Страшный вид поля сражения, покрытого трупами и ранеными, в соединении
с тяжестью головы и с известиями об убитых и раненых двадцати знакомых
генералах и с сознанием бессильности своей прежде сильной руки произвели
неожиданное впечатление на Наполеона, который обыкновенно любил
рассматривать убитых и раненых, испытывая тем свою душевную силу (как он
думал). В этот день ужасный вид поля сражения победил ту душевную силу, в
которой он полагал свою заслугу и величие. Он поспешно уехал с поля сражения
и возвратился к Шевардинскому кургану. Желтый, опухлый, тяжелый, с мутными
глазами, красным носом и охриплым голосом, он сидел на складном стуле,
невольно прислушиваясь к звукам пальбы и не поднимая глаз. Он с болезненной
тоской ожидал конца того дела, которого он считал себя причиной, но которого
он не мог остановить. Личное человеческое чувство на короткое мгновение
взяло верх над тем искусственным призраком жизни, которому он служил так
долго. Он на себя переносил те страдания и ту смерть, которые он видел на
поле сражения. Тяжесть головы и груди напоминала ему о возможности и для
себя страданий и смерти. Он в эту минуту не хотел для себя ни Москвы, ни
победы, ни славы. (Какой нужно было ему еще славы?) Одно, чего он желал
теперь, -- отдыха, спокойствия и свободы. Но когда он был на Семеновской
высоте, начальник артиллерии предложил ему выставить несколько батарей на
эти высоты, для того чтобы усилить огонь по столпившимся перед Князьковым
русским войскам. Наполеон согласился и приказал привезти ему известие о том,
какое действие произведут эти батареи.
Адъютант приехал сказать, что по приказанию императора двести орудий
направлены на русских, но что русские все так же стоят.
-- Наш огонь рядами вырывает их, а они стоят, -- сказал адъютант.
-- Ils en veulent encore!.. [101] -- сказал Наполеон охриплым
голосом.
-- Sire? [102] - повторил не расслушавший адъютант.
-- Ils en veulent encore, - нахмурившись, прохрипел Наполеон осиплым
голосом, - donnez leur-en. [103]
И без его приказания делалось то, чего он хотел, и он распорядился
только потому, что думал, что от него ждали приказания. И он опять перенесся
в свой прежний искусственный мир призраков какого-то величия, и опять (как
та лошадь, ходящая на покатом колесе привода, воображает себе, что она
что-то делает для себя) он покорно стал исполнять ту жестокую, печальную и
тяжелую, нечеловеческую роль, которая ему была предназначена.
И не на один только этот час и день были помрачены ум и совесть этого
человека, тяжеле всех других участников этого дела носившего на себе всю
тяжесть совершавшегося; но и никогда, до конца жизни, не мог понимать он ни
добра, ни красоты, ни истины, ни значения своих поступков, которые были
слишком противоположны добру и правде, слишком далеки от всего
человеческого, для того чтобы он мог понимать их значение. Он не мог
отречься от своих поступков, восхваляемых половиной света, и потому должен
был отречься от правды и добра и всего человеческого.
Не в один только этот день, объезжая поле сражения, уложенное мертвыми
и изувеченными людьми (как он думал, по его воле), он, глядя на этих людей,
считал, сколько приходится русских на одного француза, и, обманывая себя,
находил причины радоваться, что на одного француза приходилось пять русских.
Не в один только этот день он писал в письме в Париж, что le champ de
bataille a été superbe, [104] потому что на нем было пятьдесят
тысяч трупов; но и на острове Св. Елены, в тиши уединения, где он говорил,
что он намерен был посвятить свои досуги изложению великих дел, которые он
сделал, он писал:
"La guerre de Russie eût dû être la plus populaire des temps modernes:
c'était celle du bon sens et des vrais intérêts, celle du repos et de la
sécurité de tous; elle était purement pacifique et conservatrice.
C'était pour la grande cause, la fin des hasards elle commencement de
la sécurité. Un nouvel horizon, de nouveaux travaux allaient se dérouler,
tout plein du bien-être et de la prospérité de tous. Le système européen se
trouvait fondé; il n'était plus question que de l'organiser.
