13-го июня, в два часа ночи, государь, призвав к себе Балашева и прочтя
ему свое письмо к Наполеону, приказал ему отвезти это письмо и лично
передать французскому императору. Отправляя Балашева, государь вновь
повторил ему слова о том, что он не помирится до тех пор, пока останется
хотя один вооруженный неприятель на русской земле, и приказал непременно
передать эти слова Наполеону. Государь не написал этих слов в письме, потому
что он чувствовал с своим тактом, что слова эти неудобны для передачи в ту
минуту, когда делается последняя попытка примирения; но он непременно
приказал Балашеву передать их лично Наполеону.
Выехав в ночь с 13-го на 14-е июня, Балашев, сопутствуемый трубачом и
двумя казаками, к рассвету приехал в деревню Рыконты, на французские
аванпосты по сю сторону Немана. Он был остановлен французскими
кавалерийскими часовыми.
Французский гусарский унтер-офицер, в малиновом мундире и мохнатой
шапке, крикнул на подъезжавшего Балашева, приказывая ему остановиться.
Балашев не тотчас остановился, а продолжал шагом подвигаться по дороге.
Унтер-офицер, нахмурившись и проворчав какое-то ругательство,
надвинулся грудью лошади на Балашева, взялся за саблю и грубо крикнул на
русского генерала, спрашивая его: глух ли он, что не слышит того, что ему
говорят. Балашев назвал себя. Унтер-офицер послал солдата к офицеру.
Не обращая на Балашева внимания, унтер-офицер стал говорить с
товарищами о своем полковом деле и не глядел на русского генерала.
Необычайно странно было Балашеву, после близости к высшей власти и
могуществу, после разговора три часа тому назад с государем и вообще
привыкшему по своей службе к почестям, видеть тут, на русской земле, это
враждебное и главное -- непочтительное отношение к себе грубой силы.
Солнце только начинало подниматься из-за туч; в воздухе было свежо и
росисто. По дороге из деревни выгоняли стадо. В полях один за одним, как
пузырьки в воде, вспырскивали с чувыканьем жаворонки.
Балашев оглядывался вокруг себя, ожидая приезда офицера из деревни.
Русские казаки, и трубач, и французские гусары молча изредка глядели друг на
друга.
Французский гусарский полковник, видимо, только что с постели, выехал
из деревни на красивой сытой серой лошади, сопутствуемый двумя гусарами. На
офицере, на солдатах и на их лошадях был вид довольства и щегольства.
Это было то первое время кампании, когда войска еще находились в
исправности, почти равной смотровой, мирной деятельности, только с оттенком
нарядной воинственности в одежде и с нравственным оттенком того веселья и
предприимчивости, которые всегда сопутствуют началам кампаний.
Французский полковник с трудом удерживал зевоту, но был учтив и,
видимо, понимал все значение Балашева. Он провел его мимо своих солдат за
цепь и сообщил, что желание его быть представленну императору будет,
вероятно, тотчас же исполнено, так как императорская квартира, сколько он
знает, находится недалеко.
Они проехали деревню Рыконты, мимо французских гусарских коновязей,
часовых и солдат, отдававших честь своему полковнику и с любопытством
осматривавших русский мундир, и выехали на другую сторону села. По словам
полковника, в двух километрах был начальник дивизии, который примет Балашева
и проводит его по назначению.
Солнце уже поднялось и весело блестело на яркой зелени.
Только что они выехали за корчму на гору, как навстречу им из-под горы
показалась кучка всадников, впереди которой на вороной лошади с блестящею на
солнце сбруей ехал высокий ростом человек в шляпе с перьями и черными,
завитыми по плечи волосами, в красной мантии и с длинными ногами,
выпяченными вперед, как ездят французы. Человек этот поехал галопом
навстречу Балашеву, блестя и развеваясь на ярком июньском солнце своими
перьями, каменьями и золотыми галунами.
