В просторной, лучшей избе мужика Андрея Савостьянова в два часа
собрался совет. Мужики, бабы и дети мужицкой большой семьи теснились в
черной избе через сени. Одна только внучка Андрея, Малаша, шестилетняя
девочка, которой светлейший, приласкав ее, дал за чаем кусок сахара,
оставалась на печи в большой избе. Малаша робко и радостно смотрела с печи
на лица, мундиры и кресты генералов, одного за другим входивших в избу и
рассаживавшихся в красном углу, на широких лавках под образами. Сам дедушка,
как внутренне называла Maлаша Кутузова, сидел от них особо, в темном углу за
печкой. Он сидел, глубоко опустившись в складное кресло, и беспрестанно
покряхтывал и расправлял воротник сюртука, который, хотя и расстегнутый, все
как будто жал его шею. Входившие один за другим подходили к фельдмаршалу;
некоторым он пожимал руку, некоторым кивал головой. Адъютант Кайсаров хотел
было отдернуть занавеску в окне против Кутузова, но Кутузов сердито замахал
ему рукой, и Кайсаров понял, что светлейший не хочет, чтобы видели его лицо.
Вокруг мужицкого елового стола, на котором лежали карты, планы,
карандаши, бумаги, собралось так много народа, что денщики принесли еще
лавку и поставили у стола. На лавку эту сели пришедшие: Ермолов, Кайсаров и
Толь. Под самыми образами, на первом месте, сидел с Георгием на шее, с
бледным болезненным лицом и с своим высоким лбом, сливающимся с голой
головой, Барклай де Толли. Второй уже день он мучился лихорадкой, и в это
самое время его знобило и ломало. Рядом с ним сидел Уваров и негромким
голосом (как и все говорили) что-то, быстро делая жесты, сообщал Барклаю.
Маленький, кругленький Дохтуров, приподняв брови и сложив руки на животе,
внимательно прислушивался. С другой стороны сидел, облокотивши на руку свою
широкую, с смелыми чертами и блестящими глазами голову, граф
Остерман-Толстой и казался погруженным в свои мысли. Раевский с выражением
нетерпения, привычным жестом наперед курчавя свои черные волосы на висках,
поглядывал то на Кутузова, то на входную дверь. Твердое, красивое и доброе
лицо Коновницына светилось нежной и хитрой улыбкой. Он встретил взгляд
Малаши и глазами делал ей знаки, которые заставляли девочку улыбаться.
Все ждали Бенигсена, который доканчивал свой вкусный обед под предлогом
нового осмотра позиции. Его ждали от четырех до шести часов, и во все это
время не приступали к совещанию и тихими голосами вели посторонние
разговоры.
Только когда в избу вошел Бенигсен, Кутузов выдвинулся из своего угла и
подвинулся к столу, но настолько, что лицо его не было освещено поданными на
стол свечами.
Бенигсен открыл совет вопросом: "Оставить ли без боя священную и
древнюю столицу России или защищать ее?" Последовало долгое и общее
молчание. Все лица нахмурились, и в тишине слышалось сердитое кряхтенье и
покашливанье Кутузова. Все глаза смотрели на него. Малаша тоже смотрела на
дедушку. Она ближе всех была к нему и видела, как лицо его сморщилось: он
точно собрался плакать. Но это продолжалось недолго.
- Священную древнюю столицу России! - вдруг заговорил он, сердитым
голосом повторяя слова Бенигсена и этим указывая на фальшивую ноту этих
слов. - Позвольте вам сказать, ваше сиятельство, что вопрос этот не имеет
смысла для русского человека. (Он перевалился вперед своим тяжелым телом.)
Такой вопрос нельзя ставить, и такой вопрос не имеет смысла. Вопрос, для
которого я просил собраться этих господ, это вопрос военный. Вопрос
следующий: "Спасенье России в армии. Выгоднее ли рисковать потерею армии и
Москвы, приняв сраженье, или отдать Москву без сражения? Вот на какой вопрос
я желаю знать ваше мнение". (Он откачнулся назад на спинку кресла.)