Satisfait sur ces grands points et tranquille partout, j'aurais eu
aussi mon congrès et ma sainte-alliance. Ce sont des idées qu'on m'a volées.
Dans cette réunion de grands souverains, nous eussions traités de nos
intérêts en famille et compté de clerc à maître avec les peuples.
L'Europe n'eût bientôt fait de la sorte véritablement qu'un même
peuple, et chacun, en voyageant partout, se fût trouvé toujours dans la
patrie commune. Il eût demandé toutes les rivières navigables pour tous, la
communauté des mers, et que les grandes armées permanentes fussent réduites
désormais à la seule garde des souverains.
De retour en France, au sein de la patrie, grande, forte, magnifique,
tranquille, glorieuse, j'eusse proclamé ses limites immuables; toute guerre
future, purement défensive; tout agrandissement nouveau antinational.
J'eusse associé mon fils à l'Empire; ma dictature eût fini, et son règne
constitutionnel eût commencé...
Paris eût été la capitale du monde, et les Français l'envie des
nations!..
Mes loisirs ensuite et mes vieux jours eussent été consacrés, en
compagnie de l'impératrice et durant l'apprentissage royal de mon fils, à
visiter lentement et en vrai couple campagnard, avec nos propres chevaux,
tous les recoins de l'Empire, recevant les plaintes, redressant les torts,
semant de toutes parts et partout les monuments et les bienfaits.
[105]
Он, предназначенный провидением на печальную, несвободную роль палача
народов, уверял себя, что цель его поступков была благо народов и что он мог
руководить судьбами миллионов и путем власти делать благодеяния!
"Des 400000 hommes qui passèrent la Vistule, -- писал он дальше о
русской войне, - la moitié était Autrichiens, Prussiens, Saxons, Polonais,
Bavarois, Wurtembergeois, Mecklembourgeois, Espagnols, Italiens,
Napolitains. L'armée impériale, proprement dite, était pour un tiers
composée de Hollandais, Belges, habitants des bords du Rhin, Piémontais,
Suisses, Genevois, Toscans, Romains, habitants de la 32-e division
militaire, Brème, Hambourg, etc.; elle comptait à peine 140000 hommes
parlant français. L'expédition do Russie coûta moins de 50000 hommes
à la France actuelle; l'armée russe dans la retraite de Wilna à Moscou, dans
les différentes batailles, a perdu quatre fois plus que l'armée
française; l'incendie de Moscou a coûté la vie à 100000 Russes, morts
de froid et de misère dans les bois; enfin dans sa marche de Moscou à
l'Oder, l'armée russe fut aussi atteinte par, l'intempérie de la saison;
elle ne comptait à son arrivée à Wilna que 50000 hommes, et à Kalisch moins
de 18000". [106]
Он воображал себе, что по его воле произошла война с Россией, и ужас
совершившегося не поражал его душу. Он смело принимал на себя всю
ответственность события, и его помраченный ум видел оправдание в том, что в
числе сотен тысяч погибших людей было меньше французов, чем гессенцев и
баварцев.
Несколько десятков тысяч человек лежало мертвыми в разных положениях и
мундирах на полях и лугах, принадлежавших господам Давыдовым и казенным
крестьянам, на тех полях и лугах, на которых сотни лет одновременно сбирали
урожаи и пасли скот крестьяне деревень Бородина, Горок, Шевардина и
Семеновского. На перевязочных пунктах на десятину места трава и земля были
пропитаны кровью. Толпы раненых и нераненых разных команд людей, с
испуганными лицами, с одной стороны брели назад к Можайску, с другой стороны
-- назад к Валуеву. Другие толпы, измученные и голодные, ведомые
начальниками, шли вперед. Третьи стояли на местах и продолжали стрелять.
Над всем полем, прежде столь весело-красивым, с его блестками штыков и
дымами в утреннем солнце, стояла теперь мгла сырости и дыма и пахло странной
кислотой селитры и крови. Собрались тучки, и стал накрапывать дождик на
убитых, на раненых, на испуганных, и на изнуренных, и на сомневающихся
людей. Как будто он говорил: "Довольно, довольно, люди. Перестаньте...