Балашев уже был на расстоянии двух лошадей от скачущего ему навстречу с
торжественно-театральным лицом всадника в браслетах, перьях, ожерельях и
золоте, когда Юльнер, французский полковник, почтительно прошептал: "Le roi
de Naples". [10] Действительно, это был Мюрат, называемый теперь
неаполитанским королем. Хотя и было совершенно непонятно, почему он был
неаполитанский король, но его называли так, и он сам был убежден в этом и
потому имел более торжественный и важный вид, чем прежде. Он так был уверен
в том, что он действительно неаполитанский король, что, когда накануне
отъезда из Неаполя, во время его прогулки с женою по улицам Неаполя,
несколько итальянцев прокричали ему: "Viva il re!", [11] он с
грустной улыбкой повернулся к супруге и сказал: "Les malheureux, ils ne
savent pas que je les quitte demain![12]
Но несмотря на то, что он твердо верил в то, что он был неаполитанский
король, и что он сожалел о горести своих покидаемых им подданных, в
последнее время, после того как ему ведено было опять поступить на службу, и
особенно после свидания с Наполеоном в Данциге, когда августейший шурин
сказал ему: "Je vous ai fait Roi pour régner à manière, mais
pas à la vôtre", [13] - он весело принялся за знакомое
ему дело и, как разъевшийся, но не зажиревший, годный на службу конь, почуяв
себя в упряжке, заиграл в оглоблях и, разрядившись как можно пестрее и
дороже, веселый и довольный, скакал, сам не зная куда и зачем, по дорогам
Польши.
Увидав русского генерала, он по-королевски, торжественно, откинул назад
голову с завитыми по плечи волосами и вопросительно поглядел на французского
полковника. Полковник почтительно передал его величеству значение Балашева,
фамилию которого он не мог выговорить.
-- De Bal-macheve! -- сказал король (своей решительностью превозмогая
трудность, представлявшуюся полковнику), - charmé de faire votre
connaissance, général, [14] - прибавил он с
королевски-милостивым жестом. Как только король начал говорить громко и
быстро, все королевское достоинство мгновенно оставило его, и он, сам не
замечая, перешел в свойственный ему тон добродушной фамильярности. Он
положил свою руку на холку лошади Балашева.
-- Eh, bien, général, tout est à la guerre, à ce
qu'il paraît, [15] -- сказал он, как будто сожалея об
обстоятельстве, о котором он не мог судить.
-- Sire, - отвечал Балашев. - l'Empereur mon maître ne désire
point la guerre, et comme Votre Majesté le voit, - говорил Балашев, во
всех падежах употребляя Votre Majesté, [16] с неизбежной
аффектацией учащения титула, обращаясь к лицу, для которого титул этот еще
новость.
Лицо Мюрата сияло глупым довольством в то время, как он слушал monsieur
de Balachoff. Но royauté oblige: [17] он чувствовал
необходимость переговорить с посланником Александра о государственных делах,
как король и союзник. Он слез с лошади и, взяв под руку Балашева и отойдя на
несколько шагов от почтительно дожидавшейся свиты, стал ходить с ним взад и
вперед, стараясь говорить значительно. Он упомянул о том, что император
Наполеон оскорблен требованиями вывода войск из Пруссии, в особенности
теперь, когда это требование сделалось всем известно и когда этим оскорблено
достоинство Франции. Балашев сказал, что в требовании этом нет ничего
оскорбительного, потому что... Мюрат перебил его:
-- Так вы считаете зачинщиком не императора Александра? -- сказал он
неожиданно с добродушно-глупой улыбкой.
Балашев сказал, почему он действительно полагал, что начинателем войны
был Наполеон.
-- Eh, mon cher général, - опять перебил его Мюрат, -- je
désire de tout mon cœur que les Empereurs s'arrangent entre eux,
et que la guerre commencée malgré moi se termine le plutôt
possible, [18] - сказал он тоном разговора слуг, которые желают
остаться добрыми приятелями, несмотря на ссору между господами. И он перешел
к расспросам о великом князе, о его здоровье и о воспоминаниях весело и
забавно проведенного с ним времени в Неаполе. Потом, как будто вдруг
вспомнив о своем королевском достоинстве, Мюрат торжественно выпрямился,
стал в ту же позу, в которой он стоял на коронации, и, помахивая правой
рукой, сказал: - Je ne vous retiens plus, général; je souhaite le
succès de vorte mission, [19] -- и, развеваясь красной шитой
мантией и перьями и блестя драгоценностями, он пошел к свите, почтительно
ожидавшей его.
