После всего того, что сказал ему Наполеон, после этих взрывов гнева и
после последних сухо сказанных слов:
"Je ne vous retiens plus, général, vous recevrez ma lettre",
Балашев был уверен, что Наполеон уже не только не пожелает его видеть, но
постарается не видать его -- оскорбленного посла и, главное, свидетеля его
непристойной горячности. Но, к удивлению своему, Балашев через Дюрока
получил в этот день приглашение к столу императора.
На обеде были Бессьер, Коленкур и Бертье. Наполеон встретил Балашева с
веселым и ласковым видом. Не только не было в нем выражения застенчивости
или упрека себе за утреннюю вспышку, но он, напротив, старался ободрить
Балашева. Видно было, что уже давно для Наполеона в его убеждении не
существовало возможности ошибок и что в его понятии все то, что он делал,
было хорошо не потому, что оно сходилось с представлением того, что хорошо и
дурно, но потому, что он делал это.
Император был очень весел после своей верховой прогулки по Вильне, в
которой толпы народа с восторгом встречали и провожали его. Во всех окнах
улиц, по которым он проезжал, были выставлены ковры, знамена, вензеля его, и
польские дамы, приветствуя его, махали ему платками.
За обедом, посадив подле себя Балашева, он обращался с ним не только
ласково, но обращался так, как будто он и Балашева считал в числе своих
придворных, в числе тех людей, которые сочувствовали его планам и должны
были радоваться его успехам. Между прочим разговором он заговорил о Москве и
стал спрашивать Балашева о русской столице, не только как спрашивает
любознательный путешественник о новом месте, которое он намеревается
посетить, но как бы с убеждением, что Балашев, как русский, должен быть
польщен этой любознательностью.
-- Сколько жителей в Москве, сколько домов? Правда ли, что Moscou
называют Moscou la sainte? [28] 28 Сколько церквей в Moscou? -
спрашивал он.
И на ответ, что церквей более двухсот, он сказал:
-- К чему такая бездна церквей?
-- Русские очень набожны, -- отвечал Балашев.
-- Впрочем, большое количество монастырей и церквей есть всегда признак
отсталости народа, -- сказал Наполеон, оглядываясь на Коленкура за оценкой
этого суждения.
Балашев почтительно позволил себе не согласиться с мнением французского
императора.
-- У каждой страны свои нравы, -- сказал он.
-- Но уже нигде в Европе нет ничего подобного, -- сказал Наполеон.
-- Прошу извинения у вашего величества, -- сказал Балашев, -- кроме
России, есть еще Испания, где также много церквей и монастырей.
Этот ответ Балашева, намекавший на недавнее поражение французов в
Испании, был высоко оценен впоследствии, по рассказам Балашева, при дворе
императора Александра и очень мало был оценен теперь, за обедом Наполеона, и
прошел незаметно.
По равнодушным и недоумевающим лицам господ маршалов видно было, что
они недоумевали, в чем тут состояла острота, на которую намекала интонация
Балашева. "Ежели и была она, то мы не поняли ее или она вовсе не остроумна",
-- говорили выражения лиц маршалов. Так мало был оценен этот ответ, что
Наполеон даже решительно не заметил его и наивно спросил Балашева о том, на
какие города идет отсюда прямая дорога к Москве. Балашев, бывший все время
обеда настороже, отвечал, что comme tout chemin mène à Rome, tout
chemin mène à Moscou, [29] что есть много дорог, и что в
числе этих разных путей есть дорога на Полтаву, которую избрал Карл XII,
сказал Балашев, невольно вспыхнув от удовольствия в удаче этого ответа. Не
успел Балашев досказать последних слов: "Poltawa", как уже Коленкур
заговорил о неудобствах дороги из Петербурга в Москву и о своих
петербургских воспоминаниях.
После обеда перешли пить кофе в кабинет Наполеона, четыре дня тому
назад бывший кабинетом императора Александра. Наполеон сел, потрогивая кофе
в севрской чашке, и указал на стул подло себя Балашеву.
Есть в человеке известное послеобеденное расположение духа, которое
сильнее всяких разумных причин заставляет человека быть довольным собой и
считать всех своими друзьями. Наполеон находился в этом расположении. Ему
казалось, что он окружен людьми, обожающими его. Он был убежден, что и
Балашев после его обеда был его другом и обожателем. Наполеон обратился к
нему с приятной и слегка насмешливой улыбкой.
