Вернувшись после второй озабоченной поездки по линии, Наполеон сказал:
-- Шахматы поставлены, игра начнется завтра.
Велев подать себе пуншу и призвав Боссе, он начал с ним разговор о
Париже, о некоторых изменениях, которые он намерен был сделать в maison de
l'impératrice, [70] удивляя префекта своею памятливостью ко всем
мелким подробностям придворных отношений.
Он интересовался пустяками, шутил о любви к путешествиям Боссе и
небрежно болтал так, как это делает знаменитый, уверенный и знающий свое
дело оператор, в то время как он засучивает рукава и надевает фартук, а
больного привязывают к койке: "Дело все в моих руках и в голове, ясно и
определенно. Когда надо будет приступить к делу, я сделаю его, как никто
другой, а теперь могу шутить, и чем больше я шучу и спокоен, тем больше вы
должны быть уверены, спокойны и удивлены моему гению".
Окончив свой второй стакан пунша, Наполеон пошел отдохнуть пред
серьезным делом, которое, как ему казалось, предстояло ему назавтра.
Он так интересовался этим предстоящим ему делом, что не мог спать и,
несмотря на усилившийся от вечерней сырости насморк, в три часа ночи, громко
сморкаясь, вышел в большое отделение палатки. Он спросил о том, не ушли ли
русские? Ему отвечали, что неприятельские огни все на тех же местах. Он
одобрительно кивнул головой.
Дежурный адъютант вошел в палатку.
-- Eh bien, Rapp, croyez-vous, que nous ferons do bonnes affaires
aujourd'hui? [71] -- обратился он к нему.
-- Sans aucun doute, Sire, [72] - отвечал Рапп.
Наполеон посмотрел на него.
-- Vous rappelez-vous, Sire, ce que vous m'avez fait l'honneur de dire
à Smolensk, -- сказал Рапп, -- le vin est tiré, il faut le boire.
[73]
Наполеон нахмурился и долго молча сидел, опустив голову на руку.
-- Cette pauvre armée, - сказал он вдруг, - elle a bien diminué depuis
Smolensk. La fortune est une franche courtisane, Rapp; je le disais
toujours, et je commence à l'éprouver. Mais la garde, Rapp, la garde est
intacte? [74] -- вопросительно сказал он.
-- Oui, Sire, [75] - отвечал Рапп.
Наполеон взял пастильку, положил ее в рот и посмотрел на часы. Спать
ему не хотелось, до утра было еще далеко; а чтобы убить время, распоряжений
никаких нельзя уже было делать, потому что все были сделаны и приводились
теперь в исполнение.
-- A-t-on distribué les biscuits et le riz aux régiments de la garde?
[76] -- строго спросил Наполеон.
-- Oui, Sire.
-- Mais le riz? [77]
Рапп отвечал, что он передал приказанья государя о рисе, но Наполеон
недовольно покачал головой, как будто он не верил, чтобы приказание его было
исполнено. Слуга вошел с пуншем. Наполеон велел подать другой стакан Раппу и
молча отпивал глотки из своего.
-- У меня нет ни вкуса, ни обоняния, -- сказал он, принюхиваясь к
стакану. -- Этот насморк надоел мне. Они толкуют про медицину. Какая
медицина, когда они не могут вылечить насморка? Корвизар дал мне эти
пастильки, но они ничего не помогают. Что они могут лечить? Лечить нельзя.
Notre corps est une machine à vivre. Il est organisé pour cela, c'est sa
nature; laissez-y la vie à son aise, qu'elle s'y défende elle même: elle
fera plus que si vous la paralysiez en l'encombrant de remèdes. Notre corps
est comme une montre parfaite qui doit aller un certain temps; l'horloger
n'a pas la faculté de l'ouvrir, il ne peut la manier qu'à tâtons et les yeux
bandés. Notre corps est une machine à vivre, voilà tout. [78] - И
как будто вступив на путь определений, définitions, которые любил Наполеон,
он неожиданно сделал новое определение. -- Вы знаете ли, Рапп, что такое
военное искусство? -- спросил он. -- Искусство быть сильнее неприятеля в
известный момент. Voilà tout. [79]
Рапп ничего не ответил.