Балашев поехал дальше, по словам Мюрата предполагая весьма скоро быть
представленным самому Наполеону. Но вместо скорой встречи с Наполеоном,
часовые пехотного корпуса Даву опять так же задержали его у следующего
селения, как и в передовой цепи, и вызванный адъютант командира корпуса
проводил его в деревню к маршалу Даву.
Даву был Аракчеев императора Наполеона -- Аракчеев не трус, но столь же
исправный, жестокий и не умеющий выражать свою преданность иначе как
жестокостью.
В механизме государственного организма нужны эти люди, как нужны волки
в организме природы, и они всегда есть, всегда являются и держатся, как ни
несообразно кажется их присутствие и близость к главе правительства. Только
этой необходимостью можно объяснить то, как мог жестокий, лично выдиравший
усы гренадерам и не могший по слабости нерв переносить опасность,
необразованный, непридворный Аракчеев держаться в такой силе при
рыцарски-благородном и нежном характере Александра.
Балашев застал маршала Даву в сарае крестьянскои избы, сидящего на
бочонке и занятого письменными работами (он поверял счеты). Адъютант стоял
подле него. Возможно было найти лучшее помещение, но маршал Даву был один из
тех людей, которые нарочно ставят себя в самые мрачные условия жизни, для
того чтобы иметь право быть мрачными. Они для того же всегда поспешно и
упорно заняты. "Где тут думать о счастливой стороне человеческой жизни,
когда, вы видите, я на бочке сижу в грязном сарае и работаю", -- говорило
выражение его лица. Главное удовольствие и потребность этих людей состоит в
том, чтобы, встретив оживление жизни, бросить этому оживлению в глаза спою
мрачную, упорную деятельность. Это удовольствие доставил себе Даву, когда к
нему ввели Балашева. Он еще более углубился в свою работу, когда вошел
русский генерал, и, взглянув через очки на оживленное, под впечатлением
прекрасного утра и беседы с Мюратом, лицо Балашева, не встал, не пошевелился
даже, а еще больше нахмурился и злобно усмехнулся.
Заметив на лице Балашева произведенное этим приемом неприятное
впечатление, Даву поднял голову и холодно спросил, что ему нужно.
Предполагая, что такой прием мог быть сделан ему только потому, что
Даву не знает, что он генерал-адъютант императора Александра и даже
представитель его перед Наполеоном, Балашев поспешил сообщить свое звание и
назначение. В противность ожидания его, Даву, выслушав Балашева, стал еще
суровее и грубее.
-- Где же ваш пакет? -- сказал он. - Donnez-le moi, ije l'enverrai
à l'Empereur. [20]
Балашев сказал, что он имеет приказание лично передать пакет самому
императору.
-- Приказания вашего императора исполняются в вашей армии, а здесь, --
сказал Даву, -- вы должны делать то, что вам говорят.
И как будто для того чтобы еще больше дать почувствовать русскому
генералу его зависимость от грубой силы, Даву послал адъютанта за дежурным.
Балашев вынул пакет, заключавший письмо государя, и положил его на стол
(стол, состоявший из двери, на которой торчали оторванные петли, положенной
на два бочонка). Даву взял конверт и прочел надпись.
-- Вы совершенно вправе оказывать или не оказывать мне уважение, --
сказал Балашев. -- Но позвольте вам заметить, что я имею честь носить звание
генерал-адъютанта его величества...
Даву взглянул на него молча, и некоторое волнение и смущение,
выразившиеся на лице Балашева, видимо, доставили ему удовольствие.
-- Вам будет оказано должное, -- сказал он и, положив конверт в карман,
вышел из сарая.
Через минуту вошел адъютант маршала господин де Кастре и провел
Балашева в приготовленное для него помещение.
Балашев обедал в этот день с маршалом в том же сарае, на той же доске
на бочках.
На другой день Даву выехал рано утром и, пригласив к себе Балашева,
внушительно сказал ему, что он просит его оставаться здесь, подвигаться
вместе с багажами, ежели они будут иметь на то приказания, и не
разговаривать ни с кем, кроме как с господином де Кастро.