-- Это та же комната, как мне говорили, в которой жил император
Александр. Странно, не правда ли, генерал? -- сказал он, очевидно, не
сомневаясь в том, что это обращение не могло не быть приятно его
собеседнику, так как оно доказывало превосходство его, Наполеона, над
Александром.
Балашев ничего не мог отвечать на это и молча наклонил голову.
-- Да, в этой комнате, четыре дня тому назад, совещались Винцингероде и
Штейн, -- с той же насмешливой, уверенной улыбкой продолжал Наполеон. --
Чего я не могу понять, -- сказал он, -- это того, что император Александр
приблизил к себе всех личных моих неприятелей. Я этого не... понимаю. Он не
подумал о том, что я могу сделать то же? -- с вопросом обратился он к
Балашеву, и, очевидно, это воспоминание втолкнуло его опять в тот след
утреннего гнева, который еще был свеж в нем.
-- И пусть он знает, что я это сделаю, -- сказал Наполеон, вставая и
отталкивая рукой свою чашку. -- Я выгоню из Германии всех его родных,
Виртембергских, Баденских, Веймарских... да, я выгоню их. Пусть он готовит
для них убежище в России!
Балашев наклонил голову, видом своим показывая, что он желал бы
откланяться и слушает только потому, что он не может не слушать того, что
ему говорят. Наполеон не замечал этого выражения; он обращался к Балашеву не
как к послу своего врага, а как к человеку, который теперь вполне предан ему
и должен радоваться унижению своего бывшего господина.
-- И зачем император Александр принял начальство над войсками? К чему
это? Война мое ремесло, а его дело царствовать, а не командовать войсками.
Зачем он взял на себя такую ответственность?
Наполеон опять взял табакерку, молча прошелся несколько раз по комнате
и вдруг неожиданно подошел к Балашеву и с легкой улыбкой так уверенно,
быстро, просто, как будто он делал какое-нибудь не только важное, но и
приятное для Балашева дело, поднял руку к лицу сорокалетнего русского
генерала и, взяв его за ухо, слегка дернул, улыбнувшись одними губами.
-- Avoir l'oreille tirée par l'Empereur [30] считалось
величайшей честью и милостью при французском дворе.
-- Eh bien, vous ne dites rien, admirateur et courtisan de l'Empereur
Alexandre? [31] -- сказал он, как будто смешно было быть в его
присутствии чьим-нибудь courtisan и admirateur, [32] кроме его,
Наполеона.
-- Готовы ли лошади для генерала? -- прибавил он, слегка наклоняя
голову в ответ на поклон Балашева.
-- Дайте ему моих, ему далеко ехать...
Письмо, привезенное Балашевым, было последнее письмо Наполеона к
Александру. Все подробности разговора были переданы русскому императору, и
война началась.
После своего свидания в Москве с Пьером князь Андреи уехал в Петербург
по делам, как он сказал своим родным, но, в сущности, для того, чтобы
встретить там князя Анатоля Курагина, которого он считал необходимым
встретить. Курагина, о котором он осведомился, приехав в Петербург, уже там
не было. Пьер дал знать своему шурину, что князь Андрей едет за ним. Анатоль
Курагин тотчас получил назначение от военного министра и уехал в Молдавскую
армию. В это же время в Петербурге князь Андрей встретил Кутузова, своего
прежнего, всегда расположенного к нему, генерала, и Кутузов предложил ему
ехать с ним вместе в Молдавскую армию, куда старый генерал назначался
главнокомандующим. Князь Андрей, получив назначение состоять при штабе
главной квартиры, уехал в Турцию.