Опомнитесь. Что вы делаете?"
Измученным, без пищи и без отдыха, людям той и другой стороны начинало
одинаково приходить сомнение о том, следует ли им еще истреблять друг друга,
и на всех лицах было заметно колебанье, и в каждой душе одинаково поднимался
вопрос: "Зачем, для кого мне убивать и быть убитому? Убивайте, кого хотите,
делайте, что хотите, а я не хочу больше!" Мысль эта к вечеру одинаково
созрела в душе каждого. Всякую минуту могли все эти люди ужаснуться того,
что они делали, бросить всо и побежать куда попало.
Но хотя уже к концу сражения люди чувствовали весь ужас своего
поступка, хотя они и рады бы были перестать, какая-то непонятная,
таинственная сила еще продолжала руководить ими, и, запотелые, в порохе и
крови, оставшиеся по одному на три, артиллеристы, хотя и спотыкаясь и
задыхаясь от усталости, приносили заряды, заряжали, наводили, прикладывали
фитили; и ядра так же быстро и жестоко перелетали с обеих сторон и
расплюскивали человеческое тело, и продолжало совершаться то страшное дело,
которое совершается не по воле людей, а по воле того, кто руководит людьми и
мирами.
Тот, кто посмотрел бы на расстроенные зады русской армии, сказал бы,
что французам стоит сделать еще одно маленькое усилие, и русская армия
исчезнет; и тот, кто посмотрел бы на зады французов, сказал бы, что русским
стоит сделать еще одно маленькое усилие, и французы погибнут. Но ни
французы, ни русские не делали этого усилия, и пламя сражения медленно
догорало.
Русские не делали этого усилия, потому что не они атаковали французов.
В начале сражения они только стояли по дороге в Москву, загораживая ее, и
точно так же они продолжали стоять при конце сражения, как они стояли при
начале его. Но ежели бы даже цель русских состояла бы в том, чтобы сбить
французов, они не могли сделать это последнее усилие, потому что все войска
русских были разбиты, не было ни одной части войск, не пострадавшей в
сражении, и русские, оставаясь на своих местах, потеряли половину своего
войска.
Французам, с воспоминанием всех прежних пятнадцатилетних побед, с
уверенностью в непобедимости Наполеона, с сознанием того, что они завладели
частью поля сраженья, что они потеряли только одну четверть людей и что у
них еще есть двадцатитысячная нетронутая гвардия, легко было сделать это
усилие. Французам, атаковавшим русскую армию с целью сбить ее с позиции,
должно было сделать это усилие, потому что до тех пор, пока русские, точно
так же как и до сражения, загораживали дорогу в Москву, цель французов не
была достигнута и все их усилия и потери пропали даром. Но французы не
сделали этого усилия. Некоторые историки говорят, что Наполеону стоило дать
свою нетронутую старую гвардию для того, чтобы сражение было выиграно.
Говорить о том, что бы было, если бы Наполеон дал свою гвардию, все равно
что говорить о том, что бы было, если б осенью сделалась весна. Этого не
могло быть. Не Наполеон не дал своей гвардии, потому что он не захотел
этого, но этого нельзя было сделать. Все генералы, офицеры, солдаты
французской армии знали, что этого нельзя было сделать, потому что упадший
дух войска не позволял этого.
Не один Наполеон испытывал то похожее на сновиденье чувство, что
страшный размах руки падает бессильно, но все генералы, все участвовавшие и
не участвовавшие солдаты французской армии, после всех опытов прежних
сражений (где после вдесятеро меньших усилий неприятель бежал), испытывали
одинаковое чувство ужаса перед тем врагом, который, потеряв половину войска,
стоял так же грозно в конце, как и в начале сражения. Нравственная сила
французской, атакующей армии была истощена. Не та победа, которая
определяется подхваченными кусками материи на палках, называемых знаменами,
и тем пространством, на котором стояли и стоят войска, -- а победа
нравственная, та, которая убеждает противника в нравственном превосходстве
своего врага и в своем бессилии, была одержана русскими под Бородиным.
