30-го числа Пьер вернулся в Москву. Почти у заставы ему встретился
адъютант графа Растопчина.
- А мы вас везде ищем, - сказал адъютант. - Графу вас непременно нужно
видеть. Он просит вас сейчас же приехать к нему по очень важному делу.
Пьер, не заезжая домой, взял извозчика и поехал к главнокомандующему.
Граф Растопчин только в это утро приехал в город с своей загородной
дачи в Сокольниках. Прихожая и приемная в доме графа были полны чиновников,
явившихся по требованию его или за приказаниями. Васильчиков и Платов уже
виделись с графом и объяснили ему, что защищать Москву невозможно и что она
будет сдана. Известия эти хотя и скрывались от жителей, но чиновники,
начальники различных управлений знали, что Москва будет в руках неприятеля,
так же, как и знал это граф Растопчин; и все они, чтобы сложить с себя
ответственность, пришли к главнокомандующему с вопросами, как им поступать с
вверенными им частями.
В то время как Пьер входил в приемную, курьер, приезжавший из армии,
выходил от графа.
Курьер безнадежно махнул рукой на вопросы, с которыми обратились к
нему, и прошел через залу.
Дожидаясь в приемной, Пьер усталыми глазами оглядывал различных, старых
и молодых, военных и статских, важных и неважных чиновников, бывших в
комнате. Все казались недовольными и беспокойными. Пьер подошел к одной
группе чиновников, в которой один был его знакомый. Поздоровавшись с Пьером,
они продолжали свой разговор.
- Как выслать да опять вернуть, беды не будет; а в таком положении ни
за что нельзя отвечать.
- Да ведь вот, он пишет, - говорил другой, указывая на печатную бумагу,
которую он держал в руке.
- Это другое дело. Для народа это нужно, - сказал первый.
- Что это? - спросил Пьер.
- А вот новая афиша.
Пьер взял ее в руки и стал читать:
"Светлейший князь, чтобы скорей соединиться с войсками, которые идут к
нему, перешел Можайск и стал на крепком месте, где неприятель не вдруг на
него пойдет. К нему отправлено отсюда сорок восемь пушек с снарядами, и
светлейший говорит, что Москву до последней капли крови защищать будет и
готов хоть в улицах драться. Вы, братцы, не смотрите на то, что
присутственные места закрыли: дела прибрать надобно, а мы своим судом с
злодеем разберемся! Когда до чего дойдет, мне надобно молодцов и городских и
деревенских. Я клич кликну дня за два, а теперь не надо, я и молчу. Хорошо с
топором, недурно с рогатиной, а всего лучше вилы-тройчатки: француз не
тяжеле снопа ржаного. Завтра, после обеда, я поднимаю Иверскую в
Екатерининскую гошпиталь, к раненым. Там воду освятим: они скорее
выздоровеют; и я теперь здоров: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба".
- А мне говорили военные люди, - сказал Пьер, - что в городе никак
нельзя сражаться и что позиция...
- Ну да, про то-то мы и говорим, - сказал первый чиновник.
- А что это значит: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба? - сказал
Пьер.
- У графа был ячмень, - сказал адъютант, улыбаясь, - и он очень
беспокоился, когда я ему сказал, что приходил народ спрашивать, что с ним. А
что, граф, - сказал вдруг адъютант, с улыбкой обращаясь к Пьеру, - мы
слышали, что у вас семейные тревоги? Что будто графиня, ваша супруга...
- Я ничего не слыхал, - равнодушно сказал Пьер. - А что вы слышали?
- Нет, знаете, ведь часто выдумывают. Я говорю, что слышал.
- Что же вы слышали?
- Да говорят, - опять с той же улыбкой сказал адъютант, - что графиня,
ваша жена, собирается за границу. Вероятно, вздор...
- Может быть, - сказал Пьер, рассеянно оглядываясь вокруг себя. - А это
кто? - спросил он, указывая на невысокого старого человека в чистой синей
чуйке, с белою как снег большою бородой, такими же бровями и румяным лицом.