Князь Андрей считал неудобным писать к Курагину и вызывать его. Не
подав нового повода к дуэли, князь Андрей считал вызов с своей стороны
компрометирующим графиню Ростову, и потому он искал личной встречи с
Курагиным, в которой он намерен был найти новый повод к дуэли. Но в Турецкой
армии ему также не удалось встретить Курагина, который вскоре после приезда
князя Андрея в Турецкую армию вернулся в Россию. В новой стране и в новых
условиях жизни князю Андрею стало жить легче. После измены своей невесты,
которая тем сильнее поразила его, чем старательнее он скрывал ото всех
произведенное на него действие, для него были тяжелы те условия жизни, в
которых он был счастлив, и еще тяжелее были свобода и независимость,
которыми он так дорожил прежде. Он не только не думал тех прежних мыслей,
которые в первый раз пришли ему, глядя на небо на Аустерлицком поле, которые
он любил развивать с Пьером и которые наполняли его уединение в Богучарове,
а потом в Швейцарии и Риме; но он даже боялся вспоминать об этих мыслях,
раскрывавших бесконечные и светлые горизонты. Его интересовали теперь только
самые ближайшие, не связанные с прежними, практические интересы, за которые
он ухватывался с тем большей жадностью, чем закрытое были от него прежние.
Как будто тот бесконечный удаляющийся свод неба, стоявший прежде над ним,
вдруг превратился в низкий, определенный, давивший его свод, в котором все
было ясно, но ничего не было вечного и таинственного.
Из представлявшихся ему деятельностей военная служба была самая простая
и знакомая ему. Состоя в должности дежурного генерала при штабе Кутузова, он
упорно и усердно занимался делами, удивляя Кутузова своей охотой к работе и
аккуратностью. Не найдя Курагина в Турции, князь Андрей не считал
необходимым скакать за ним опять в Россию; но при всем том он знал, что,
сколько бы ни прошло времени, он не мог, встретив Курагина, несмотря на все
презрение, которое он имел к нему, несмотря на все доказательства, которые
он делал себе, что ему не стоит унижаться до столкновения с ним, он знал,
что, встретив его, он не мог не вызвать его, как не мог голодный человек не
броситься на пищу. И это сознание того, что оскорбление еще не вымещено, что
злоба не излита, а лежит на сердце, отравляло то искусственное спокойствие,
которое в виде озабоченно-хлопотливой и несколько честолюбивой и тщеславной
деятельности устроил себе князь Андрей в Турции.
В 12-м году, когда до Букарешта (где два месяца жил Кутузов, проводя
дни и ночи у своей валашки) дошла весть о войне с Наполеоном, князь Андрей
попросил у Кутузова перевода в Западную армию. Кутузов, которому уже надоел
Болконский своей деятельностью, служившей ему упреком в праздности, Кутузов
весьма охотно отпустил его и дал ему поручение к Барклаю де Толли.
Прежде чем ехать в армию, находившуюся в мае в Дрисском лагере, князь
Андрей заехал в Лысые Горы, которые были на самой его дороге, находясь в
трех верстах от Смоленского большака. Последние три года и жизни князя
Андрея было так много переворотов, так много он передумал, перечувствовал,
перевидел (он объехал и запад и восток), что его странно и неожиданно
поразило при въезде в Лысые Горы все точно то же, до малейших подробностей,
-- точно то же течение жизни. Он, как в заколдованный, заснувший замок,
въехал в аллею и в каменные ворота лысогорского дома. Та же степенность, та
же чистота, та же тишина были в этом доме, те же мебели, те же стены, те же
звуки, тот же запах и те же робкие лица, только несколько постаревшие.
Княжна Марья была все та же робкая, некрасивая, стареющаяся девушка, в
страхе и вечных нравственных страданиях, без пользы и радости проживающая
лучшие годы своей жизни. Bourienne была та же радостно пользующаяся каждой
минутой своей жизни и исполненная самых для себя радостных надежд, довольная
собой, кокетливая девушка. Она только стала увереннее, как показалось князю
Андрею. Привезенный им из Швейцарии воспитатель Десаль был одет в сюртук
русского покроя, коверкая язык, говорил по-русски со слугами, но был все тот
же ограниченно-умный, образованный, добродетельный и педантический
воспитатель. Старый князь переменился физически только тем, что с боку рта у
него стал заметен недостаток одного зуба; нравственно он был все такой же,
как и прежде, только с еще большим озлоблением и недоверием к
действительности того, что происходило в мире. Один только Николушка вырос,
переменился, разрумянился, оброс курчавыми темными волосами и, сам не зная
того, смеясь и веселясь, поднимал верхнюю губку хорошенького ротика точно
так же, как ее поднимала покойница маленькая княгиня. Он один не слушался
закона неизменности в этом заколдованном, спящем замке. Но хотя по внешности
все оставалось по-старому, внутренние отношения всех этих лиц изменились, с
тех пор как князь Андрей не видал их. Члены семейства были разделены на два
лагеря, чуждые и враждебные между собой, которые сходились теперь только при
нем, -- для него изменяя свой обычный образ жизни. К одному принадлежали
старый князь, m-lle Bourienne и архитектор, к другому -- княжна Марья,
Десаль, Николушка и все няньки и мамки.