Французское нашествие, как разъяренный зверь, получивший в своем разбеге
смертельную рану, чувствовало свою погибель; но оно не могло остановиться,
так же как и не могло не отклониться вдвое слабейшее русское войско. После
данного толчка французское войско еще могло докатиться до Москвы; но там,
без новых усилий со стороны русского войска, оно должно было погибнуть,
истекая кровью от смертельной, нанесенной при Бородине, раны. Прямым
следствием Бородинского сражения было беспричинное бегство Наполеона из
Москвы, возвращение по старой Смоленской дороге, погибель пятисоттысячного
нашествия и погибель наполеоновской Франции, на которую в первый раз под
Бородиным была наложена рука сильнейшего духом противника.
[(сноска 1)] батюшка
[(сноска 2)] пушечное мясо. -- Ред.
[(сноска 3)] своему достойному другу
[(сноска 4)] в дипломатический салон своей дочери
[(сноска 5)] человек с большими достоинствами.
[(сноска 6)] хлопоты его пропадут даром!
[(сноска 7)] человеком с большими достоинствами
[(сноска 8)] Ну-с, вы знаете великую новость? Кутузов --
фельдмаршал.
[(сноска 9)] Наконец, вот это человек.
[(сноска 10)] Но говорят, он слеп?
[(сноска 11)] Э, вздор, он достаточно видит, поверьте.
[(сноска 12)] Говорят, что он покраснел, как барышня, которой
бы прочли Жоконду, в то время как говорил ему: "Государь и отечество
награждают вас этой честью".
[(сноска 13)] Может быть, сердце не вполне участвовало
[(сноска 14)] Вы знаете, что он сказал государю?
[(сноска 15)] и какой характер. О, я его давно знаю.
[(сноска 16)] Москва, азиатская столица этой великой империи,
священный город народов Александра, Москва с своими бесчисленными церквами,
в форме китайских пагод!
[(сноска 17)] -- Ну? -- Платовский казак.
[(сноска 18)] Очень умный и болтун!
[(сноска 19)] Казак, не зная того общества, в котором он
находился, потому что простота Наполеона не имела ничего такого, что бы
могло открыть для восточного воображения присутствие государя, разговаривал
с чрезвычайной фамильярностью об обстоятельствах настоящей войны.
[(сноска 20)] "Ежели сражение произойдет прежде трех дней, то
французы выиграют его, но ежели после трех дней, то бог знает что случится".
[(сноска 21)] Молодой казак заставил улыбнуться своего
могущественного собеседника.
[(сноска 22)] на это дитя Дона
[(сноска 23)] Едва переводчик Наполеона сказал это казаку, как
казак, охваченный каким-то остолбенением, не произнес более ни одного слова
и продолжал ехать, не спуская глаз с завоевателя, имя которого достигло до
него через восточные степи. Вся его разговорчивость вдруг прекратилась и
заменилась наивным и молчаливым чувством восторга. Наполеон, наградив
казака, приказал дать ему свободу, как птице, которую возвращают ее родным
полям.
[(сноска 24)] птица, возвращенная родным полям
[(сноска 25)] Мадемуазель Бурьен будет принимать его с
почестями в Богучарове.
[(сноска 26)] "Рыцари Лебедя", мадам де Жанлис
[(сноска 27)] Все приходит вовремя для того, кто умеет ждать.
[(сноска 28)] этим ухом не слышат, -- вот что плохо.
[(сноска 29)] В сомнении, мой милый, воздерживайся.
[(сноска 30)] войдите сами в себя и в эту лодку и
постарайтесь, чтобы эта лодка не сделалась для вас лодкой Харона.
[(сноска 31)] смешон
[(сноска 32)] злоязычным?
[(сноска 33)] мой рыцарь.
[(сноска 34)] Когда. -- Ред.
[(сноска 35)] плох
[(сноска 36)] это вся Москва знает. Право, я вам удивляюсь
[(сноска 37)] Что знает вся Москва?
[(сноска 38)] Эта милая Вера!