-- Demainnous allons avoir affaire à Koutouzoff! [80] --
сказал Наполеон. -- Посмотрим! Помните, в Браунау он командовал армией и ни
разу в три недели не сел на лошадь, чтобы осмотреть укрепления. Посмотрим!
Он поглядел на часы. Было еще только четыре часа. Спать не хотелось,
пунш был допит, и делать все-таки было нечего. Он встал, прошелся взад и
вперед, надел теплый сюртук и шляпу и вышел из палатки. Ночь была темная и
сырая; чуть слышная сырость падала сверху. Костры не ярко горели вблизи, во
французской гвардии, и далеко сквозь дым блестели по русской линии. Везде
было тихо, и ясно слышались шорох и топот начавшегося уже движения
французских войск для занятия позиции.
Наполеон прошелся перед палаткой, посмотрел на огни, прислушался к
топоту и, проходя мимо высокого гвардейца в мохнатой шапке, стоявшего
часовым у его палатки и, как черный столб, вытянувшегося при появлении
императора, остановился против него.
-- С которого года в службе? -- спросил он с той привычной аффектацией
грубой и ласковой воинственности, с которой он всегда обращался с солдатами.
Солдат отвечал ему.
-- Ah! un des vieux! [81] Получили рис в полк?
-- Получили, ваше величество.
Наполеон кивнул головой и отошел от него.
В половине шестого Наполеон верхом ехал к деревне Шевардину.
Начинало светать, небо расчистило, только одна туча лежала на востоке.
Покинутые костры догорали в слабом свете утра.
Вправо раздался густой одинокий пушечный выстрел, пронесся и замер
среди общей тишины. Прошло несколько минут. Раздался второй, третий выстрел,
заколебался воздух; четвертый, пятый раздались близко и торжественно где-то
справа.
Еще не отзвучали первые выстрелы, как раздались еще другие, еще и еще,
сливаясь и перебивая один другой.
Наполеон подъехал со свитой к Шевардинскому редуту и слез с лошади.
Игра началась.
Вернувшись от князя Андрея в Горки, Пьер, приказав берейтору
приготовить лошадей и рано утром разбудить его, тотчас же заснул за
перегородкой, в уголке, который Борис уступил ему.
Когда Пьер совсем очнулся на другое утро, в избе уже никого не было.
Стекла дребезжали в маленьких окнах. Берейтор стоял, расталкивая его.
-- Ваше сиятельство, ваше сиятельство, ваше сиятельство... -- упорно,
не глядя на Пьера и, видимо, потеряв надежду разбудить его, раскачивая его
за плечо, приговаривал берейтор.
-- Что? Началось? Пора? -- заговорил Пьер, проснувшись.
-- Изволите слышать пальбу, -- сказал берейтор, отставной солдат, --
уже все господа повышли, сами светлейшие давно проехали.
Пьер поспешно оделся и выбежал на крыльцо. На дворе было ясно, свежо,
росисто и весело. Солнце, только что вырвавшись из-за тучи, заслонявшей его,
брызнуло до половины переломленными тучей лучами через крыши противоположной
улицы, на покрытую росой пыль дороги, на стены домов, на окна забора и на
лошадей Пьера, стоявших у избы. Гул пушек яснее слышался на дворе. По улице
прорысил адъютант с казаком.
-- Пора, граф, пора! -- прокричал адъютант.
Приказав вести за собой лошадь, Пьер пошел по улице к кургану, с
которого он вчера смотрел на поле сражения. На кургане этом была толпа
военных, и слышался французский говор штабных, и виднелась седая голова
Кутузова с его белой с красным околышем фуражкой и седым затылком, утонувшим
в плечи. Кутузов смотрел в трубу вперед по большой дороге.
Войдя по ступенькам входа на курган, Пьер взглянул впереди себя и замер
от восхищенья перед красотою зрелища. Это была та же панорама, которою он
любовался вчера с этого кургана; но теперь вся эта местность была покрыта
войсками и дымами выстрелов, и косые лучи яркого солнца, поднимавшегося
сзади, левее Пьера, кидали на нее в чистом утреннем воздухе пронизывающий с
золотым и розовым оттенком свет и темные, длинные тени. Дальние леса,
заканчивающие панораму, точно высеченные из какого-то драгоценного
желто-зеленого камня, виднелись своей изогнутой чертой вершин на горизонте,
и между ними за Валуевым прорезывалась большая Смоленская дорога, вся
покрытая войсками. Ближе блестели золотые поля и перелески. Везде --
спереди, справа и слева -- виднелись войска. Все это было оживленно,
величественно и неожиданно; но то, что более всего поразило Пьера, -- это
был вид самого поля сражения, Бородина и лощины над Колочею по обеим
сторонам ее.