- Это? Это купец один, то есть он трактирщик, Верещагин. Вы слышали,
может быть, эту историю о прокламации?
- Ах, так это Верещагин! - сказал Пьер, вглядываясь в твердое и
спокойное лицо старого купца и отыскивая в нем выражение изменничества.
- Это не он самый. Это отец того, который написал прокламацию, - сказал
адъютант. - Тот молодой, сидит в яме, и ему, кажется, плохо будет.
Один старичок, в звезде, и другой - чиновник-немец, с крестом на шее,
подошли к разговаривающим.
- Видите ли, - рассказывал адъютант, - это запутанная история. Явилась
тогда, месяца два тому назад, эта прокламация. Графу донесли. Он приказал
расследовать. Вот Гаврило Иваныч разыскивал, прокламация эта побывала ровно
в шестидесяти трех руках. Приедет к одному: вы от кого имеете? - От того-то.
Он едет к тому: вы от кого? и т. д. добрались до Верещагина... недоученный
купчик, знаете, купчик-голубчик, - улыбаясь, сказал адъютант. - Спрашивают у
него: ты от кого имеешь? И главное, что мы знаем, от кого он имеет. Ему
больше не от кого иметь, как от почт-директора. Но уж, видно, там между ними
стачка была. Говорит: ни от кого, я сам сочинил. И грозили и просили, стал
на том: сам сочинил. Так и доложили графу. Граф велел призвать его. "От кого
у тебя прокламация?" - "Сам сочинил". Ну, вы знаете графа! - с гордой и
веселой улыбкой сказал адъютант. - Он ужасно вспылил, да и подумайте: этакая
наглость, ложь и упорство!..
- А! Графу нужно было, чтобы он указал на Ключарева, понимаю! - сказал
Пьер.
- Совсем не нужно", - испуганно сказал адъютант. - За Ключаревым и без
этого были грешки, за что он и сослан. Но дело в том, что граф очень был
возмущен. "Как же ты мог сочинить? - говорит граф. Взял со стола эту
"Гамбургскую газету". - Вот она. Ты не сочинил, а перевел, и перевел-то
скверно, потому что ты и по-французски, дурак, не знаешь". Что же вы
думаете? "Нет, говорит, я никаких газет не читал, я сочинил". - "А коли так,
то ты изменник, и я тебя предам суду, и тебя повесят. Говори, от кого
получил?" - "Я никаких газет не видал, а сочинил". Так и осталось. Граф и
отца призывал: стоит на своем. И отдали под суд, и приговорили, кажется, к
каторжной работе. Теперь отец пришел просить за него. Но дрянной мальчишка!
Знаете, эдакой купеческий сынишка, франтик, соблазнитель, слушал где-то
лекции и уж думает, что ему черт не брат. Ведь это какой молодчик! У отца
его трактир тут у Каменного моста, так в трактире, знаете, большой образ
бога вседержителя и представлен в одной руке скипетр, в другой держава; так
он взял этот образ домой на несколько дней и что же сделал! Нашел мерзавца
живописца...
В середине этого нового рассказа Пьера позвали к главнокомандующему.
Пьер вошел в кабинет графа Растопчина. Растопчин, сморщившись, потирал
лоб и глаза рукой, в то время как вошел Пьер. Невысокий человек говорил
что-то и, как только вошел Пьер, замолчал и вышел.
- А! здравствуйте, воин великий, - сказал Растопчин, как только вышел
этот человек. - Слышали про ваши prouesses! [26] Но не в том дело.
Mon cher, entre nous, [27] вы масон? - сказал граф Растопчин
строгим тоном, как будто было что-то дурное в этом, но что он намерен был
простить. Пьер молчал. - Mon cher, je suis bien informé, [28]
но я знаю, что есть масоны и масоны, и надеюсь, что вы не принадлежите к
тем, которые под видом спасенья рода человеческого хотят погубить Россию.
- Да, я масон, - отвечал Пьер.