После четырехдневного уединения, скуки, сознания подвластности и
ничтожества, особенно ощутительного после той среды могущества, в которой он
так недавно находился, после нескольких переходов вместе с багажами маршала,
с французскими войсками, занимавшими всю местность, Балашев привезен был в
Вильну, занятую теперь французами, в ту же заставу, на которой он выехал
четыре дня тому назад.
На другой день императорский камергер, monsieur de Turenne, приехал к
Балашеву и передал ему желание императора Наполеона удостоить его аудиенции.
Четыре дня тому назад у того дома, к которому подвезли Балашева, стояли
Преображенского полка часовые, теперь же стояли два французских гренадера в
раскрытых на груди синих мундирах и в мохнатых шапках, конвой гусаров и улан
и блестящая свита адъютантов, пажей и генералов, ожидавших выхода Наполеона
вокруг стоявшей у крыльца верховой лошади и его мамелюка Рустава. Наполеон
принимал Балашева в том самом доме в Вильве, из которого отправлял его
Александр.
Несмотря на привычку Балашева к придворной торжественности, роскошь и
пышность двора императора Наполеона поразили его.
Граф Тюрен ввел его в большую приемную, где дожидалось много генералов,
камергеров и польских магнатов, из которых многих Балашев видал при дворе
русского императора. Дюрок сказал, что император Наполеон примет русского
генерала перед своей прогулкой.
После нескольких минут ожидания дежурный камергер вышел в большую
приемную и, учтиво поклонившись Балашеву, пригласил его идти за собой.
Балашев вошел в маленькую приемную, из которой была одна дверь в
кабинет, в тот самый кабинет, из которого отправлял его русский император.
Балашев простоял один минуты две, ожидая. За дверью послышались поспешные
шаги. Быстро отворились обе половинки двери, камергер, отворивший,
почтительно остановился, ожидая, все затихло, и из кабинета зазвучали
другие, твердые, решительные шаги: это был Наполеон. Он только что окончил
свой туалет для верховой езды. Он был в синем мундире, раскрытом над белым
жилетом, спускавшимся на круглый живот, в белых лосинах, обтягивающих жирные
ляжки коротких ног, и в ботфортах. Короткие волоса его, очевидно, только что
были причесаны, но одна прядь волос спускалась книзу над серединой широкого
лба. Белая пухлая шея его резко выступала из-за черного воротника мундира;
от него пахло одеколоном. На моложавом полном лице его с выступающим
подбородком было выражение милостивого и величественного императорского
приветствия.
Он вышел, быстро подрагивая на каждом шагу и откинув несколько назад
голову. Вся его потолстевшая, короткая фигура с широкими толстыми плечами и
невольно выставленным вперед животом и грудью имела тот представительный,
осанистый вид, который имеют в холе живущие сорокалетние люди. Кроме того,
видно было, что он в этот день находился в самом хорошем расположении духа.
Он кивнул головою, отвечая на низкий и почтительный поклон Балашева, и,
подойдя к нему, тотчас же стал говорить как человек, дорожащий всякой
минутой своего времени и не снисходящий до того, чтобы приготавливать свои
речи, а уверенный в том, что он всегда скажет хорошо и что нужно сказать.
-- Здравствуйте, генерал! -- сказал он. -- Я получил письмо императора
Александра, которое вы доставили, и очень рад вас видеть. -- Он взглянул в
лицо Балашева своими большими глазами и тотчас же стал смотреть вперед мимо
него.
Очевидно было, что его не интересовала нисколько личность Балашева.
Видно было, что только то, что происходило в его душе, имело интерес для
него. Все, что было вне его, не имело для него значения, потому что все в
мире, как ему казалось, зависело только от его воли.
-- Я не желаю и не желал войны, -- сказал он, -- но меня вынудили к
ней. Я и теперь (он сказал это слово с ударением) готов принять все
объяснения, которые вы можете дать мне. -- И он ясно и коротко стал излагать
причины своего неудовольствия против русского правительства.
Судя по умеренно-спокойному и дружелюбному тону, с которым говорил
французский император, Балашев был твердо убежден, что он желает мира и
намерен вступить в переговоры.
