25-го утром Пьер выезжал из Можайска. На спуске с огромной крутой и
кривой горы, ведущей из города, мимо стоящего на горе направо собора, в
котором шла служба и благовестили, Пьер вылез из экипажа и пошел пешком. За
ним спускался на горе какой-то конный полк с песельниками впереди. Навстречу
ему поднимался поезд телег с раненными во вчерашнем деле. Возчики-мужики,
крича на лошадей и хлеща их кнутами, перебегали с одной стороны на другую.
Телеги, на которых лежали и сидели по три и по четыре солдата раненых,
прыгали по набросанным в виде мостовой камням на крутом подъеме. Раненые,
обвязанные тряпками, бледные, с поджатыми губами и нахмуренными бровями,
держась за грядки, прыгали и толкались в телегах. Все почти с наивным
детским любопытством смотрели на белую шляпу и зеленый фрак Пьера.
Кучер Пьера сердито кричал на обоз раненых, чтобы они держали к одной.
Кавалерийский полк с песнями, спускаясь с горы, надвинулся на дрожки Пьера и
стеснил дорогу. Пьер остановился, прижавшись к краю скопанной в горе дороги.
Из-за откоса горы солнце не доставало в углубление дороги, тут было холодно,
сыро; над головой Пьера было яркое августовское утро, и весело разносился
трезвон. Одна подвода с ранеными остановилась у края дороги подле самого
Пьера. Возчик в лаптях, запыхавшись, подбежал к своей телеге, подсунул
камень под задние нешиненые колеса и стал оправлять шлею на своей ставшей
лошаденке.
Один раненый старый солдат с подвязанной рукой, шедший за телегой,
взялся за нее здоровой рукой и оглянулся на Пьера.
-- Что ж, землячок, тут положат нас, что ль? Али до Москвы? -- сказал
он.
Пьер так задумался, что не расслышал вопроса. Он смотрел то на
кавалерийский, повстречавшийся теперь с поездом раненых полк, то на ту
телегу, у которой он стоял и на которой сидели двое раненых и лежал один, и
ему казалось, что тут, в них, заключается разрешение занимавшего его
вопроса. Один из сидевших на телеге солдат был, вероятно, ранен в щеку. Вся
голова его была обвязана тряпками, и одна щека раздулась с детскую голову.
Рот и нос у него были на сторону. Этот солдат глядел на собор и крестился.
Другой, молодой мальчик, рекрут, белокурый и белый, как бы совершенно без
крови в тонком лице, с остановившейся доброй улыбкой смотрел на Пьера;
третий лежал ничком, и лица его не было видно. Кавалеристы-песельники
проходили над самой телегой.
-- Ах запропала... да ежова голова...
-- Да на чужой стороне живучи...- выделывали они плясовую солдатскую
песню. Как бы вторя им, но в другом роде веселья, перебивались в вышине
металлические звуки трезвона. И, еще в другом роде веселья, обливали вершину
противоположного откоса жаркие лучи солнца. Но под откосом, у телеги с
ранеными, подле запыхавшейся лошаденки, у которой стоял Пьер, было сыро,
пасмурно и грустно.
Солдат с распухшей щекой сердито глядел на песельников-кавалеристов.
-- Ох, щегольки! -- проговорил он укоризненно.
-- Нынче не то что солдат, а и мужичков видал! Мужичков и тех гонят, --
сказал с грустной улыбкой солдат, стоявший за телегой и обращаясь к Пьеру.
-- Нынче не разбирают... Всем народом навалиться хотят, одью слово --
Москва. Один конец сделать хотят. -- Несмотря на неясность слов солдата,
Пьер понял все то, что он хотел сказать, и одобрительно кивнул головой.
Дорога расчистилась, и Пьер сошел под гору и поехал дальше.
Пьер ехал, оглядываясь по обе стороны дороги, отыскивая знакомые лица и
везде встречая только незнакомые военные лица разных родов войск, одинаково
с удивлением смотревшие на его белую шляпу и зеленый фрак.
Проехав версты четыре, он встретил первого знакомого и радостно
обратился к нему. Знакомый этот был один из начальствующих докторов в армии.
Он в бричке ехал навстречу Пьеру, сидя рядом с молодым доктором, и, узнав
Пьера, остановил своего казака, сидевшего на козлах вместо кучера.