- Ну вот видите ли, мой милый. Вам, я думаю, не безызвестно, что
господа Сперанский и Магницкий отправлены куда следует; то же сделано с
господином Ключаревым, то же и с другими, которые под видом сооружения храма
Соломона старались разрушить храм своего отечества. Вы можете понимать, что
на это есть причины и что я не мог бы сослать здешнего почт-директора, ежели
бы он не был вредный человек. Теперь мне известно, что вы послали ему свой.
экипаж для подъема из города и даже что вы приняли от него бумаги для
хранения. Я вас люблю и не желаю вам зла, и как вы в два раза моложе меня,
то я, как отец, советую вам прекратить всякое сношение с такого рода людьми
и самому уезжать отсюда как можно скорее.
- Но в чем же, граф, вина Ключарева? - спросил Пьер.
- Это мое дело знать и не ваше меня спрашивать, - вскрикнул Растопчин.
- Ежели его обвиняют в том, что он распространял прокламации Наполеона,
то ведь это не доказано, - сказал Пьер (не глядя на Растопчина), - и
Верещагина...
- Nous y voilà, [29] - вдруг нахмурившись, перебивая
Пьера, еще громче прежнего вскрикнул Растопчин. - Верещагин изменник и
предатель, который получит заслуженную казнь, - сказал Растопчин с тем жаром
злобы, с которым говорят люди при воспоминании об оскорблении. - Но я не
призвал вас для того, чтобы обсуждать мои дела, а для того, чтобы дать вам
совет или приказание, ежели вы этого хотите. Прошу вас прекратить сношения с
такими господами, как Ключарев, и ехать отсюда. А я дурь выбью, в ком бы она
ни была. - И, вероятно, спохватившись, что он как будто кричал на Безухова,
который еще ни в чем не был виноват, он прибавил, дружески взяв за руку
Пьера: - Nous sommes à la veille d'un désastre publique, et je
n'ai pas le temps de dire des gentillesses à tous ceux qui ont affaire
à moi. Голова иногда кругом идет! Eh! bien, mon cher, qu'est ce que
vous faites, vous personnellement? [30]
- Mais rien, [31] - отвечал Пьер, все не поднимая глаз и не
изменяя выражения задумчивого лица.
Граф нахмурился.
- Un conseil d'ami, mon cher. Décampez et au plutôt, c'est
tout ce que je vous dis. A bon entendeur salut! Прощайте, мой милый. Ах, да,
- прокричал он ему из двери, - правда ли, что графиня попалась в лапки des
saints pères de la Société de Jésus? [32]
Пьер ничего не ответил и, нахмуренный и сердитый, каким его никогда не
видали, вышел от Растопчина.
Когда он приехал домой, уже смеркалось. Человек восемь разных людей
побывало у него в этот вечер. Секретарь комитета, полковник его батальона,
управляющий, дворецкий и разные просители. У всех были дела до Пьера,
которые он должен был разрешить. Пьер ничего не понимал, не интересовался
этими делами и давал на все вопросы только такие ответы, которые бы
освободили его от этих людей. Наконец, оставшись один, он распечатал и
прочел письмо жены.
"Они - солдаты на батарее, князь Андрей убит... старик... Простота есть
покорность богу. Страдать надо... значение всего... сопрягать надо... жена
идет замуж... Забыть и понять надо..." И он, подойдя к постели, не
раздеваясь повалился на нее и тотчас же заснул.
Когда он проснулся на другой день утром, дворецкий пришел доложить, что
от графа Растопчина пришел нарочно посланный полицейский чиновник - узнать,
уехал ли или уезжает ли граф Безухов.
Человек десять разных людей, имеющих дело до Пьера, ждали его в
гостиной. Пьер поспешно оделся, и, вместо того чтобы идти к тем, которые
ожидали его, он пошел на заднее крыльцо и оттуда вышел в ворота.
С тех пор и до конца московского разорения никто из домашних Безуховых,
несмотря на все поиски, не видал больше Пьера и не знал, где он находился.
