузов был слаб на слезы и что он
теперь особенно ласкает его и жалеет вследствие желания выказать сочувствие
к его потере, но князю Андрею и радостно и лестно было это воспоминание об
Аустерлице.
-- Иди с богом своей дорогой. Я знаю, твоя дорога -- это дорога чести.
-- Он помолчал. -- Я жалел о тебе в Букареште: мне послать надо было. -- И,
переменив разговор, Кутузов начал говорить о турецкой войне и заключенном
мире. -- Да, немало упрекали меня, -- сказал Кутузов, -- и за войну и за
мир... а все пришло вовремя. Tout vient à point à celui qui sait attendre.
[27] A и там советчиков не меньше было, чем здесь... -- продолжал
он, возвращаясь к советчикам, которые, видимо, занимали его. -- Ох,
советчики, советчики! -- сказал он. Если бы всех слушать, мы бы там, в
Турции, и мира не заключили, да и войны бы не кончили. Все поскорее, а
скорое на долгое выходит. Если бы Каменский не умер, он бы пропал. Он с
тридцатью тысячами штурмовал крепости. Взять крепость не трудно, трудно
кампанию выиграть. А для этого не нужно штурмовать и атаковать, а нужно
терпение и время. Каменский на Рущук солдат послал, а я их одних (терпение и
время) посылал и взял больше крепостей, чем Каменский, и лошадиное мясо
турок есть заставил. -- Он покачал головой. -- И французы тоже будут! Верь
моему слову, -- воодушевляясь, проговорил Кутузов, ударяя себя в грудь, --
будут у меня лошадиное мясо есть! -- И опять глаза его залоснились слезами.
-- Однако должно же будет принять сражение? -- сказал князь Андрей.
-- Должно будет, если все этого захотят, нечего делать... А ведь,
голубчик: нет сильнее тех двух воинов, терпение и время; те все сделают, да
советчики n'entendent pas de cette oreille, voilà le mal. [28] Одни
хотят, другие не хотят. Что ж делать? -- спросил он, видимо, ожидая ответа.
-- Да, что ты велишь делать? -- повторил он, и глаза его блестели глубоким,
умным выражением. -- Я тебе скажу, что делать, -- проговорил он, так как
князь Андрей все-таки не отвечал. -- Я тебе скажу, что делать и что я делаю.
Dans le doute, mon cher, - он помолчал, - abstiens toi, [29] -
выговорил он с расстановкой.
-- Ну, прощай, дружок; помни, что я всей душой несу с тобой твою потерю
и что я тебе не светлейший, не князь и не главнокомандующий, а я тебе отец.
Ежели что нужно, прямо ко мне. Прощай, голубчик. -- Он опять обнял и
поцеловал его. И еще князь Андрей не успел выйти в дверь, как Кутузов
успокоительно вздохнул и взялся опять за неконченный роман мадам Жанлис "Les
chevaliers du Cygne".
Как и отчего это случилось, князь Андрей не мог бы никак объяснить; но
после этого свидания с Кутузовым он вернулся к своему полку успокоенный
насчет общего хода дела и насчет того, кому оно вверено было. Чем больше он
видел отсутствие всего личного в этом старике, в котором оставались как
будто одни привычки страстей и вместо ума (группирующего события и делающего
выводы) одна способность спокойного созерцания хода событий, тем более он
был спокоен за то, что все будет так, как должно быть. "У него не будет
ничего своего. Он ничего не придумает, ничего не предпримет, -- думал князь
Андрей, -- но он все выслушает, все запомнит, все поставит на свое место,
ничему полезному не помешает и ничего вредного не позволит. Он понимает, что
есть что-то сильнее и значительнее его воли, -- это неизбежный ход событий,
и он умеет видеть их, умеет понимать их значение и, ввиду этого значения,
умеет отрекаться от участия в этих событиях, от своей личной волн,
направленной на другое. А главное, -- думал князь Андрей, -- почему веришь
ему, -- это то, что он русский, несмотря на роман Жанлис и французские
поговорки; это то, что голос его задрожал, когда он сказал: "До чего
довели!", и что он захлипал, говоря о том, что он "заставит их есть
лошадиное мясо". На этом же чувстве, которое более или менее смутно
испытывали все, и основано было то единомыслие и общее одобрение, которое
сопутствовало народному, противному придворным соображениям, избранию
Кутузова в главнокомандующие.