Над Колочею, в Бородине и по обеим сторонам его, особенно влево, там,
где в болотистых берегах Война впадает в Колочу, стоял тот туман, который
тает, расплывается и просвечивает при выходе яркого солнца и волшебно
окрашивает и очерчивает все виднеющееся сквозь него. К этому туману
присоединялся дым выстрелов, и по этому туману и дыму везде блестели молнии
утреннего света -- то по воде, то по росе, то по штыкам войск, толпившихся
по берегам и в Бородине. Сквозь туман этот виднелась белая церковь, кое-где
крыши изб Бородина, кое-где сплошные массы солдат, кое-где зеленые ящики,
пушки. И все это двигалось или казалось движущимся, потому что туман и дым
тянулись по всему этому пространству. Как в этой местности низов около
Бородина, покрытых туманом, так и вне его, выше и особенно левее по всей
линии, по лесам, по полям, в низах, на вершинах возвышений, зарождались
беспрестанно сами собой, из ничего, пушечные, то одинокие, то гуртовые, то
редкие, то частые клубы дымов, которые, распухая, разрастаясь, клубясь,
сливаясь, виднелись по всему этому пространству.
Эти дымы выстрелов и, странно сказать, звуки их производили главную
красоту зрелища.
Пуфф! - вдруг виднелся круглый, плотный, играющий лиловым, серым и
молочно-белым цветами дым, и бумм! -- раздавался через секунду звук этого
дыма.
"Пуф-пуф" -- поднимались два дыма, толкаясь и сливаясь; и "бум-бум" --
подтверждали звуки то, что видел глаз.
Пьер оглядывался на первый дым, который он оставил округлым плотным
мячиком, и уже на месте его были шары дыма, тянущегося в сторону, и пуф...
(с остановкой) пуф-пуф -- зарождались еще три, еще четыре, и на каждый, с
теми же расстановками, бум... бум-бум-бум -- отвечали красивые, твердые,
верные звуки. Казалось то, что дымы эти бежали, то, что они стояли, и мимо
них бежали леса, поля и блестящие штыки. С левой стороны, по полям и кустам,
беспрестанно зарождались эти большие дымы с своими торжественными
отголосками, и ближе еще, по низам и лесам, вспыхивали маленькие, не
успевавшие округляться дымки ружей и точно так же давали свои маленькие
отголоски. Трах-та-та-тах - трещали ружья хотя и часто, но неправильно и
бедно в сравнении с орудийными выстрелами.
Пьеру захотелось быть там, где были эти дымы, эти блестящие штыки и
пушки, это движение, эти звуки. Он оглянулся на Кутузова и на его свиту,
чтобы сверить свое впечатление с другими. Все точно так же, как и он, и, как
ему казалось, с тем же чувством смотрели вперед, на поле сражения. На всех
лицах светилась теперь та скрытая теплота (chaleur latente) чувства, которое
Пьер замечал вчера и которое он понял совершенно после своего разговора с
князем Андреем.
-- Поезжай, голубчик, поезжай, Христос с тобой, -- говорил Кутузов, не
спуская глаз с поля сражения, генералу, стоявшему подле него.
Выслушав приказание, генерал этот прошел мимо Пьера, к сходу с кургана.
-- К переправе! -- холодно и строго сказал генерал в ответ на вопрос
одного из штабных, куда он едет. "И я, и я", -- подумал Пьер и пошел по
направлению за генералом.
Генерал садился на лошадь, которую подал ему казак. Пьер подошел к
своему берейтору, державшему лошадей. Спросив, которая посмирнее, Пьер взлез
на лошадь, схватился за гриву, прижал каблуки вывернутых ног к животу лошади
и, чувствуя, что очки его спадают и что он не в силах отвести рук от гривы и
поводьев, поскакал за генералом, возбуждая улыбки штабных, с кургана
смотревших на него.