-- Sire! L'Empereur, mon maître, [21] -- начал Балашев
давно приготовленную речь, когда Наполеон, окончив свою речь, вопросительно
взглянул на русского посла; но взгляд устремленных на него глаз императора
смутил его. "Вы смущены -- оправьтесь", -- как будто сказал Наполеон, с чуть
заметной улыбкой оглядывая мундир и шпагу Балашева. Балашев оправился и
начал говорить. Он сказал, что император Александр не считает достаточной
причиной для войны требование паспортов Куракиным, что Куракин поступил так
по своему произволу и без согласия на то государя, что император Александр
не желает войны и что с Англией нет никаких сношений.
-- Еще нет, -- вставил Наполеон и, как будто боясь отдаться своему
чувству, нахмурился и слегка кивнул головой, давая этим чувствовать
Балашеву, что он может продолжать.
Высказав все, что ему было приказано, Балашев сказал, что император
Александр желает мира, но не приступит к переговорам иначе, как с тем
условием, чтобы... Тут Балашев замялся: он вспомнил те слова, которые
император Александр не написал в письме, но которые непременно приказал
вставить в рескрипт Салтыкову и которые приказал Балашеву передать
Наполеону. Балашев помнил про эти слова: "пока ни один вооруженный
неприятель не останется на земле русской", но какое-то сложное чувство
удержало его. Он не мог сказать этих слов, хотя и хотел это сделать. Он
замялся и сказал: с условием, чтобы французские войска отступили за Неман.
Наполеон заметил смущение Балашева при высказывании последних слов;
лицо его дрогнуло, левая икра ноги начала мерно дрожать. Не сходя с места,
он голосом, более высоким и поспешным, чем прежде, начал говорить. Во время
последующей речи Балашев, не раз опуская глаза, невольно наблюдал дрожанье
икры в левой ноге Наполеона, которое тем более усиливалось, чем более он
возвышал голос.
-- Я желаю мира не менее императора Александра, -- начал он. -- Не я ли
осьмнадцать месяцев делаю все, чтобы получить его? Я осьмнадцать месяцев жду
объяснений. Но для того, чтобы начать переговоры, чего же требуют от меня?
-- сказал он, нахмурившись и делая энергически вопросительный жест своей
маленькой белой и пухлой рукой.
-- Отступления войск за Неман, государь, -- сказал Балашев.
-- За Неман? -- повторил Наполеон. -- Так теперь вы хотите, чтобы
отступили за Неман -- только за Неман? -- повторил Наполеон, прямо взглянув
на Балашева.
Балашев почтительно наклонил голову.
Вместо требования четыре месяца тому назад отступить из Номерании,
теперь требовали отступить только за Неман. Наполеон быстро повернулся и
стал ходить по комнате.
-- Вы говорите, что от меня требуют отступления за Неман для начатия
переговоров; но от меня требовали точно так же два месяца тому назад
отступления за Одер и Вислу, и, несмотря на то, вы согласны вести
переговоры.
Он молча прошел от одного угла комнаты до другого и опять остановился
против Балашева. Лицо его как будто окаменело в своем строгом выражении, и
левая нога дрожала еще быстрее, чем прежде. Это дрожанье левой икры Наполеон
знал за собой. La vibration de mon mollet gauche est un grand signe chez
moi, [22] - говорил он впоследствии.
-- Такие предложения, как то, чтобы очистить Одер и Вислу, можно делать
принцу Баденскому, а не мне, -- совершенно неожиданно для себя почти
вскрикнул Наполеон. -- Ежели бы вы мне дали Петербуг и Москву, я бы не
принял этих условий. Вы говорите, я начал войну? А кто прежде приехал к
армии? -- император Александр, а не я. И вы предлагаете мне переговоры
тогда, как я издержал миллионы, тогда как вы в союзе с Англией и когда ваше
положение дурно -- вы предлагаете мне переговоры! А какая цель вашего союза
с Англией? Что она дала вам? - говорил он поспешно, очевидно, уже направляя
свою речь не для того, чтобы высказать выгоды заключения мира и обсудить его
возможность, а только для того, чтобы доказать и свою правоту, и свою силу,
и чтобы доказать неправоту и ошибки Александра.