Ростовы до 1-го сентября, то есть до кануна вступления неприятеля в
Москву, оставались в городе.
После поступления Пети в полк казаков Оболенского и отъезда его в Белую
Церковь, где формировался этот полк, на графиню нашел страх. Мысль о том,
что оба ее сына находятся на войне, что оба они ушли из-под ее крыла, что
нынче или завтра каждый из них, а может быть, и оба вместе, как три сына
одной ее знакомой, могут быть убиты, в первый раз теперь, в это лето, с
жестокой ясностью пришла ей в голову. Она пыталась вытребовать к себе
Николая, хотела сама ехать к Пете, определить его куда-нибудь в Петербурге,
но и то и другое оказывалось невозможным. Петя не мог быть возвращен иначе,
как вместе с полком или посредством перевода в другой действующий полк.
Николай находился где-то в армии и после своего последнего письма, в котором
подробно описывал свою встречу с княжной Марьей, не давал о себе слуха.
Графиня не спала ночей и, когда засыпала, видела во сне убитых сыновей.
После многих советов и переговоров граф придумал наконец средство для
успокоения графини. Он перевел Петю из полка Оболенского в полк Безухова,
который формировался под Москвою. Хотя Петя и оставался в военной службе, но
при этом переводе графиня имела утешенье видеть хотя одного сына у себя под
крылышком и надеялась устроить своего Петю так, чтобы больше не выпускать
его и записывать всегда в такие места службы, где бы он никак не мог попасть
в сражение. Пока один Nicolas был в опасности, графине казалось (и она даже
каялась в этом), что она любит старшего больше всех остальных детей; но
когда меньшой, шалун, дурно учившийся, все ломавший в доме и всем надоевший
Петя, этот курносый Петя, с своими веселыми черными глазами, свежим румянцем
и чуть пробивающимся пушком на щеках, попал туда, к этим большим, страшным,
жестоким мужчинам, которые там что-то сражаются и что-то в этом находят
радостного, - тогда матери показалось, что его-то она любила больше, гораздо
больше всех своих детей. Чем ближе подходило то время, когда должен был
вернуться в Москву ожидаемый Петя, тем более увеличивалось беспокойство
графини. Она думала уже, что никогда не дождется этого счастия. Присутствие
не только Сони, но и любимой Наташи, даже мужа, раздражало графиню. "Что мне
за дело до них, мне никого не нужно, кроме Пети!" - думала она.
В последних числах августа Ростовы получили второе письмо от Николая.
Он писал из Воронежской губернии, куда он был послан за лошадьми. Письмо это
не успокоило графиню. Зная одного сына вне опасности, она еще сильнее стала
тревожиться за Петю.
Несмотря на то, что уже с 20-го числа августа почти все знакомые
Ростовых повыехали из Москвы, несмотря на то, что все уговаривали графиню
уезжать как можно скорее, она ничего не хотела слышать об отъезде до тех
пор, пока не вернется ее сокровище, обожаемый Петя. 28 августа приехал Петя.
Болезненно-страстная нежность, с которою мать встретила его, не понравилась
шестнадцатилетнему офицеру. Несмотря на то, что мать скрыла от него свое
намеренье не выпускать его теперь из-под своего крылышка, Петя понял ее
замыслы и, инстинктивно боясь того, чтобы с матерью не разнежничаться, не
обабиться (так он думал сам с собой), он холодно обошелся с ней, избегал ее
и во время своего пребывания в Москве исключительно держался общества
Наташи, к которой он всегда имел особенную, почти влюбленную братскую
нежность.
По обычной беспечности графа, 28 августа ничто еще не было готово для
отъезда, и ожидаемые из рязанской и московской деревень подводы для подъема
из дома всего имущества пришли только 30-го.