Генерал, за которым скакал Пьер, спустившись под гору, круто повернул
влево, и Пьер, потеряв его из вида, вскакал в ряды пехотных солдат, шедших
впереди его. Он пытался выехать из них то вправо, то влево; но везде были
солдаты, с одинаково озабоченными лицами, занятыми каким-то невидным, но,
очевидно, важным делом. Все с одинаково недовольно-вопросительным взглядом
смотрели на этого толстого человека в белой шляпе, неизвестно для чего
топчущего их своею лошадью.
-- Чего ездит посеред батальона! -- крикнул на него один. Другой
толконул прикладом его лошадь, и Пьер, прижавшись к луке и едва удерживая
шарахнувшуюся лошадь, выскакал вперед солдат, где было просторнее.
Впереди его был мост, а у моста, стреляя, стояли другие солдаты. Пьер
подъехал к ним. Сам того не зная, Пьер заехал к мосту через Колочу, который
был между Горками и Бородиным и который в первом действии сражения (заняв
Бородино) атаковали французы. Пьер видел, что впереди его был мост и что с
обеих сторон моста и на лугу, в тех рядах лежащего сена, которые он заметил
вчера, в дыму что-то делали солдаты; но, несмотря на неумолкающую стрельбу,
происходившую в этом месте, он никак не думал, что тут-то и было поле
сражения. Он не слыхал звуков пуль, визжавших со всех сторон, и снарядов,
перелетавших через него, не видал неприятеля, бывшего на той стороне реки, и
долго не видал убитых и раненых, хотя многие падали недалеко от него. С
улыбкой, не сходившей с его лица, он оглядывался вокруг себя.
-- Что ездит этот перед линией? -- опять крикнул на него кто-то.
-- Влево, вправо возьми, -- кричали ему. Пьер взял вправо и неожиданно
съехался с знакомым ему адъютантом генерала Раевского. Адъютант этот сердито
взглянул на Пьера, очевидно, сбираясь тоже крикнуть на него, но, узнав его,
кивнул ему головой,
-- Вы как тут? -- проговорил он и поскакал дальше.
Пьер, чувствуя себя не на своем месте и без дела, боясь опять помешать
кому-нибудь, поскакал за адъютантом.
-- Это здесь, что же? Можно мне с вами? -- спрашивал он.
-- Сейчас, сейчас, -- отвечал адъютант и, подскакав к толстому
полковнику, стоявшему на лугу, что-то передал ему и тогда уже обратился к
Пьеру.
-- Вы зачем сюда попали, граф? -- сказал он ему с улыбкой. -- Все
любопытствуете?
-- Да, да, -- сказал Пьер. Но адъютант, повернув лошадь, ехал дальше.
-- Здесь-то слава богу, -- сказал адъютант, -- но на левом фланге у
Багратиона ужасная жарня идет.
-- Неужели? -- спросил Пьер. -- Это где же?
-- Да вот поедемте со мной на курган, от нас видно. А у нас на батарее
еще сносно, -сказал адъютант.- Что ж, едете?
-- Да, я с вами, -- сказал Пьер, глядя вокруг себя и отыскивая глазами
своего берейтора. Тут только в первый раз Пьер увидал раненых, бредущих
пешком и несомых на носилках. На том самом лужке с пахучими рядами сена, по
которому он проезжал вчера, поперек рядов, неловко подвернув голову,
неподвижно лежал один солдат с свалившимся кивером. -- А этого отчего не
подняли? -- начал было Пьер; но, увидав строгое лицо адъютанта,
оглянувшегося в ту же сторону, он замолчал.
Пьер не нашел своего берейтора и вместе с адъютантом низом поехал по
лощине к кургану Раевского. Лошадь Пьера отставала от адъютанта и равномерно
встряхивала его.
-- Вы, видно, не привыкли верхом ездить, граф? -- спросил адъютант.
- Нет, ничего, но что-то она прыгает очень, -- с недоуменьем сказал
Пьер.