После отъезда государя из Москвы московская жизнь потекла прежним,
обычным порядком, и течение этой жизни было так обычно, что трудно было
вспомнить о бывших днях патриотического восторга и увлечения, и трудно было
верить, что действительно Россия в опасности и что члены Английского клуба
суть вместе с тем и сыны отечества, готовые для него на всякую жертву. Одно,
что напоминало о бывшем во время пребывания государя в Москве общем
восторженно-патриотическом настроении, было требование пожертвований людьми
и деньгами, которые, как скоро они были сделаны, облеклись в законную,
официальную форму и казались неизбежны.
С приближением неприятеля к Москве взгляд москвичей на свое положение
не только не делался серьезнее, но, напротив, еще легкомысленнее, как это
всегда бывает с людьми, которые видят приближающуюся большую опасность. При
приближении опасности всегда два голоса одинаково сильно говорят в душе
человека: один весьма разумно говорит о том, чтобы человек обдумал самое
свойство опасности и средства для избавления от нее; другой еще разумнее
говорит, что слишком тяжело и мучительно думать об опасности, тогда как
предвидеть все и спастись от общего хода дела не во власти человека, и
потому лучше отвернуться от тяжелого, до тех пор пока оно не наступило, и
думать о приятном. В одиночестве человек большею частью отдается первому
голосу, в обществе, напротив, -- второму. Так было и теперь с жителями
Москвы. Давно так не веселились в Москве, как этот год.
Растопчинские афишки с изображением вверху питейного дома, целовальника
и московского мещанина Карпушки Чигирина, который, быв в ратниках и выпив
лишний крючок на тычке, услыхал, будто Бонапарт хочет идти на Москву,
рассердился, разругал скверными словами всех французов, вышел из питейного
дома и заговорил под орлом собравшемуся народу, читались и обсуживались
наравне с последним буриме Василия Львовича Пушкина.
В клубе, в угловой комнате, собирались читать эти афиши, и некоторым
нравилось, как Карпушка подтрунивал над французами, говоря, что они от
капусты раздуются, от каши перелопаются, от щей задохнутся, что они все
карлики и что их троих одна баба вилами закинет. Некоторые не одобряли этого
тона и говорила, что это пошло и глупо. Рассказывали о том, что французов и
даже всех иностранцев Растопчин выслал из Москвы, что между ними шпионы и
агенты Наполеона; но рассказывали это преимущественно для того, чтобы при
этом случае передать остроумные слова, сказанные Растопчиным при их
отправлении. Иностранцев отправляли на барке в Нижний, и Растопчин сказал
им: "Rentrez en vous même, entrez dans la barque et n'en faites pas une
barque ne Charon". [30] Рассказывали, что уже выслали из Москвы все
присутственные места, и тут же прибавляли шутку Шиншина, что за это одно
Москва должна быть благодарна Наполеону. Рассказывали, что Мамонову его полк
будет стоить восемьсот тысяч, что Безухов еще больше затратил на своих
ратников, но что лучше всего в поступке Безухова то, что он сам оденется в
мундир и поедет верхом перед полком и ничего не будет брать за места с тех,
которые будут смотреть на него.
-- Вы никому не делаете милости, -- сказала Жюли Друбецкая, собирая и
прижимая кучку нащипанной корпии тонкими пальцами, покрытыми кольцами.
Жюли собиралась на другой день уезжать из Москвы и делала прощальный
вечер.
-- Безухов est ridicule, [31] но он так добр, так мил. Что за
удовольствие быть так caustique? [32]
-- Штраф! -- сказал молодой человек в ополченском мундире, которого
Жюли называла "mon chevalier[33] и который с нею вместе ехал в
Нижний.
В обществе Жюли, как и во многих обществах Москвы, было положено
говорить только по-русски, и те, которые ошибались, говоря французские
слова, платили штраф в пользу комитета пожертвований.
-- Другой штраф за галлицизм, -- сказал русский писатель, бывший в
гостиной. -- "Удовольствие быть- не по-русски.
-- Вы никому не делаете милости, -- продолжала Жюли к ополченцу, не
обращая внимания на замечание сочинителя. -- За caustique виновата, --
сказала она, -- и плачу, но за удовольствие сказать вам правду я готова еще
заплатить; за галлицизмы не отвечаю, -- обратилась она к сочинителю: -- у
меня нет ни денег, ни времени, как у князя Голицына, взять учителя и учиться
по-русски. А вот и он, -- сказала Жюли. - Quand on... [34] Нет,
нет, -- обратилась она к ополченцу, -- не поймаете. Когда говорят про солнце
-- видят его лучи, -- сказала хозяйка, любезно улыбаясь Пьеру. -- Мы только
говорили о вас, -- с свойственной светским женщинам свободой лжи сказала
Жюли. -- Мы говорили, что ваш полк, верно, будет лучше мамоновского.