[(сноска 39)] Нет, сударыня.
[(сноска 40)] Кто извиняется, тот обвиняет себя.
[(сноска 41)] немножечко влюблена в молодого человека.
[(сноска 42)] Только что Леппих будет готов, составьте экипаж
для его лодки из верных и умных людей и пошлите курьера к генералу Кутузову,
чтобы предупредить его. Я сообщил ему об этом. Внушите, пожалуйста, Леппиху,
чтобы он обратил хорошенько внимание на то место, где он спустится в первый
раз, чтобы не ошибиться и не попасть в руки врага. Необходимо, чтоб он
соображал свои движения с движениями главнокомандующего.
[(сноска 43)] Я вас буду угощать лагерем.
[(сноска 44)] между нами
[(сноска 45)] род укрепления. (Примеч. Л. Н. Толстого.)
[(сноска 46)] Черт возьми!
[(сноска 47)] Ну, так ты больше знаешь, чем кто бы то ни было.
[(сноска 48)] Война должна быть перенесена в пространство. Это
воззрение я не могу достаточно восхвалить (нем.).
[(сноска 49)] О да, так как цель состоит в том, чтобы ослабить
неприятеля, то нельзя принимать во внимание потери частных лиц (нем.).
[(сноска 50)] О да (нем.)
[(сноска 51)] перенести в пространство (нем.)
[(сноска 52)] В пространстве (нем.)
[(сноска 53)] Ну еще, крепче...
[(сноска 54)] Нет пленных. Они заставляют истреблять себя. Тем
хуже для русской армии. Ну еще, ну крепче...
[(сноска 55)] Хорошо! Пускай войдет де Боссе, и Фабвье тоже.
[(сноска 56)] Слушаю, государь.
[(сноска 57)] До свиданья.
[(сноска 58)] Государь, весь Париж сожалеет о вашем
отсутствии.
[(сноска 59)] Очень сожалею, что заставил вас проехаться так
далеко.
[(сноска 60)] Я ожидал не менее того, как найти вас, государь,
у ворот Москвы.
[(сноска 61)] Римский король.
[(сноска 62)] Чудесно!
[(сноска 63)] Да здравствует император! Да здравствует римский
король!
[(сноска 64)] Короткий и энергический!
[(сноска 65)] Под Москвою!
[(сноска 66)] Вы слишком добры, ваше величество
[(сноска 67)] Бородиным
[(сноска 68)] и облик мира изменился бы. -- Ред.
[(сноска 69)] вино откупорено и надо выпить его
[(сноска 70)] в придворном штате императрицы.
[(сноска 71)] Ну, Рапп, как вы думаете: хороши ли будут нынче
наши дела?
[(сноска 72)] Без всякого сомнения, государь.
[(сноска 73)] Вы помните ли, сударь, те слова, которые вы
изволили сказать мне в Смоленске, вино откупорено, надо его пить.
[(сноска 74)] Бедная армия! она очень уменьшилась от
Смоленска. Фортуна настоящая распутница, Рапп. Я всегда это говорил и
начинаю испытывать. Но гвардия, Рапп, гвардия цела?
[(сноска 75)] Да, государь.
[(сноска 76)] Роздали ли сухари и рис гвардейцам?
[(сноска 77)] - Да, государь. -- Но рис?
[(сноска 78)] Наше тело есть машина для жизни. Оно для этого
устроено. Оставьте в нем жизнь в покое, пускай она сама защищается, она
больше сделает одна, чем когда вы ей будете мешать лекарствами. Наше тело
подобно часам, которые должны идти известное время; часовщик не может
открыть их и только ощупью и с завязанными глазами может управлять ими. Наше
тело есть машина для жизни. Вот и все.
[(сноска 79)] Вот и все.
[(сноска 80)] Завтра мы будем иметь дело с Кутузовым!
[(сноска 81)] А! из стариков!
[(сноска 82)] крещение огнем
[(сноска 83)] большого редута, рокового редута, центрального
редута.
[(сноска 84)] Скажите неаполитанскому королю, что теперь еще
не полдень и что я еще не ясно вижу на своей шахматной доске. Ступайте...