-- Ээ!.. да она ранена, -- сказал адъютант, -- правая передняя, выше
колена. Пуля, должно быть. Поздравляю, граф, -- сказал он, - le baptême de
feu. [82]
Проехав в дыму по шестому корпусу, позади артиллерии, которая,
выдвинутая вперед, стреляла, оглушая своими выстрелами, они приехали к
небольшому лесу. В лесу было прохладно, тихо и пахло осенью. Пьер и адъютант
слезли с лошадей и пешком вошли на гору.
-- Здесь генерал? -- спросил адъютант, подходя к кургану.
-- Сейчас были, поехали сюда, -- указывая вправо, отвечали ему.
Адъютант оглянулся на Пьера, как бы не зная, что ему теперь с ним
делать.
-- Не беспокойтесь, -- сказал Пьер. -- Я пойду на курган, можно?
-- Да пойдите, оттуда все видно и не так опасно. А я заеду за вами.
Пьер пошел на батарею, и адъютант поехал дальше. Больше они не
видались, и уже гораздо после Пьер узнал, что этому адъютанту в этот день
оторвало руку.
Курган, на который вошел Пьер, был то знаменитое (потом известное у
русских под именем курганной батареи, или батареи Раевского, а у французов
под именем la grande redoute, la fatale redoute, la redoute du centre
[83] место, вокруг которого положены десятки тысяч людей и которое
французы считали важнейшим пунктом позиции.
Редут этот состоял из кургана, на котором с трех сторон были выкопаны
канавы. В окопанном канавами место стояли десять стрелявших пушек, высунутых
в отверстие валов.
В линию с курганом стояли с обеих сторон пушки, тоже беспрестанно
стрелявшие. Немного позади пушек стояли пехотные войска. Входя на этот
курган, Пьер никак не думал, что это окопанное небольшими канавами место, на
котором стояло и стреляло несколько пушек, было самое важное место в
сражении.
Пьеру, напротив, казалось, что это место (именно потому, что он
находился на нем) было одно из самых незначительных мест сражения.
Войдя на курган, Пьер сел в конце канавы, окружающей батарею, и с
бессознательно-радостной улыбкой смотрел на то, что делалось вокруг него.
Изредка Пьер все с той же улыбкой вставал и, стараясь не помешать солдатам,
заряжавшим и накатывавшим орудия, беспрестанно пробегавшим мимо него с
сумками и зарядами, прохаживался по батарее. Пушки с этой батареи
беспрестанно одна за другой стреляли, оглушая своими звуками и застилая всю
окрестность пороховым дымом.
В противность той жуткости, которая чувствовалась между пехотными
солдатами прикрытия, здесь, на батарее, где небольшое количество людей,
занятых делом, бело ограничено, отделено от других канавой, -- здесь
чувствовалось одинаковое и общее всем, как бы семейное оживление.
Появление невоенной фигуры Пьера в белой шляпе сначала неприятно
поразило этих людей. Солдаты, проходя мимо его, удивленно и даже испуганно
косились на его фигуру. Старший артиллерийский офицер, высокий, с длинными
ногами, рябой человек, как будто для того, чтобы посмотреть на действие
крайнего орудия, подошел к Пьеру и любопытно посмотрел на него.
Молоденький круглолицый офицерик, еще совершенный ребенок, очевидно,
только что выпущенный из корпуса, распоряжаясь весьма старательно
порученными ему двумя пушками, строго обратился к Пьеру.
-- Господин, позвольте вас попросить с дороги, -- сказал он ему, --
здесь нельзя.
Солдаты неодобрительно покачивали головами, глядя на Пьера. Но когда
все убедились, что этот человек в белой шляпе не только не делал ничего
дурного, но или смирно сидел на откосе вала, или с робкой улыбкой, учтиво
сторонясь перед солдатами, прохаживался по батарее под выстрелами так же
спокойно, как по бульвару, тогда понемногу чувство недоброжелательного
недоуменья к нему стало переходить в ласковое и шутливое участие, подобное
тому, которое солдаты имеют к своим животным: собакам, петухам, козлам и
вообще животным, живущим при воинских командах. Солдаты эти сейчас же
мысленно приняли Пьера в свою семью, присвоили себе и дали ему прозвище.
"Наш барин" прозвали его и про него ласково смеялись между собой.
Одно ядро взрыло землю в двух шагах от Пьера. Он, обчищая взбрызнутую
ядром землю с платья, с улыбкой оглянулся вокруг себя.