Начались прения. Бенигсен не считал еще игру проигранною. Допуская
мнение Барклая и других о невозможности принять оборонительное сражение под
Филями, он, проникнувшись русским патриотизмом и любовью к Москве, предлагал
перевести войска в ночи с правого на левый фланг и ударить на другой день на
правое крыло французов. Мнения разделились, были споры в пользу и против
этого мнения. Ермолов, Дохтуров и Раевский согласились с мнением Бенигсена.
Руководимые ли чувством потребности жертвы пред оставлением столицы или
другими личными соображениями, но эти генералы как бы не понимали того, что
настоящий совет не мог изменить неизбежного хода дел и что Москва уже теперь
оставлена. Остальные генералы понимали это и, оставляя в стороне вопрос о
Москве, говорили о том направлении, которое в своем отступлении должно было
принять войско. Малаша, которая, не спуская глаз, смотрела на то, что
делалось перед ней, иначе понимала значение этого совета. Ей казалось, что
дело было только в личной борьбе между "дедушкой" и "длиннополым", как она
называла Бенигсена. Она видела, что они злились, когда говорили друг с
другом, и в душе своей она держала сторону дедушки. В средине разговора она
заметила быстрый лукавый взгляд, брошенный дедушкой на Бенигсена, и вслед за
тем, к радости своей, заметила, что дедушка, сказав что-то длиннополому,
осадил его: Бенигсен вдруг покраснел и сердито прошелся по избе. Слова, так
подействовавшие на Бенигсена, были спокойным и тихим голосом выраженное
Кутузовым мнение о выгоде и невыгоде предложения Бенигсена: о переводе в
ночи войск с правого на левый фланг для атаки правого крыла французов.
- Я, господа, - сказал Кутузов, - не могу одобрить плана графа.
Передвижения войск в близком расстоянии от неприятеля всегда бывают опасны,
и военная история подтверждает это соображение. Так, например... (Кутузов
как будто задумался, приискивая пример и светлым, наивным взглядом глядя на
Бенигсена.) Да вот хоть бы Фридландское сражение, которое, как я думаю, граф
хорошо помнит, было... не вполне удачно только оттого, что войска наши
перестроивались в слишком близком расстоянии от неприятеля... - Последовало,
показавшееся всем очень продолжительным, минутное молчание.
Прения опять возобновились, но часто наступали перерывы, и
чувствовалось, что говорить больше не о чем.
Во время одного из таких перерывов Кутузов тяжело вздохнул, как бы
сбираясь говорить. Все оглянулись на него.
- Eh bien, messieurs! Je vois que c'est moi qui payerai les pots
cassés, [2] - сказал он. И, медленно приподнявшись, он подошел
к столу. - Господа, я слышал ваши мнения. Некоторые будут несогласны со
мной. Но я (он остановился) властью, врученной мне моим государем и
отечеством, я - приказываю отступление.
Вслед за этим генералы стали расходиться с той же торжественной и
молчаливой осторожностью, с которой расходятся после похорон.
Некоторые из генералов негромким голосом, совсем в другом диапазоне,
чем когда они говорили на совете, передали кое-что главнокомандующему.
Малаша, которую уже давно ждали ужинать, осторожно спустилась задом с
полатей, цепляясь босыми ножонками за уступы печки, и, замешавшись между ног
генералов, шмыгнула в дверь.
Отпустив генералов, Кутузов долго сидел, облокотившись на стол, и думал
все о том же страшном вопросе: "Когда же, когда же наконец решилось то, что
оставлена Москва? Когда было сделано то, что решило вопрос, и кто виноват в
этом?"
- Этого, этого я не ждал, - сказал он вошедшему к нему, уже поздно
ночью, адъютанту Шнейдеру, - этого я не ждал! Этого я не думал!
- Вам надо отдохнуть, ваша светлость, - сказал Шнейдер.