Вступление его речи было сделано, очевидно, с целью выказать выгоду
своего положения и показать, что, несмотря на то, он принимает открытие
переговоров. Но он уже начал говорить, и чем больше он говорил, тем менее он
был в состоянии управлять своей речью.
Вся цель его речи теперь уже, очевидно, была в том, чтобы только
возвысить себя и оскорбить Александра, то есть именно сделать то самое, чего
он менее всего хотел при начале свидания.
-- Говорят, вы заключили мир с турками?
Балашев утвердительно наклонил голову.
-- Мир заключен... -- начал он. Но Наполеон не дал ему говорить. Ему,
видно, нужно было говорить самому, одному, и он продолжал говорить с тем
красноречием и невоздержанием раздраженности, к которому так склонны
балованные люди.
-- Да, я знаю, вы заключили мир с турками, не получив Молдавии и
Валахии. А я бы дал вашему государю эти провинции так же, как я дал ему
Финляндию. Да, -- продолжал он, -- я обещал и дал бы императору Александру
Молдавию и Валахию, а теперь он не будет иметь этих прекрасных провинций. Он
бы мог, однако, присоединить их к своей империи, и в одно царствование он бы
расширил Россию от Ботнического залива до устьев Дуная. Катерина Великая не
могла бы сделать более, -- говорил Наполеон, все более и более разгораясь,
ходя по комнате и повторяя Балашеву почти те же слова, которые ои говорил
самому Александру в Тильзите.- Tout cela il l'aurait dû à mon
amitié... Ah! quel beau règne, quel beau règne! - повторил он
несколько раз, остановился, достал золотую табакерку из кармана и жадно
потянул из нее носом.
-- Quel beau règne aurait pu être celui de l'Empereur
Alexandre! [23]
Он с сожалением взглянул на Балашева, и только что Балашев хотел
заметить что-то, как он опять поспешно перебил его.
-- Чего он мог желать и искать такого, чего бы он не нашел в моей
дружбе?.. -- сказал Наполеон, с недоумением пожимая плечами. -- Нет, он
нашел лучшим окружить себя моими врагами, и кем же? -- продолжал он. -- Он
призвал к себе Штейнов, Армфельдов, Винцингероде, Бенигсенов, Штейн --
прогнанный из своего отечества изменник, Армфельд -- развратник и интриган,
Винцингероде -- беглый подданный Франции, Бенигсен несколько более военный,
чем другие, но все-таки неспособный, который ничего не умел сделать в 1807
году и который бы должен возбуждать в императоре Александре ужасные
воспоминания... Положим, ежели бы они были способны, можно бы их
употреблять, -- продолжал Наполеон, едва успевая словом поспевать за
беспрестанно возникающими соображениями, показывающими ему его правоту или
силу (что в его понятии было одно и то же), -- но и того нет: они не годятся
ни для войны, ни для мира. Барклай, говорят, дельнее их всех; но я этого не
скажу, судя по его первым движениям. А они что делают? Что делают все эти
придворные! Пфуль предлагает, Армфельд спорит, Бенигсен рассматривает, а
Барклай, призванный действовать, не знает, на что решиться, и время
проходит. Один Багратион -- военный человек. Он глуп, но у него есть
опытность, глазомер и решительность... И что за роль играет ваш молодой
государь в этой безобразной толпе. Они его компрометируют и на него
сваливают ответственность всего совершающегося. Un souverain ne doit
être à l'armée que quand il est général,
[24] -- сказал он, очевидно, посылая эти слова прямо как вызов в
лицо государя. Наполеон знал, как желал император Александр быть
полководцем.
-- Уже неделя, как началась кампания, и вы не сумели защитить Вильну.
Вы разрезаны надвое и прогнаны из польских провинций. Ваша армия ропщет...
-- Напротив, ваше величество, -- сказал Балашев, едва успевавший
запоминать то, что говорилось ему, и с трудом следивший за этим фейерверком
слов, -- войска горят желанием...