-- И как это вы не боитесь, барин, право! -- обратился к Пьеру
краснорожий широкий солдат, оскаливая крепкие белые зубы.
-- А ты разве боишься? -- спросил Пьер.
-- А то как же? -- отвечал солдат. -- Ведь она не помилует. Она
шмякнет, так кишки вон. Нельзя не бояться, -- сказал он, смеясь.
Несколько солдат с веселыми и ласковыми лицами остановились подле
Пьера. Они как будто не ожидали того, чтобы он говорил, как все, и это
открытие обрадовало их.
-- Наше дело солдатское. А вот барин, так удивительно. Вот так барин!
-- По местам! -- крикнул молоденький офицер на собравшихся вокруг Пьера
солдат. Молоденький офицер этот, видимо, исполнял свою должность в первый
или во второй раз и потому с особенной отчетливостью и форменностью
обращался и с солдатами и с начальником.
Перекатная пальба пушек и ружей усиливалась по всему полю, в
особенности влево, там, где были флеши Багратиона, но из-за дыма выстрелов с
того места, где был Пьер, нельзя было почти ничего видеть. Притом,
наблюдения за тем, как бы семейным (отделенным от всех других) кружком
людей, находившихся на батарее, поглощали все внимание Пьера. Первое его
бессознательно-радостное возбуждение, произведенное видом и звуками поля
сражения, заменилось теперь, в особенности после вида этого одиноко лежащего
солдата на лугу, другим чувством. Сидя теперь на откосе канавы, он наблюдал
окружавшие его лица.
К десяти часам уже человек двадцать унесли с батареи; два орудия были
разбиты, чаще и чаще на батарею попадали снаряды и залетали, жужжа и свистя,
дальние пули. Но люди, бывшие на батарее, как будто не замечали этого; со
всех сторон слышался веселый говор и шутки.
-- Чиненка! -- кричал солдат на приближающуюся, летевшую со свистом
гранату. -- Не сюда! К пехотным! -- с хохотом прибавлял другой, заметив, что
граната перелетела и попала в ряды прикрытия.
-- Что, знакомая? -- смеялся другой солдат на присевшего мужика под
пролетевшим ядром.
Несколько солдат собрались у вала, разглядывая то, что делалось
впереди.
-- И цепь сняли, видишь, назад прошли, -- говорили они, указывая через
вал.
-- Свое дело гляди, -- крикнул на них старый унтер-офицер. -- Назад
прошли, значит, назади дело есть. -- И унтер-офицер, взяв за плечо одного из
солдат, толкнул его коленкой. Послышался хохот.
-- К пятому орудию накатывай! -- кричали с одной стороны.
-- Разом, дружнее, по-бурлацки, -- слышались веселые крики переменявших
пушку.
-- Ай, нашему барину чуть шляпку не сбила, -- показывая зубы, смеялся
на Пьера краснорожий шутник. -- Эх, нескладная, -- укоризненно прибавил он
на ядро, попавшее в колесо и ногу человека.
-- Ну вы, лисицы! -- смеялся другой на изгибающихся ополченцев,
входивших на батарею за раненым.
-- Аль не вкусна каша? Ах, вороны, заколянились! -- кричали на
ополченцев, замявшихся перед солдатом с оторванной ногой.
-- Тое кое, малый, -- передразнивали мужиков. -- Страсть не любят.
Пьер замечал, как после каждого попавшего ядра, после каждой потери все
более и более разгоралось общее оживление.
Как из придвигающейся грозовой тучи, чаще и чаще, светлее и светлее
вспыхивали на лицах всех этих людей (как бы в отпор совершающегося) молнии
скрытого, разгорающегося огня.
Пьер не смотрел вперед на поле сражения и не интересовался знать о том,
что там делалось: он весь был поглощен в созерцание этого, все более и более
разгорающегося огня, который точно так же (он чувствовал) разгорался и в его
душе.
В десять часов пехотные солдаты, бывшие впереди батареи в кустах и по
речке Каменке, отступили. С батареи видно было, как они пробегали назад мимо
нее, неся на ружьях раненых. Какой-то генерал со свитой вошел на курган и,
поговорив с полковником, сердито посмотрев на Пьера, сошел опять вниз,
приказав прикрытию пехоты, стоявшему позади батареи, лечь, чтобы менее
подвергаться выстрелам. Вслед за этим в рядах пехоты, правее батареи,
послышался барабан, командные крики, и с батареи видно было, как ряды пехоты
двинулись вперед.