-- Граф! Ваше сиятельство, вы как тут? -- спросил доктор.
-- Да вот хотелось посмотреть...
-- Да, да, будет что посмотреть...
Пьер слез и, остановившись, разговорился с доктором, объясняя ему свое
намерение участвовать в сражении.
Доктор посоветовал Безухову прямо обратиться к светлейшему.
-- Что же вам бог знает где находиться во время сражения, в
безызвестности, -- сказал он, переглянувшись с своим молодым товарищем, -- а
светлейший все-таки знает вас и примет милостиво. Так, батюшка, и сделайте,
-- сказал доктор.
Доктор казался усталым и спешащим.
-- Так вы думаете... А я еще хотел спросить вас, где же самая позиция?
-- сказал Пьер.
-- Позиция? -- сказал доктор. -- Уж это не по моей части. Проедете
Татаринову, там что-то много копают. Там на курган войдете: оттуда видно, --
сказал доктор.
-- И видно оттуда?.. Ежели бы вы...
Но доктор перебил его и подвинулся к бричке.
-- Я бы вас проводил, да, ей-богу, -- вот (доктор показал на горло)
скачу к корпусному командиру. Ведь у нас как?.. Вы знаете, граф, завтра
сражение: на сто тысяч войска малым числом двадцать тысяч раненых считать
надо; а у нас ни носилок, ни коек, ни фельдшеров, ни лекарей на шесть тысяч
нет. Десять тысяч телег есть, да ведь нужно и другое; как хочешь, так и
делай.
Та странная мысль, что из числа тех тысяч людей живых, здоровых,
молодых и старых, которые с веселым удивлением смотрели на его шляпу, было,
наверное, двадцать тысяч обреченных на раны и смерть (может быть, те самые,
которых он видел), -- поразила Пьера.
Они, может быть, умрут завтра, зачем они думают о чем-нибудь другом,
кроме смерти? И ему вдруг по какой-то тайной связи мыслей живо представился
спуск с Можайской горы, телеги с ранеными, трезвон, косые лучи солнца и
песня кавалеристов.
"Кавалеристы идут на сраженье, и встречают раненых, и ни на минуту не
задумываются над тем, что их ждет, а идут мимо и подмигивают раненым. А из
этих всех двадцать тысяч обречены на смерть, а они удивляются на мою шляпу!
Странно!" -- думал Пьер, направляясь дальше к Татариновой.
У помещичьего дома, на левой стороне дороги, стояли экипажи, фургоны,
толпы денщиков и часовые. Тут стоял светлейший. Но в то время, как приехал
Пьер, его не было, и почти никого не было из штабных. Все были на
молебствии. Пьер поехал вперед к Горкам.
Въехав на гору и выехав в небольшую улицу деревни, Пьер увидал в первый
раз мужиков-ополченцев с крестами на шапках и в белых рубашках, которые с
громким говором и хохотом, оживленные и потные, что-то работали направо от
дороги, на огромном кургане, обросшем травою.
Одни из них копали лопатами гору, другие возили по доскам землю в
тачках, третьи стояли, ничего не делая.
Два офицера стояли на кургане, распоряжаясь ими. Увидав этих мужиков,
очевидно, забавляющихся еще своим новым, военным положением, Пьер опять
вспомнил раненых солдат в Можайске, и ему понятно стало то, что хотел
выразить солдат, говоривший о том, что всем народом навалиться хотят. Вид
этих работающих на поле сражения бородатых мужиков с их странными неуклюжими
сапогами, с их потными шеями и кое у кого расстегнутыми косыми воротами
рубах, из-под которых виднелись загорелые кости ключиц, подействовал на
Пьера сильнее всего того, что он видел и слышал до сих пор о торжественности
и значительности настоящей минуты.
Пьер вышел из экипажа и мимо работающих ополченцев взошел на тот
курган, с которого, как сказал ему доктор, было видно поле сражения.
Было часов одиннадцать утра. Солнце стояло несколько влево и сзади
Пьера и ярко освещало сквозь чистый, редкий воздух огромную, амфитеатром по
поднимающейся местности открывшуюся перед ним панораму.
Вверх и влево по этому амфитеатру, разрезывая его, вилась большая
Смоленская дорога, шедшая через село с белой церковью, лежавшее в пятистах
шагах впереди кургана и ниже его (это было Бородино). Дорога переходила под
деревней через мост и через спуски и подъемы вилась все выше и выше к
видневшемуся верст за шесть селению Валуеву (в нем стоял теперь Наполеон).