[(сноска 85)] Ну, что еще?
[(сноска 86)] Государь, герцог...
[(сноска 87)] гусенку, которого я сделал орлом.
[(сноска 88)] адский огонь.
[(сноска 89)] Убирайтесь к...
[(сноска 90)] прокламация короткая и энергическая.
[(сноска 91)] железных людей.
[(сноска 92)] пуки неприятельских орлов и знамен.
[(сноска 93)] За три тысячи двести верст от Франции я не могу
дать разгромить свою гвардию.
[(сноска 94)] перенести в пространство (нем.)
[(сноска 95)] Старый господин покойно устроился (нем.)
[(сноска 96)] старого господина (нем.)
[(сноска 97)] на это самодурство старого господина (нем.)
[(сноска 98)] Вы, стало быть, не думаете, как другие, что мы
должны отступить?
[(сноска 99)] Напротив, ваша светлость, в нерешительных делах
остается победителем тот, кто упрямее, и мое мнение...
[(сноска 100)] мясо для пушек.
[(сноска 101)] Им еще хочется!..
[(сноска 102)] Государь?
[(сноска 103)] Еще хочется, ну и задайте им.
[(сноска 104)] поле сражения было великолепно.
[(сноска 105)] Русская война должна бы была быть самая
популярная в новейшие времена: это была война здравого смысла и настоящих
выгод, война спокойствия и безопасности всех; она была чисто миролюбивая и
консервативная.
Это было для великой цели, для конца случайностей и для начала
спокойствия. Новый горизонт, новые труды открывались бы, полные
благосостояния и благоденствия всех. Система европейская была бы основана,
вопрос заключался бы уже только в ее учреждении.
Удовлетворенный в этих великих вопросах и везде спокойный, я бы тоже
имел свой конгресс и свой священный союз. Это мысли, которые у меня украли.
В этом собрании великих государей мы обсуживали бы наши интересы семейно и
считались бы с народами, как писец с хозяином.
Европа действительно скоро составила бы таким образом один и тот же
народ, и всякий, путешествуя где бы то ни было, находился бы всегда в общей
родине.
Я бы выговорил, чтобы все реки были судоходны для всех, чтобы море было
общее, чтобы постоянные, большие армии были уменьшены единственно до гвардии
государей и т. д.
Возвратясь во Францию, на родину, великую, сильную, великолепную,
спокойную, славную, я провозгласил бы границы ее неизменными; всякую будущую
войну защитительной; всякое новое распространение -- антинациональным; я
присоединил бы своего сына к правлению империей; мое диктаторство кончилось
бы, в началось бы его конституционное правление...
Париж был бы столицей мира и французы предметом зависти всех наций!..
Потом мои досуги и последние дни были бы посвящены, с помощью
императрицы и во время царственного воспитывания моего сына, на то, чтобы
мало-помалу посещать, как настоящая деревенская чета, на собственных
лошадях, все уголки государства, принимая жалобы, устраняя несправедливости,
рассевая во все стороны и везде здания и благодеяния.
[(сноска 106)] Из 400000 человек, которые перешли Вислу,
половина была австрийцы, пруссаки, саксонцы, поляки, баварцы, виртембергцы,
мекленбургцы, испанцы, итальянцы и неаполитанцы. Императорская армия,
собственно сказать, была на треть составлена из голландцев, бельгийцев,
жителей берегов Рейна, пьемонтцев, швейцарцев, женевцев, тосканцев, римлян,
жителей 32-й военной дивизии, Бремена, Гамбурга и т. д.; в ней едва ли было
140000 человек, говорящих по-французски.
Русская экспедиция стоила собственно Франции менее 50000 человек;
русская армия в отступлении из Вильны в Москву в различных сражениях
потеряла в четыре раза более, чем французская армия; пожар Москвы стоил
жизни 100000 русских, умерших от холода и нищеты в лесах; наконец во время
своего перехода от Москвы к Одеру русская армия тоже пострадала от суровости
времени года; по приходе в Вильну она состояла только из 50000 людей, а в
Калише менее 18000.