- Да нет же! Будут же они лошадиное мясо жрать, как турки, - не
отвечая, прокричал Кутузов, ударяя пухлым кулаком по столу, - будут и они,
только бы...
В противоположность Кутузову, в то же время, в событии еще более
важнейшем, чем отступление армии без боя, в оставлении Москвы и сожжении ее,
Растопчин, представляющийся нам руководителем этого события, действовал
совершенно иначе.
Событие это - оставление Москвы и сожжение ее - было так же неизбежно,
как и отступление войск без боя за Москву после Бородинского сражения.
Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а на основании
того чувства, которое лежит в нас и лежало в наших отцах, мог бы предсказать
то, что совершилось.
Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли, без
участия графа Растопчина и его афиш, происходило то же самое, что произошло
в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался,
никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе
силы в самую трудную минуту найти то, что должно было сделать. И как только
неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое
имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что осталось.
Сознание того, что это так будет, и всегда так будет, лежало и лежит в
душе русского человека. И сознание это и, более того, предчувствие того, что
Москва будет взята, лежало в русском московском обществе 12-го года. Те,
которые стали выезжать из Москвы еще в июле и начале августа, показали, что
они ждали этого. Те, которые выезжали с тем, что они могли захватить,
оставляя дома и половину имущества, действовали так вследствие того скрытого
(latent) патриотизма, который выражается не фразами, не убийством детей для
спасения отечества и т. п. неестественными действиями, а который выражается
незаметно, просто, органически и потому производит всегда самые сильные
результаты.
"Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из Москвы", - говорили
им. Растопчин в своих афишках внушал им, что уезжать из Москвы было позорно.
Им совестно было получать наименование трусов, совестно было ехать, но они
все-таки ехали, зная, что так надо было. Зачем они ехали? Нельзя
предположить, чтобы Растопчин напугал их ужасами, которые производил
Наполеон в покоренных землях. Уезжали, и первые уехали богатые, образованные
люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во
время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с
обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в
особенности дамы.
Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо
ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением
французов нельзя было быть: это было хуже всего. Они уезжали и до
Бородинского сражения, и еще быстрее после Бородинского сражения, невзирая
на воззвания к защите, несмотря на заявления главнокомандующего Москвы о
намерении его поднять Иверскую и идти драться, и на воздушные шары, которые
должны были погубить французов, и несмотря на весь тот вздор, о котором
нисал Растопчин в своих афишах. Они знали, что войско должно драться, и что
ежели оно не может, то с барышнями и дворовыми людьми нельзя идти на Три
Горы воевать с Наполеоном, а что надо уезжать, как ни жалко оставлять на
погибель свое имущество. Они уезжали и не думали о величественном значении
этой громадной, богатой столицы, оставленной жителями и, очевидно, сожженной
(большой покинутый деревянный город необходимо должен был сгореть); они
уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они
уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется
лучшей славой русского народа. Та барыня, которая еще в июне месяце с своими
арапами и шутихами поднималась из Москвы в саратовскую деревню, с смутным
сознанием того, что она Бонапарту не слуга, и со страхом, чтобы ее не
остановили по приказанию графа Растопчина, делала просто и истинно то
великое дело, которое спасло Россию. Граф же Растопчин, который то стыдил
тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никуда не
годное оружие пьяному сброду, то поднимал образа, то запрещал Августину
вывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие в Москве,
то на ста тридцати шести подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то
намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег свой дом и
написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили
его детский приют; то принимал славу сожжения Москвы, то отрекался от нее,
то приказывал народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за
это народ, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял в городе г-жу
Обер-Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а
без особой вины приказывал схватить и увезти в ссылку старого почтенного
почт-директора Ключарева; то сбирал народ на Три Горы, чтобы драться с
французами, то, чтобы отделаться от этого народа, отдавал ему на убийство
человека и сам уезжал в задние ворота; то говорил, что он не переживет
несчастия Москвы, то писал в альбомы по-французски стихи о своем участии в
этом деле, [3] - этот человек не понимал значения совершающегося
события, а хотел только что-то сделать сам, удивить кого-то, что-то
совершить патриотически-геройское и, как мальчик, резвился над величавым и
неизбежным событием оставления и сожжения Москвы и старался своей маленькой
рукой то поощрять, то задерживать течение громадного, уносившего его вместе
с собой, народного потока.