С 28 по 31 августа вся Москва была в хлопотах и движении. Каждый день в
Дорогомиловскую заставу ввозили и развозили по Москве тысячи раненых в
Бородинском сражении, и тысячи подвод, с жителями и имуществом, выезжали в
другие заставы. Несмотря на афишки Растопчина, или независимо от них, или
вследствие их, самые противоречащие и странные новости передавались по
городу. Кто говорил о том, что не велено никому выезжать; кто, напротив,
рассказывал, что подняли все иконы из церквей и что всех высылают насильно;
кто говорил, что было еще сраженье после Бородинского, в котором разбиты
французы; кто говорил, напротив, что все русское войско уничтожено; кто
говорил о московском ополчении, которое пойдет с духовенством впереди на Три
Горы; кто потихоньку рассказывал, что Августину не ведено выезжать, что
пойманы изменники, что мужики бунтуют и грабят тех, кто выезжает, и т. п., и
т. п. Но это только говорили, а в сущности, и те, которые ехали, и те,
которые оставались (несмотря на то, что еще не было совета в Филях, на
котором решено было оставить Москву), - все чувствовали, хотя и не
выказывали этого, что Москва непременно сдана будет и что надо как можно
скорее убираться самим и спасать свое имущество. Чувствовалось, что все
вдруг должно разорваться и измениться, но до 1-го числа ничто еще не
изменялось. Как преступник, которого ведут на казнь, знает, что вот-вот он
должен погибнуть, но все еще приглядывается вокруг себя и поправляет дурно
надетую шапку, так и Москва невольно продолжала свою обычную жизнь, хотя
знала, что близко то время погибели, когда разорвутся все те условные
отношения жизни, которым привыкли покоряться.
В продолжение этих трех дней, предшествовавших пленению Москвы, все
семейство Ростовых находилось в различных житейских хлопотах. Глава
семейства, граф Илья Андреич, беспрестанно ездил по городу, собирая со всех
сторон ходившие слухи, и дома делал общие поверхностные и торопливые
распоряжения о приготовлениях к отъезду.
Графиня следила за уборкой вещей, всем была недовольна и ходила за
беспрестанно убегавшим от нее Петей, ревнуя его к Наташе, с которой он
проводил все время. Соня одна распоряжалась практической стороной дела:
укладываньем вещей. Но Соня была особенно грустна и молчалива все это
последнее время. Письмо Nicolas, в котором он упоминал о княжне Марье,
вызвало в ее присутствии радостные рассуждения графини о том, как во встрече
княжны Марьи с Nicolas она видела промысл божий.
- Я никогда не радовалась тогда, - сказала графиня, - когда Болконский
был женихом Наташи, а я всегда желала, и у меня есть предчувствие, что
Николинька женится на княжне. И как бы это хорошо было!
Соня чувствовала, что это была правда, что единственная возможность
поправления дел Ростовых была женитьба на богатой и что княжна была хорошая
партия. Но ей было это очень горько. Несмотря на свое горе или, может быть,
именно вследствие своего горя, она на себя взяла все трудные заботы
распоряжений об уборке и укладке вещей и целые дни была занята. Граф и
графиня обращались к ней, когда им что-нибудь нужно было приказывать. Петя и
Наташа, напротив, не только не помогали родителям, но большею частью всем в
доме надоедали и мешали. И целый день почти слышны были в доме их беготня,
крики и беспричинный хохот. Они смеялись и радовались вовсе не оттого, что
была причина их смеху; но им на душе было радостно и весело, и потому все,
что ни случалось, было для них причиной радости и смеха. Пете было весело
оттого, что, уехав из дома мальчиком, он вернулся (как ему говорили все)
молодцом-мужчиной; весело было оттого, что он дома, оттого, что он из Белой
Церкви, где не скоро была надежда попасть в сраженье, попал в Москву, где на
днях будут драться; и главное, весело оттого, что Наташа, настроению духа
которой он всегда покорялся, была весела. Наташа же была весела потому, что
она слишком долго была грустна, и теперь ничто не напоминало ей причину ее
грусти, и она была здорова. Еще она была весела потому, что был человек,
который ею восхищался (восхищение других была та мазь колес, которая была
необходима для того, чтоб ее машина совершенно свободно двигалась), и Петя
восхищался ею. Главное же, веселы они были потому, что война была под
Москвой, что будут сражаться у заставы, что раздают оружие, что все бегут,
уезжают куда-то, что вообще происходит что-то необычайное, что всегда
радостно для человека, в особенности для молодого.