Во время его пребывания в Лысых Горах все домашние обедали вместе, но
всем было неловко, и князь Андрей чувствовал, что он гость, для которого
делают исключение, что он стесняет всех своим присутствием. Во время обеда
первого дня князь Андрей, невольно чувствуя это, был молчалив, и старый
князь, заметив неестественность его состояния, тоже угрюмо замолчал и сейчас
после обеда ушел к себе. Когда ввечеру князь Андрей пришел к нему и,
стараясь расшевелить его, стал рассказывать ему о кампании молодого графа
Каменского, старый князь неожиданно начал с ним разговор о княжне Марье,
осуждая ее за ее суеверие, за ее нелюбовь к m-lle Bourienne, которая, по его
словам, была одна истинно предана ему.
Старый князь говорил, что ежели он болен, то только от княжны Марьи;
что она нарочно мучает и раздражает его; что она баловством и глупыми речами
портит маленького князя Николая. Старый князь знал очень хорошо, что он
мучает свою дочь, что жизнь ее очень тяжела, но знал тоже, что он не может
не мучить ее и что она заслуживает этого. "Почему же князь Андрей, который
видит это, мне ничего не говорит про сестру? -- думал старый князь. -- Что
же он думает, что я злодей или старый дурак, без причины отдалился от дочери
и приблизил к себе француженку? Он не понимает, и потому надо объяснить ему,
надо, чтоб он выслушал", -- думал старый князь. И он стал объяснять причины,
по которым он не мог переносить бестолкового характера дочери.
-- Ежели вы спрашиваете меня, -- сказал князь Андрей, не глядя на отца
(он в первый раз в жизни осуждал своего отца), -- я не хотел говорить; но
ежели вы меня спрашиваете, то я скажу вам откровенно свое мнение насчет
всего этого. Ежели есть недоразумения и разлад между вами и Машей, то я
никак не могу винить ее -- я знаю, как она вас любит и уважает. Ежели уж вы
спрашиваете меня, -- продолжал князь Андрей, раздражаясь, потому что он
всегда был готов на раздражение в последнее время, -- то я одно могу
сказать: ежели есть недоразумения, то причиной их ничтожная женщина, которая
бы не должна была быть подругой сестры.
Старик сначала остановившимися глазами смотрел на сына и ненатурально
открыл улыбкой новый недостаток зуба, к которому князь Андрей не мог
привыкнуть.
-- Какая же подруга, голубчик? А? Уж переговорил! А?
-- Батюшка, я не хотел быть судьей, -- сказал князь Андрей желчным и
жестким тоном, -- но вы вызвали меня, и я сказал и всегда скажу, что княжна
Марья ни виновата, а виноваты... виновата эта француженка...
-- А присудил!.. присудил!.. -- сказал старик тихим голосом и, как
показалось князю Андрею, с смущением, но потом вдруг он вскочил и закричал:
-- Вон, вон! Чтоб духу твоего тут не было!..
Князь Андрей хотел тотчас же уехать, но княжна Марья упросила остаться
еще день. В этот день князь Андрей не виделся с отцом, который не выходил и
никого не пускал к себе, кроме m-lle Bourienne и Тихона, и спрашивал
несколько раз о том, уехал ли его сын. На другой день, перед отъездом, князь
Андрей пошел на половину сына. Здоровый, по матери кудрявый мальчик сел ему
на колени. Князь Андрей начал сказывать ему сказку о Синей Бороде, но, не
досказав, задумался. Он думал не об этом хорошеньком мальчике-сыне в то
время, как он его держал на коленях, а думал о себе. Он с ужасом искал и не
находил в себе ни раскаяния в том, что он раздражил отца, ни сожаления о
том, что он (в ссоре в первый раз в жизни) уезжает от него. Главнее всего
ему было то, что он искал и не находил той прежней нежности к сыну, которую
он надеялся возбудить в себе, приласкав мальчика и посадив его к себе на
колени.