Элен, возвратившись вместе с двором из Вильны в Петербург, находилась в
затруднительном положении.
В Петербурге Элен пользовалась особым покровительством вельможи,
занимавшего одну из высших должностей в государстве. В Вильне же она
сблизилась с молодым иностранным принцем. Когда она возвратилась в
Петербург, принц и вельможа были оба в Петербурге, оба заявляли свои права,
и для Элен представилась новая еще в ее карьере задача: сохранить свою
близость отношений с обоими, не оскорбив ни одного.
То, что показалось бы трудным и даже невозможным для другой женщины, ни
разу не заставило задуматься графиню Безухову, недаром, видно,
пользовавшуюся репутацией умнейшей женщины. Ежели бы она стала скрывать свои
поступки, выпутываться хитростью из неловкого положения, она бы этим самым
испортила свое дело, сознав себя виноватою; но Элен, напротив, сразу, как
истинно великий человек, который может все то, что хочет, поставила себя в
положение правоты, в которую она искренно верила, а всех других в положение
виноватости.
В первый раз, как молодое иностранное лицо позволило себе делать ей
упреки, она, гордо подняв свою красивую голову и вполуоборот повернувшись к
нему, твердо сказала:
- Voilà l'égoïsme et la cruauté des hommes! Je ne
m'attendais pas à autre chose. Za femme se sacrifie pour vous, elle
souffre, et voilà sa récompense. Quel droit avez vous,
Monseigneur, de me demander compte de mes amitiés, de mes affections?
C'est un homme qui a été plus qu'un père pour moi.
[4]
Лицо хотело что-то сказать. Элен перебила его.
- Eh bien, oui, - сказала она, - peut être qu'il a pour moi
d'autres sentiments que ceux d'un père, mais ce n'est; pas une raison
pour que je lui ferme ma porte. Je ne suis pas un homme pour être
ingrate. Sachez, Monseigneur, pour tout ce qui a rapport à mes
sentiments intimes, je ne rends compte qu'à Dieu et à ma
conscience, [5] - кончила она, дотрогиваясь рукой до высоко
поднявшейся красивой груди и взглядывая на небо.
- Mais écoutez moi, au nom de Dieu.
- Epousez moi, et je serai votre esclave.
- Mais c'est impossible.
- Vous ne daignez pas descende jusqu'à moi, vous... [6] -
заплакав, сказала Элен.
Лицо стало утешать ее; Элен же сквозь слезы говорила (как бы
забывшись), что ничто не может мешать ей выйти замуж, что есть примеры
(тогда еще мало было примеров, но она назвала Наполеона и других высоких
особ), что она никогда не была женою своего мужа, что она была принесена в
жертву.
- Но законы, религия... - уже сдаваясь, говорило лицо.
- Законы, религия... На что бы они были выдуманы, ежели бы они не могли
сделать этого! - сказала Элен.
Важное лицо было удивлено тем, что такое простое рассуждение могло не
приходить ему в голову, и обратилось за советом к святым братьям Общества
Иисусова, с которыми оно находилось в близких отношениях.
Через несколько дней после этого, на одном из обворожительных
праздников, который давала Элен на своей даче на Каменном острову, ей был
представлен немолодой, с белыми как снег волосами и черными блестящими
глазами, обворожительный m-r de Jobert, un jésuite à robe courte,
[7] который долго в саду, при свете иллюминации и при звуках
музыки, беседовал с Элен о любви к богу, к Христу, к сердцу божьей матери и
об утешениях, доставляемых в этой и в будущей жизни единою истинною
католическою религией. Элен была тронута, и несколько раз у нее и у m-r
Jobert в глазах стояли слезы и дрожал голос. Танец, на который кавалер
пришел звать Элен, расстроил ее беседу с ее будущим directeur de conscience;
[8] но на другой день m-r de Jobert пришел один вечером к Элен и с
того времени часто стал бывать у нее.