31-го августа, в субботу, в доме Ростовых все казалось перевернутым
вверх дном. Все двери были растворены, вся мебель вынесена или переставлена,
зеркала, картины сняты. В комнатах стояли сундуки, валялось сено, оберточная
бумага и веревки. Мужики и дворовые, выносившие вещи, тяжелыми шагами ходили
по паркету. На дворе теснились мужицкие телеги, некоторые уже уложенные
верхом и увязанные, некоторые еще пустые.
Голоса и шаги огромной дворни и приехавших с подводами мужиков звучали,
перекликиваясь, на дворе и в доме. Граф с утра выехал куда-то. Графиня, у
которой разболелась голова от суеты и шума, лежала в новой диванной с
уксусными повязками на голове. Пети не было дома (он пошел к товарищу, с
которым намеревался из ополченцев перейти в действующую армию). Соня
присутствовала в зале при укладке хрусталя и фарфора. Наташа сидела в своей
разоренной комнате на полу, между разбросанными платьями, лентами, шарфами,
и, неподвижно глядя на пол, держала в руках старое бальное платье, то самое
(уже старое по моде) платье, в котором она в первый раз была на
петербургском бале.
Наташе совестно было ничего не делать в доме, тогда как все были так
заняты, и она несколько раз с утра еще пробовала приняться за дело; но душа
ее не лежала к этому делу; а она не могла и не умела делать что-нибудь не от
всей души, не изо всех своих сил. Она постояла над Соней при укладке
фарфора, хотела помочь, но тотчас же бросила и пошла к себе укладывать свои
вещи. Сначала ее веселило то, что она раздавала свои платья и ленты
горничным, но потом, когда остальные все-таки надо было укладывать, ей это
показалось скучным.
- Дуняша, ты уложишь, голубушка? Да? Да?
И когда Дуняша охотно обещалась ей все сделать, Наташа села на пол,
взяла в руки старое бальное платье и задумалась совсем не о том, что бы
должно было занимать ее теперь. Из задумчивости, в которой находилась
Наташа, вывел ее говор девушек в соседней девичьей и звуки их поспешных
шагов из девичьей на заднее крыльцо. Наташа встала и посмотрела в окно. На
улице остановился огромный поезд раненых.
Девушки, лакеи, ключница, няня, повар, кучера, форейторы, поваренки
стояли у ворот, глядя на раненых.
Наташа, накинув белый носовой платок на волосы и придерживая его обеими
руками за кончики, вышла на улицу.
Бывшая ключница, старушка Мавра Кузминишна, отделилась от толпы,
стоявшей у ворот, и, подойдя к телеге, на которой была рогожная кибиточка,
разговаривала с лежавшим в этой телеге молодым бледным офицером. Наташа
подвинулась на несколько шагов и робко остановилась, продолжая придерживать
свой платок и слушая то, что говорила ключница.
- Что ж, у вас, значит, никого и нет в Москве? - говорила Мавра
Кузминишна. - Вам бы покойнее где на квартире... Вот бы хоть к нам. Господа
уезжают.
- Не знаю, позволят ли, - слабым голосом сказал офицер. - Вон
начальник... спросите, - и он указал на толстого майора, который возвращался
назад по улице по ряду телег.
Наташа испуганными глазами заглянула в лицо раненого офицера и тотчас
же пошла навстречу майору.
- Можно раненым у нас в доме остановиться? - спросила она.
Майор с улыбкой приложил руку к козырьку.
- Кого вам угодно, мамзель? - сказал он, суживая глаза и улыбаясь.