За Валуевым дорога скрывалась в желтевшем лесу на горизонте. В лесу этом,
березовом и еловом, вправо от направления дороги, блестел на солнце дальний
крест и колокольня Колоцкого монастыря. По всей этой синей дали, вправо и
влево от леса и дороги, в разных местах виднелись дымящиеся костры и
неопределенные массы войск наших и неприятельских. Направо, по течению рек
Колочи и Москвы, местность была ущелиста и гориста. Между ущельями их вдали
виднелись деревни Беззубово, Захарьино. Налево местность была ровнее, были
поля с хлебом, и виднелась одна дымящаяся, сожженная деревня -- Семеновская.
Все, что видел Пьер направо и налево, было так неопределенно, что ни
левая, ни правая сторона поля не удовлетворяла вполне его представлению.
Везде было не доле сражения, которое он ожидал видеть, а поля, поляны,
войска, леса, дымы костров, деревни, курганы, ручьи; и сколько ни разбирал
Пьер, он в этой живой местности не мог найти позиции и не мог даже отличить
ваших войск от неприятельских.
"Надо спросить у знающего", -- подумал он и обратился к офицеру, с
любопытством смотревшему на его невоенную огромную фигуру.
-- Позвольте спросить, -- обратился Пьер к офицеру, -- это какая
деревня впереди?
-- Бурдино или как? -- сказал офицер, с вопросом обращаясь к своему
товарищу.
-- Бородино, -- поправляя, отвечал другой.
Офицер, видимо, довольный случаем поговорить, подвинулся к Пьеру.
-- Там наши? -- спросил Пьер.
-- Да, а вон подальше и французы, -- сказал офицер. -- Вон они, вон
видны.
-- Где? где? -- спросил Пьер.
-- Простым глазом видно. Да вот, вот! -- Офицер показал рукой на дымы,
видневшиеся влево за рекой, и на лице его показалось то строгое и серьезное
выражение, которое Пьер видел на многих лицах, встречавшихся ему.
-- Ах, это французы! А там?.. -- Пьер показал влево на курган, около
которого виднелись войска.
-- Это наши.
-- Ах, наши! А там?.. -- Пьер показал на другой далекий курган с
большим деревом, подле деревни, видневшейся в ущелье, у которой тоже
дымились костры и чернелось что-то.
-- Это опять он, - сказал офицер. (Это был Шевардинский редут.) --
Вчера было наше, а теперь его.
-- Так как же наша позиция?
-- Позиция? -- сказал офицер с улыбкой удовольствия. -- Я это могу
рассказать вам ясно, потому что я почти все укрепления наши строил. Вот,
видите ли, центр наш в Бородине, вот тут. -- Он указал на деревню с белой
церковью, бывшей впереди. -- Тут переправа через Колочу. Вот тут, видите,
где еще в низочке ряды скошенного сена лежат, вот тут и мост. Это наш центр.
Правый фланг наш вот где (он указал круто направо, далеко в ущелье), там
Москва-река, и там мы три редута построили очень сильные. Левый фланг... --
и тут офицер остановился. -- Видите ли, это трудно вам объяснить... Вчера
левый фланг наш был вот там, в Шевардине, вон, видите, где дуб; а теперь мы
отнесли назад левое крыло, теперь вон, вон -- видите деревню и дым? -- это
Семеновское, да вот здесь, -- он указал на курган Раевского. -- Только вряд
ли будет тут сраженье. Что он перевел сюда войска, это обман; он, верно,
обойдет справа от Москвы. Ну, да где бы ни было, многих завтра не
досчитаемся! -- сказал офицер.
Старый унтер-офицер, подошедший к офицеру во время его рассказа, молча
ожидал конца речи своего начальника; но в этом месте он, очевидно,
недовольный словами офицера, перебил его.
-- За турами ехать надо, -- сказал он строго.
Офицер как будто смутился, как будто он понял, что можно думать о том,
сколь многих не досчитаются завтра, но не следует говорить об этом.
-- Ну да, посылай третью роту опять, -- поспешно сказал офицер.
-- А вы кто же, не из докторов?