-- Я все знаю, -- перебил его Наполеон, -- я все знаю, и знаю число
ваших батальонов так же верно, как и моих. У вас нет двухсот тысяч войска, а
у меня втрое столько. Даю вам честное слово, -- сказал Наполеон, забывая,
что это его честное слово никак не могло иметь значения, -- даю вам ma
parole d'honneur que j'ai cinq cent trente mille hommes de ce côté
de la Vistule. [25] Турки вам не помощь: они никуда не годятся и
доказали это, замирившись с вами. Шведы -- их предопределение быть
управляемыми сумасшедшими королями. Их король был безумный; они переменили
его и взяли другого -- Бернадота, который тотчас сошел с ума, потому что
сумасшедший только, будучи шведом, может заключать союзы с Россией. --
Наполеон злобно усмехнулся и опять поднес к носу табакерку.
На каждую из фраз Наполеона Балашев хотел и имел что возразить;
беспрестанно он делал движение человека, желавшего сказать что-то, но
Наполеон перебивал его. Например, о безумии шведов Балашев хотел сказать,
что Швеция есть остров, когда Россия за нее; но Наполеон сердито вскрикнул,
чтобы заглушить его голос. Наполеон находился в том состоянии раздражения, в
котором нужно говорить, говорить и говорить, только для того, чтобы самому
себе доказать свою справедливость. Балашеву становилось тяжело: он, как
посол, боялся уронить достоинство свое и чувствовал необходимость возражать;
но, как человек, он сжимался нравственно перед забытьем беспричинного гнева,
в котором, очевидно, находился Наполеон. Он знал, что все слова, сказанные
теперь Наполеоном, не имеют значения, что он сам, когда опомнится, устыдится
их. Балашев стоял, опустив глаза, глядя на движущиеся толстые ноги
Наполеона, и старался избегать его взгляда.
-- Да что мне эти ваши союзники? -- говорил Наполеон. -- У меня
союзники -- это поляки: их восемьдесят тысяч, они дерутся, как львы. И их
будет двести тысяч.
И, вероятно, еще более возмутившись тем, что, сказав это, он сказал
очевидную неправду и что Балашев в той же покорной своей судьбе позе молча
стоял перед ним, он круто повернулся назад, подошел к самому лицу Балашева
и, делая энергические и быстрые жесты своими белыми руками, закричал почти:
-- Знайте, что ежели вы поколеблете Пруссию против меня, знайте, что я
сотру ее с карты Европы, -- сказал он с бледным, искаженным злобой лицом,
энергическим жестом одной маленькой руки ударяя по другой. -- Да, я заброшу
вас за Двину, за Днепр и восстановлю против вас ту преграду, которую Европа
была преступна и слепа, что позволила разрушить. Да, вот что с вами будет,
вот что вы выиграли, удалившись от меня, -- сказал он и молча прошел
несколько раз по комнате, вздрагивая своими толстыми плечами. Он положил в
жилетный карман табакерку, опять вынул ее, несколько раз приставлял ее к
носу и остановился против Балашева. Он помолчал, поглядел насмешливо прямо в
глаза Балашеву и сказал тихим голосом: - Et cependant quel beau règne
aurait pu avoir votre maître! [26]
Балашев, чувствуя необходимость возражать, сказал, что со стороны
России дела не представляются в таком мрачном виде. Наполеон молчал,
продолжая насмешливо глядеть на него и, очевидно, его не слушая. Балашев
сказал, что в России ожидают от войны всего хорошего. Наполеон
снисходительно кивнул головой, как бы говоря: "Знаю, так говорить ваша
обязанность, но вы сами в это не верите, вы убеждены мною".
В конце речи Балашева Наполеон вынул опять табакерку, понюхал из нее и,
как сигнал, стукнул два раза ногой по полу. Дверь отворилась; почтительно
изгибающийся камергер подал императору шляпу и перчатки, другой подал
носовои платок. Наполеон, ne глядя на них, обратился к Балашеву.
-- Уверьте от моего имени императора Александра, -- сказал оц, взяв
шляпу, -- что я ему предан по-прежнему: я анаю его совершенно и весьма
высоко ценю высокие его качества. Je ne vous retiens plus,
général, vous recevrez ma lettre à l'Empereur. [27]
-- И Наполеон пошел быстро к двери. Из приемной все бросилось вперед и вниз
по лестнице.