Наташа спокойно повторила свой вопрос, и лицо и вся манера ее, несмотря
на то, что она продолжала держать свой платок за кончики, были так серьезны,
что майор перестал улыбаться и, сначала задумавшись, как бы спрашивая себя,
в какой степени это можно, ответил ей утвердительно.
- О, да, отчего ж, можно, - сказал он.
Наташа слегка наклонила голову и быстрыми шагами вернулась к Мавре
Кузминишне, стоявшей над офицером и с жалобным участием разговаривавшей с
ним.
- Можно, он сказал, можно! - шепотом сказала Наташа.
Офицер в кибиточке завернул во двор Ростовых, и десятки телег с
ранеными стали, по приглашениям городских жителей, заворачивать в дворы и
подъезжать к подъездам домов Поварской улицы. Наташе, видимо, поправились
эти, вне обычных условий жизни, отношения с новыми людьми. Она вместе с
Маврой Кузминишной старалась заворотить на свой двор как можно больше
раненых.
- Надо все-таки папаше доложить, - сказала Мавра Кузминишна.
- Ничего, ничего, разве не все равно! На один день мы в гостиную
перейдем. Можно всю нашу половину им отдать.
- Ну, уж вы, барышня, придумаете! Да хоть и в флигеля, в холостую, к
нянюшке, и то спросить надо.
-- Ну, я спрошу.
Наташа побежала в дом и на цыпочках вошла в полуотворенную дверь
диванной, из которой пахло уксусом и гофманскими каплями.
- Вы спите, мама?
- Ах, какой сон! - сказала, пробуждаясь, только что задремавшая
графиня.
- Мама, голубчик, - сказала Наташа, становясь на колени перед матерью и
близко приставляя свое лицо к ее лицу. - Виновата, простите, никогда не
буду, я вас разбудила. Меня Мавра Кузминишна послала, тут раненых привезли,
офицеров, позволите? А им некуда деваться; я знаю, что вы позволите... -
говорила она быстро, не переводя духа.
- Какие офицеры? Кого привезли? Ничего не понимаю, - сказала графиня.
Наташа засмеялась, графиня тоже слабо улыбалась.
- Я знала, что вы позволите... так я так и скажу. - И Наташа, поцеловав
мать, встала и пошла к двери.
В зале она встретила отца, с дурными известиями возвратившегося домой.
- Досиделись мы! - с невольной досадой сказал граф. - И клуб закрыт, и
полиция выходит.
- Папа, ничего, что я раненых пригласила в дом? - сказала ему Наташа.
- Разумеется, ничего, - рассеянно сказал граф. - Не в том дело, а
теперь прошу, чтобы пустяками не заниматься, а помогать укладывать и ехать,
ехать, ехать завтра... - И граф передал дворецкому и людям то же приказание.
За обедом вернувшийся Петя рассказывал свои новости.
Он говорил, что нынче народ разбирал оружие в Кремле, что в афише
Растопчина хотя и сказано, что он клич кликнет дня за два, но что уж сделано
распоряжение наверное о том, чтобы завтра весь народ шел на Три Горы с
оружием, и что там будет большое сражение.
Графиня с робким ужасом посматривала на веселое, разгоряченное лицо
своего сына в то время, как он говорил это. Она знала, что ежели она скажет
слово о том, что она просит Петю не ходить на это сражение (она знала, что
он радуется этому предстоящему сражению), то он скажет что-нибудь о
мужчинах, о чести, об отечестве, - что-нибудь такое бессмысленное, мужское,
упрямое, против чего нельзя возражать, и дело будет испорчено, и поэтому,
надеясь устроить так, чтобы уехать до этого и взять с собой Петю, как
защитника и покровителя, она ничего не сказала Пете, а после обеда призвала
графа и со слезами умоляла его увезти ее скорее, в эту же ночь, если
возможно. С женской, невольной хитростью любви, она, до сих пор выказывавшая
совершенное бесстрашие, говорила, что она умрет от страха, ежели не уедут
нынче ночью. Она, не притворяясь, боялась теперь всего.