-- Нет, я так, -- отвечал Пьер. И Пьер пошел под гору опять мимо
ополченцев.
-- Ах, проклятые! -- проговорил следовавший за ним офицер, зажимая нос
и пробегая мимо работающих.
-- Вон они!.. Несут, идут... Вон они... сейчас войдут... -- послышались
вдруг голоса, и офицеры, солдаты и ополченцы побежали вперед по дороге.
Из-под горы от Бородина поднималось церковное шествие. Впереди всех по
пыльной дороге стройно шла пехота с снятыми киверами и ружьями, опущенными
книзу. Позади пехоты слышалось церковное пение.
Обгоняя Пьера, без шапок бежали навстречу идущим солдаты и ополченцы.
-- Матушку несут! Заступницу!.. Иверскую!..
-- Смоленскую матушку, -- поправил другой.
Ополченцы -- и те, которые были в деревне, и те, которые работали на
батарее, -- побросав лопаты, побежали навстречу церковному шествию. За
батальоном, шедшим по пыльной дороге, шли в ризах священники, один старичок
в клобуке с причтом и певчпми. За ними солдаты и офицеры несли большую, с
черным ликом в окладе, икону. Это была икона, вывезенная из Смоленска и с
того времени возимая за армией. За иконой, кругом ее, впереди ее, со всех
сторон шли, бежали и кланялись в землю с обнаженными головами толпы военных.
Взойдя на гору, икона остановилась; державшие на полотенцах икону люди
переменились, дьячки зажгли вновь кадила, и начался молебен. Жаркие лучи
солнца били отвесно сверху; слабый, свежий ветерок играл волосами открытых
голов и лентами, которыми была убрана икона; пение негромко раздавалось под
открытым небом. Огромная толпа с открытыми головами офицеров, солдат,
ополченцев окружала икону. Позади священника и дьячка, на очищенном месте,
стояли чиновные люди. Один плешивый генерал с Георгием на шее стоял прямо за
спиной священника и, не крестясь (очевидно, пемец), терпеливо дожидался
конца молебна, который он считал нужным выслушать, вероятно, для возбуждения
патриотизма русского народа. Другой генерал стоял в воинственной позе и
потряхивал рукой перед грудью, оглядываясь вокруг себя. Между этим чиновным
кружком Пьер, стоявший в толпе мужиков, узнал некоторых знакомых; но он не
смотрел на них: все внимание его было поглощено серьезным выражением лиц в
этой толпе солдат и оиолченцев, однообразно жадно смотревших на икону. Как
только уставшие дьячки (певшие двадцатый молебен) начинали лениво и привычно
петь: "Спаси от бед рабы твоя, богородице", и священник и дьякон
подхватывали: "Яко вси по бозе к тебе прибегаем, яко нерушимой стене и
предстательству", -- на всех лицах вспыхивало опять то же выражение сознания
торжественности наступающей минуты, которое он видел под горой в Можайске и
урывками на многих и многих лицах, встреченных им в это утро; и чаще
опускались головы, встряхивались волоса и слышались вздохи и удары крестов
по грудям.
Толпа, окружавшая икону, вдруг раскрылась и надавила Пьера. Кто-то,
вероятно, очень важное лицо, судя по поспешности, с которой перед ним
сторонились, подходил к иконе.
Это был Кутузов, объезжавший позицию. Он, возвращаясь к Татариновой,
подошел к молебну. Пьер тотчас же узнал Кутузова по его особенной,
отличавшейся от всех фигуре.
В длинном сюртуке на огромном толщиной теле, с сутуловатой спиной, с
открытой белой головой и с вытекшим, белым глазом на оплывшем лице, Кутузов
вошел своей ныряющей, раскачивающейся походкой в круг и остановился позади
священника. Он перекрестился привычным жестом, достал рукой до земли и,
тяжело вздохнув, опустил свою седую голову. За Кутузовым был Бенигсен и
свита. Несмотря на присутствие главнокомандующего, обратившего на себя
внимание всех высших чинов, ополченцы и солдаты, не глядя на него,
продолжали молиться.
Когда кончился молебен, Кутузов подошел к иконе, тяжело опустился на
колена, кланяясь в землю, и долго пытался и не мог встать от тяжести и
слабости. Седая голова его подергивалась от усилий. Наконец он встал и с
детски-наивным вытягиванием губ приложился к иконе и опять поклонился,
дотронувшись рукой до земли. Генералитет последовал его примеру; потом
офицеры, и за ними, давя друг друга, топчась, пыхтя и толкаясь, с
взволнованными лицами, полезли солдаты и ополченцы.