-- Ну, рассказывай же, -- говорил сын. Князь Андрей, не отвечая ему,
снял его с колон и пошел из комнаты.
Как только князь Андрей оставил свои ежедневные занятия, в особенности
как только он вступил в прежние условия жизни, в которых он был еще тогда,
когда он был счастлив, тоска жизни охватила его с прежней силой, и он спешил
поскорее уйти от этих воспоминаний и найти поскорее какое-нибудь дело.
-- Ты решительно едешь, André? - сказала ему сестра.
-- Слава богу, что могу ехать, -- сказал князь Андрей, -- очень жалею,
что ты не можешь.
-- Зачем ты это говоришь! -- сказала княжна Марья. -- Зачем ты это
говоришь теперь, когда ты едешь на эту страшную войну и он так стар! M-lle
Bourienne говорила, что он спрашивал про тебя... -- Как только она начала
говорить об этом, губы ее задрожали и слезы закапали. Князь Андрей
отвернулся от нее и стал ходить по комнате.
-- Ах, боже мой! Боже мой! -- сказал он. -- И как подумаешь, что и кто
-- какое ничтожество может быть причиной несчастья людей! -- сказал он со
злобою, испугавшею княжну Марью.
Она поняла, что, говоря про людей, которых он называл ничтожеством, он
разумел не только m-lle Bourienne, делавшую его несчастие, но и того
человека, который погубил его счастие.
-- André, об одном я прошу, я умоляю тебя, -- сказала она,
дотрогиваясь до его локтя и сияющими сквозь слезы глазами глядя на него. --
Я понимаю тебя (княжна Марья опустила глаза). Не думай, что горе сделали
люди. Люди -- орудие его. -- Она взглянула немного повыше головы князя
Андрея тем уверенным, привычным взглядом, с которым смотрят на знакомое
место портрета. -- Горе послано им, а не людьми. Люди -- его орудия, они не
виноваты. Ежели тебе кажется, что кто-нибудь виноват перед тобой, забудь это
и прости. Мы не имеем права наказывать. И ты поймешь счастье прощать.
-- Ежели бы я был женщина, я бы это делал, Marie. Это добродетель
женщины. Но мужчина не должен и не может забывать и прощать, -- сказал он,
и, хотя он до этой минуты не думал о Курагине, вся невымещенная злоба вдруг
поднялась в его сердце. "Ежели княжна Марья уже уговаривает меня простить,
то, значит, давно мне надо было наказать", -- подумал он. И, не отвечая
более княжне Марье, он стал думать теперь о той радостной, злобной минуте,
когда он встретит Курагина, который (он знал) находится в армии.
Княжна Марья умоляла брата подождать еще день, говорила о том, что она
знает, как будет несчастлив отец, ежели Андрей уедет, не помирившись с ним;
но князь Андрей отвечал, что он, вероятно, скоро приедет опять из армии, что
непременно напишет отцу и что теперь чем дольше оставаться, тем больше
растравится этот раздор.
-- Adieu, André! Rappelez-vous que les malheurs viennent de Dieu,
et que les hommes ne sont jamais coupables, [33] -- были последние
слова, которые он слышал от сестры, когда прощался с нею.
"Так это должно быть! -- думал князь Андрей, выезжая из аллеи
лысогорского дома. -- Она, жалкое невинное существо, остается на съедение
выжившему из ума старику. Старик чувствует, что виноват, но не может
изменить себя. Мальчик мой растет и радуется жизни, в которой он будет таким
же, как и все, обманутым или обманывающим. Я еду в армию, зачем? -- сам не
знаю, и желаю встретить того человека, которого презираю, для того чтобы
дать ему случай убить меня и посмеяться надо мной!И прежде были все те же
условия жизни, но прежде они все вязались между собой, а теперь все
рассыпалось. Одни бессмысленные явления, без всякой связи, одно за другим
представлялись князю Андрею.