-- Ах, не говорите мне про мой полк, -- отвечал Пьер, целуя руку
хозяйке и садясь подле нее. -- Он мне так надоел!
-- Вы ведь, верно, сами будете командовать им? -- сказала Жюли, хитро и
насмешливо переглянувшись с ополченцем.
Ополченец в присутствии Пьера был уже не так caustique, и в лице его
выразилось недоуменье к тому, что означала улыбка Жюли. Несмотря на свою
рассеянность и добродушие, личность Пьера прекращала тотчас же всякие
попытки на насмешку в его присутствии.
-- Нет, -- смеясь, отвечал Пьер, оглядывая свое большое, толстое тело.
-- В меня слишком легко попасть французам, да и я боюсь, что не влезу на
лошадь...
В числе перебираемых лиц для предмета разговора общество Жюли попало на
Ростовых.
-- Очень, говорят, плохи дела их, -- сказала Жюли. -- И он так
бестолков -- сам граф. Разумовские хотели купить его дом и подмосковную, и
все это тянется. Он дорожится.
-- Нет, кажется, на днях состоится продажа, -- сказал кто-то. -- Хотя
теперь и безумно покупать что-нибудь в Москве.
-- Отчего? -- сказала Жюли. -- Неужели вы думаете, что есть опасность
для Москвы?
-- Отчего же вы едете?
-- Я? Вот странно. Я еду, потому... ну потому, что все едут, и потом я
не Иоанна д'Арк и не амазонка.
-- Ну, да, да, дайте мне еще тряпочек.
-- Ежели он сумеет повести дела, он может заплатить все долги, --
продолжал ополченец про Ростова.
-- Добрый старик, но очень pauvre sire. [35] И зачем они живут
тут так долго? Они давно хотели ехать в деревню. Натали, кажется, здорова
теперь? -- хитро улыбаясь, спросила Жюли у Пьера.
-- Они ждут меньшого сына, -- сказал Пьер.- Он поступил в казаки
Оболенского и поехал в Белую Церковь. Там формируется полк. А теперь они
перевели его в мой полк и ждут каждый день. Граф давно хотел ехать, но
графиня ни за что не согласна выехать из Москвы, пока не приедет сын.
-- Я их третьего дня видела у Архаровых. Натали опять похорошела и
повеселела. Она пела один романс. Как все легко проходит у некоторых людей!
-- Что проходит? -- недовольно спросил Пьер. Жюли улыбнулась.
-- Вы знаете, граф, что такие рыцари, как вы, бывают только в романах
madame Suza.
-- Какой рыцарь? Отчего? -- краснея, спросил Пьер.
-- Ну, полноте, милый граф, c'est la fable de tout Moscou. Je vous
admire, ma parole d'honneur. [36]
-- Штраф! Штраф! -- сказал ополченец.
-- Ну, хорошо. Нельзя говорить, как скучно!
-- Qu'est ce qui est la fable de tout Moscou? [37] -- вставая,
сказал сердито Пьер.
-- Полноте, граф. Вы знаете!
-- Ничего не знаю, -- сказал Пьер.
-- Я знаю, что вы дружны были с Натали, и потому... Нет, я всегда
дружнее с Верой. Cette chère Véra! [38]
-- Non, madame, [39] - продолжал Пьер недовольным тоном. -- Я
вовсе не взял на себя роль рыцаря Ростовой, и я уже почти месяц не был у
них. Но я не понимаю жестокость...
-- Qui s'excuse -- s'accuse, [40] -- улыбаясь и махая корпией,
говорила Жюли и, чтобы за ней осталось последнее слово, сейчас же переменила
разговор. -- Каково, я нынче узнала: бедная Мари Волконская приехала вчера в
Москву. Вы слышали, она потеряла отца?
-- Неужели! Где она? Я бы очень желал увидать ее, -- сказал Пьер.
-- Я вчера провела с ней вечер. Она нынче или завтра утром едет в
подмосковную с племянником.
-- Ну что она, как? -- сказал Пьер.
-- Ничего, грустна. Но знаете, кто ее спас? Это целый роман. Nicolas
Ростов. Ее окружили, хотели убить, ранили ее людей. Он бросился и спас ее...
-- Еще роман, -- сказал ополченец. -- Решительно это общее бегство
сделано, чтобы все старые невесты шли замуж. Catiche -- одна, княжна
Болконская -- другая.
-- Вы знаете, что я в самом деле думаю, что она un petit peu amoureuse
du jeune homme. [41]
-- Штраф! Штраф! Штраф!
-- Но как же это по-русски сказать?..