Покачиваясь от давки, охватившей его, Пьер оглядывался вокруг себя.
-- Граф, Петр Кирилыч! Вы как здесь? -- сказал чей-то голос. Пьер
оглянулся.
Борис Друбецкой, обчищая рукой коленки, которые он запачкал (вероятно,
тоже прикладываясь к иконе), улыбаясь подходил к Пьеру. Борис был одет
элегантно, с оттенком походной воинственности. На нем был длинный сюртук и
плеть через плечо, так же, как у Кутузова.
Кутузов между тем подошел к деревне и сел в тени ближайшего дома на
лавку, которую бегом принес один казак, а другой поспешно покрыл ковриком.
Огромная блестящая свита окружила главнокомандующего.
Икона тронулась дальше, сопутствуемая толпой. Пьер шагах в тридцати от
Кутузова остановился, разговаривая с Борисом.
Пьер объяснил свое намерение участвовать в сражении и осмотреть
позицию.
-- Вот как сделайте, -- сказал Борис. - Je vous ferai les honneurs du
camp. [43] Лучше всего вы увидите все оттуда, где будет граф
Бенигсен. Я ведь при нем состою. Я ему доложу. А если хотите объехать
позицию, то поедемте с нами: мы сейчас едем на левый фланг. А потом
вернемся, и милости прошу у меня ночевать, и партию составим. Вы ведь
знакомы с Дмитрием Сергеичем? Он вот тут стоит, -- он указал третий дом в
Горках.
-- Но мне бы хотелось видеть правый фланг; говорят, он очень силен, --
сказал Пьер. -- Я бы хотел проехать от Москвы-реки и всю позицию.
-- Ну, это после можете, а главный -- левый фланг...
-- Да, да. А где полк князя Болконского, не можете вы указать мне? --
спросил Пьер.
-- Андрея Николаевича? мы мимо проедем, я вас проведу к нему.
-- Что ж левый фланг? -- спросил Пьер.
-- По правде вам сказать, entre nous, [44] левый фланг наш бог
знает в каком положении, -- сказал Борис, доверчиво понижая голос, -- граф
Бенигсен совсем не то предполагал. Он предполагал укрепить вон тот курган,
совсем не так... но, -- Борис пожал плечами. -- Светлейший не захотел, или
ему наговорили. Ведь... -- И Борис не договорил, потому что в это время к
Пьеру подошел Кайсаров, адъютант Кутузова. -- А! Паисий Сергеич, -- сказал
Борис, с свободной улыбкой обращаясь к Кайсарову, -- А я вот стараюсь
объяснить графу позицию. Удивительно, как мог светлейший так верно угадать
замыслы французов!
-- Вы про левый фланг? -- сказал Кайсаров.
-- Да, да, именно. Левый фланг наш теперь очень, очень силен.
Несмотря на то, что Кутузов выгонял всех лишних из штаба, Борис после
перемен, произведенных Кутузовым, сумел удержаться при главной квартире.
Борис пристроился к графу Бенигсену. Граф Бенигсен, как и все люди, при
которых находился Борис, считал молодого князя Друбецкого неоцененным
человеком.
В начальствовании армией были две резкие, определенные партии: партия
Кутузова и партия Бенигсена, начальника штаба. Борис находился при этой
последней партии, и никто так, как он, не умел, воздавая раболепное уважение
Кутузову, давать чувствовать, что старик плох и что все дело ведется
Бенигсеном. Теперь наступила решительная минута сражения, которая должна
была или уничтожить Кутузова и передать власть Бенигсену, или, ежели бы даже
Кутузов выиграл сражение, дать почувствовать, что все сделано Бенигсеном. Во
всяком случае, за завтрашний день должны были быть розданы большие награды и
выдвинуты вперед новые люди. И вследствие этого Борис находился в
раздраженном оживлении весь этот день.