Пьер смотрел через вал. Одно лицо особенно бросилось ему в глаза. Это
был офицер, который с бледным молодым лицом шел задом, неся опущенную шпагу,
и беспокойно оглядывался.
Ряды пехотных солдат скрылись в дыму, послышался их протяжный крик и
частая стрельба ружей. Через несколько минут толпы раненых и носилок прошли
оттуда. На батарею еще чаще стали попадать снаряды. Несколько человек лежали
неубранные. Около пушек хлопотливее и оживленнее двигались солдаты. Никто
уже не обращал внимания на Пьера. Раза два на него сердито крикнули за то,
что он был на дороге. Старший офицер, с нахмуренным лицом, большими,
быстрыми шагами переходил от одного орудия к другому. Молоденький офицерик,
еще больше разрумянившись, еще старательнее командовал солдатами. Солдаты
подавали заряды, поворачивались, заряжали и делали свое дело с напряженным
щегольством. Они на ходу подпрыгивали, как на пружинах.
Грозовая туча надвинулась, и ярко во всех лицах горел тот огонь, за
разгоранием которого следил Пьер. Он стоял подле старшего офицера.
Молоденький офицерик подбежал, с рукой к киверу, к старшему.
-- Имею честь доложить, господин полковник, зарядов имеется только
восемь, прикажете ли продолжать огонь? -- спросил он.
-- Картечь! -- не отвечая, крикнул старший офицер, смотревший через
вал.
Вдруг что-то случилось; офицерик ахнул и, свернувшись, сел на землю,
как на лету подстреленная птица. Все сделалось странно, неясно и пасмурно в
глазах Пьера.
Одно за другим свистели ядра и бились в бруствер, в солдат, в пушки.
Пьер, прежде не слыхавший этих звуков, теперь только слышал одни эти звуки.
Сбоку батареи, справа, с криком "ура" бежали солдаты не вперед, а назад, как
показалось Пьеру.
Ядро ударило в самый край вала, перед которым стоял Пьер, ссыпало
землю, и в глазах его мелькнул черный мячик, и в то же мгновенье шлепнуло во
что-то. Ополченцы, вошедшие было на батарею, побежали назад.
-- Все картечью!- кричал офицер.
Унтер-офицер подбежал к старшему офицеру и испуганным шепотом (как за
обедом докладывает дворецкий хозяину, что нет больше требуемого вина)
сказал, что зарядов больше не было.
-- Разбойники, что делают! -- закричал офицер, оборачиваясь к Пьеру.
Лицо старшего офицера было красно и потно, нахмуренные глаза блестели. --
Беги к резервам, приводи ящики! -- крикнул он, сердито обходя взглядом Пьера
и обращаясь к своему солдату.
-- Я пойду, -- сказал Пьер. Офицер, не отвечая ему, большими шагами
пошел в другую сторону.
-- Не стрелять... Выжидай! -- кричал он.
Солдат, которому приказано было идти за зарядами, столкнулся с Пьером.
-- Эх, барин, не место тебе тут, -- сказал он и побежал вниз. Пьер
побежал за солдатом, обходя то место, на котором сидел молоденький офицерик.
Одно, другое, третье ядро пролетало над ним, ударялось впереди, с
боков, сзади. Пьер сбежал вниз. "Куда я?" -- вдруг вспомнил он, уже подбегая
к зеленым ящикам. Он остановился в нерешительности, идти ему назад или
вперед. Вдруг страшный толчок откинул его назад, на землю. В то же мгновенье
блеск большого огня осветил его, и в то же мгновенье раздался оглушающий,
зазвеневший в ушах гром, треск и свист.
Пьер, очнувшись, сидел на заду, опираясь руками о землю; ящика, около
которого он был, не было; только валялись зеленые обожженные доски и тряпки
на выжженной траве, и лошадь, трепля обломками оглобель, проскакала от него,
а другая, так же как и сам Пьер, лежала на земле и пронзительно, протяжно
визжала.