В один день он сводил графиню в католический храм, где она стала на
колени перед алтарем, к которому она была подведена. Немолодой
обворожительный француз положил ей на голову руки, и, как она сама потом
рассказывала, она почувствовала что-то вроде дуновения свежего ветра,
которое сошло ей в душу. Ей объяснили, что это была la grâce.
[9]
Потом ей привели аббата à robe longue, [10] он
исповедовал ее и отпустил ей грехи ее. На другой день ей принесли ящик, в
котором было причастие, и оставили ей на дому для употребления. После
нескольких дней Элен, к удовольствию своему, узнала, что она теперь вступила
в истинную католическую церковь и что на днях сам папа узнает о ней и
пришлет ей какую-то бумагу.
Все, что делалось за это время вокруг нее и с нею, все это внимание,
обращенное на нее столькими умными людьми и выражающееся в таких приятных,
утонченных формах, и голубиная чистота, в которой она теперь находилась (она
носила все это время белые платья с белыми лентами), - все это доставляло ей
удовольствие; но из-за этого удовольствия она ни на минуту не упускала своей
цели. И как всегда бывает, что в деле хитрости глупый человек проводит более
умных, она, поняв, что цель всех этих слов и хлопот состояла преимущественно
в том, чтобы, обратив ее в католичество, взять с нее денег в пользу
иезуитских учреждений {о чем ей делали намеки), Элен, прежде чем давать
деньги, настаивала на том, чтобы над нею произвели те различные операции,
которые бы освободили ее от мужа. В ее понятиях значение всякой религии
состояло только в том, чтобы при удовлетворении человеческих желаний
соблюдать известные приличия. И с этою целью она в одной из своих бесед с
духовником настоятельно потребовала от него ответа на вопрос о том, в какой
мере ее брак связывает ее.
Они сидели в гостиной у окна. Были сумерки. Из окна пахло цветами. Элен
была в белом платье, просвечивающем на плечах и груди. Аббат, хорошо
откормленный, а пухлой, гладко бритой бородой, приятным крепким ртом и
белыми руками, сложенными кротко на коленях, сидел близко к Элен и с тонкой
улыбкой на губах, мирно - восхищенным ее красотою взглядом смотрел изредка
на ее лицо и излагал свой взгляд на занимавший их вопрос. Элен беспокойно
улыбалась, глядела на его вьющиеся волоса, гладко выбритые чернеющие полные
щеки и всякую минуту ждала нового оборота разговора. Но аббат, хотя,
очевидно, и наслаждаясь красотой и близостью своей собеседницы, был увлечен
мастерством своего дела.
Ход рассуждения руководителя совести был следующий. В неведении
значения того, что вы предпринимали, вы дали обет брачной верности человеку,
который, с своей стороны, вступив в брак и не веря в религиозное значение
брака, совершил кощунство. Брак этот не имел двоякого значения, которое
должен он иметь. Но несмотря на то, обет ваш связывал вас. Вы отступили от
него. Что вы совершили этим? Péché véniel или péché
mortel? [11] Péché véniel, потому что вы без дурного
умысла совершили поступок. Ежели вы теперь, с целью иметь детей, вступили бы
в новый брак, то грех ваш мог бы быть прощен. Но вопрос опять распадается
надвое: первое...
- Но я думаю, - сказала вдруг соскучившаяся Элен с своей
обворожительной улыбкой, - что я, вступив в истинную религию, не могу быть
связана тем, что наложила на меня ложная религия.
Directeur de conscience [12] был изумлен этим постановленным
перед ним с такою простотою Колумбовым яйцом. Он восхищен был неожиданной
быстротой успехов своей ученицы, но не мог отказаться от своего трудами
умственными построенного здания аргументов.
- Entendons nous, comtesse, [13] - сказал он с улыбкой и стал
опровергать рассуждения своей духовной дочери.