За Кайсаровым к Пьеру еще подошли другие из его знакомых, и он не
успевал отвечать на расспросы о Москве, которыми они засыпали его, и не
успевал выслушивать рассказов, которые ему делали. На всех лицах выражались
оживление и тревога. Но Пьеру казалось, что причина возбуждения,
выражавшегося на некоторых из этих лиц, лежала больше в вопросах личного
успеха, и у него не выходило из головы то другое выражение возбуждения,
которое он видел на других лицах и которое говорило о вопросах не личных, а
общих, вопросах жизни и смерти. Кутузов заметил фигуру Пьера и группу,
собравшуюся около него.
-- Позовите его ко мне, -- сказал Кутузов. Адъютант передал желание
светлейшего, и Пьер направился к скамейке. Но еще прежде него к Кутузову
подошел рядовой ополченец. Это был Долохов.
-- Этот как тут? -- спросил Пьер.
-- Это такая бестия, везде пролезет! -- отвечали Пьеру. -- Ведь он
разжалован. Теперь ему выскочить надо. Какие-то проекты подавал и в цепь
неприятельскую ночью лазил... но молодец!..
Пьер, сняв шляпу, почтительно наклонился перед Кутузовым.
-- Я решил, что, ежели я доложу вашей светлости, вы можете прогнать
меня или сказать, что вам известно то, что я докладываю, и тогда меня не
убудет... -- говорил Долохов.
-- Так, так.
-- А ежели я прав, то я принесу пользу отечеству, для которого я готов
умереть.
-- Так... так...
-- И ежели вашей светлости понадобится человек, который бы не жалел
своей шкуры, то извольте вспомнить обо мне... Может быть, я пригожусь вашей
светлости.
-- Так... так... -- повторил Кутузов, смеющимся, суживающимся глазом
глядя на Пьера.
В это время Борис, с своей придворной ловкостью, выдвинулся рядом с
Пьером в близость начальства и с самым естественным видом и не громко, как
бы продолжая начатый разговор, сказал Пьеру:
-- Ополченцы -- те прямо надели чистые, белые рубахи, чтобы
приготовиться к смерти. Какое геройство, граф!
Борис сказал это Пьеру, очевидно, для того, чтобы быть услышанным
светлейшим. Он знал, что Кутузов обратит внимание на эти слова, и
действительно светлейший обратился к нему:
-- Ты что говоришь про ополченье? -- сказал он Борису.
-- Они, ваша светлость, готовясь к завтрашнему дню, к смерти, надели
белые рубахи.
-- А!.. Чудесный, бесподобный народ! -- сказал Кутузов и, закрыв глаза,
покачал головой. -- Бесподобный народ! -- повторил он со вздохом.
-- Хотите пороху понюхать? -- сказал он Пьеру. -- Да, приятный запах.
Имею честь быть обожателем супруги вашей, здорова она? Мой привал к вашим
услугам. -- И, как это часто бывает с старыми людьми, Кутузов стал рассеянно
оглядываться, как будто забыв все, что ему нужно было сказать или сделать.
Очевидно, вспомнив то, что он искал, он подманил к себе Андрея Сергеича
Кайсарова, брата своего адъютанта.
-- Как, как, как стихи-то Марина, как стихи, как? Что на Геракова
написал: "Будешь в корпусе учитель... Скажи, скажи, -- заговорил Кутузов,
очевидно, собираясь посмеяться. Кайсаров прочел... Кутузов, улыбаясь, кивал
головой в такт стихов.
Когда Пьер отошел от Кутузова, Долохов, подвинувшись к нему, взял его
за руку.
-- Очень рад встретить вас здесь, граф, -- сказал он ему громко и не
стесняясь присутствием посторонних, с особенной решительностью и
торжественностью. -- Накануне дня, в который бог знает кому из нас суждено
остаться в живых, я рад случаю сказать вам, что я жалею о тех
недоразумениях, которые были между нами, и желал бы, чтобы вы не имели
против меня ничего. Прошу вас простить меня.
Пьер, улыбаясь, глядел на Долохова, не зная, что сказать ему. Долохов
со слезами, выступившими ему на глаза, обнял и поцеловал Пьера.
Борис что-то сказал своему генералу, и граф Бенигсен обратился к Пьеру
и предложил ехать с собою вместе по линии.
-- Вам это будет интересно, -- сказал он.
-- Да, очень интересно, -- сказал Пьер.
Через полчаса Кутузов уехал в Татаринову, и Бенигсен со свитой, в числе
которой был и Пьер, поехал по линии.