Вечером 1-го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф
Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный
совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять
участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере
взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее
настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и
ничтожным, - огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин
вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в
первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В
письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за
Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения
войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только
со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого
Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос
говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую
ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, - граф
Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это,
сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное
ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в
своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели:
De maintenir la tranquillité à Moscou et d'en faire partir les
habitants. [45] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие
Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская
святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей
обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? - Для того, чтобы соблюсти
спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего
вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие
предметы? - Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа
Растопчина. Стоит только допустить, что что-нибудь угрожало народному
спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в
Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к
возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему
должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не
произошло ничего похожего на возмущение. 1-го, 2-го сентября более десяти
тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе
главнокомандующего и привлеченной им самим, - ничего не было. Очевидно, что
еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского
сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере,
вероятно, - ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей
оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху,
зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших
кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего
понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления
неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль
руководителя народного чувства - сердца России. Ему не только казалось (как
это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями
жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством
своих воззваний и афиш, писанных тем ерническим языком, который в своей
среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху.
Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он
так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость
оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и
он вдруг потерял из-под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал,
что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в
оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его
желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию
чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только
тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми,
одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но
знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся
воображением в это новое положение.
Вся деятельность его, старательная и энергическая (насколько она была
полезна и отражалась на народ - это другой вопрос), вся деятельность его
была направлена только на то, чтобы возбудить в жителях то чувство, которое
он сам испытывал, - патриотическую ненависть к французам и уверенность в
себе.
Но когда событие принимало свои настоящие, исторические размеры, когда
оказалось недостаточным только словами выражать свою ненависть к французам,
когда нельзя было даже сражением выразить эту ненависть, когда уверенность в
себе оказалась бесполезною по отношению к одному вопросу Москвы, когда все
население, как один человек, бросая свои имущества, потекло вон из Москвы,
показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства, -
тогда роль, выбранная Растопчиным, оказалась вдруг бессмысленной. Он
почувствовал себя вдруг одиноким, слабым и смешным, без почвы под ногами.
Получив, пробужденный от сна, холодную и повелительную записку от
Кутузова, Растопчин почувствовал себя тем более раздраженным, чем более он
чувствовал себя виновным. В Москве оставалось все то, что именно было
поручено ему, все то казенное, что ему должно было вывезти. Вывезти все не
было возможности.
"Кто же виноват в этом, кто допустил до этого? - думал он. -
Разумеется, не я. У меня все было готово, я держал Москву вот как! И вот до
чего они довели дело! Мерзавцы, изменники!" - думал он, не определяя
хорошенько того, кто были эти мерзавцы и изменники, но чувствуя
необходимость ненавидеть этих кого-то изменников, которые были виноваты в
том фальшивом и смешном положении, в котором он находился.
Всю эту ночь граф Растопчин отдавал приказания, за которыми со всех
сторон Москвы приезжали к нему. Приближенные никогда не видали графа столь
мрачным и раздраженным.
"Ваше сиятельство, из вотчинного департамента пришли, от директора за
приказаниями... Из консистории, из сената, из университета, из
воспитательного дома, викарный прислал... спрашивает... О пожарной команде
как прикажете? Из острога смотритель... из желтого дома смотритель..." - всю
ночь, не переставая, докладывали графу.
На все эта вопросы граф давал короткие и сердитые ответы, показывавшие,
что приказания его теперь не нужны, что все старательно подготовленное им
дело теперь испорчено кем-то и что этот кто-то будет нести всю
ответственность за все то, что произойдет теперь.
- Ну, скажи ты этому болвану, - отвечал он на запрос от вотчинного
департамента, - чтоб он оставался караулить свои бумаги. Ну что ты
спрашиваешь вздор о пожарной команде? Есть лошади - пускай едут во Владимир.
Не французам оставлять.
- Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумасшедшего дома, как
прикажете?
- Как прикажу? Пускай едут все, вот и все... А сумасшедших выпустить в
городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито крикнул на
смотрителя:
- Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет? Пустить их, и
все!
- Ваше сиятельство, есть политические: Мешков, Верещагин.
- Верещагин! Он еще не повешен? - крикнул Растопчин. - Привести его ко
мне.
К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто
больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали
сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было
делать.
Граф велел подавать лошадей, чтобы ехать в Сокольники, и, нахмуренный,
желтый и молчаливый, сложив руки, сидел в своем кабинете.
Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется, что только
его усилиями движется всо ему подведомственное народонаселение, и в этом
сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную награду
за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море
спокойно, правителю-администратору, с своей утлой лодочкой упирающемуся
шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его
усилиями двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре,
взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение
невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает
до двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя,
источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека.
Растопчин чувствовал это, и это-то раздражало его. Полицеймейстер,
которого остановила толпа, вместе с адъютантом, который пришел доложить, что
лошади готовы, вошли к графу. Оба были бледны, и полицеймейстер, передав об
исполнении своего поручения, сообщил, что на дворе графа стояла огромная
толпа народа, желавшая его видеть.
Растопчин, ни слова не отвечая, встал и быстрыми шагами направился в
свою роскошную светлую гостиную, подошел к двери балкона, взялся за ручку,
оставил ее и перешел к окну, из которого виднее была вся толпа. Высокий
малый стоял в передних рядах и с строгим лицом, размахивая рукой, говорил
что-то. Окровавленный кузнец с мрачным видом стоял подле него. Сквозь
закрытые окна слышен был гул голосов.
- Готов экипаж? - сказал Растопчин, отходя от окна.
- Готов, ваше сиятельство, - сказал адъютант.
Растопчин опять подошел к двери балкона.
- Да чего они хотят? - спросил он у полицеймейстера.
- Ваше сиятельство, они говорят, что собрались идти на французов по
вашему приказанью, про измену что-то кричали. Но буйная толпа, ваше
сиятельство. Я насилу уехал. Ваше сиятельство, осмелюсь предложить...
- Извольте идти, я без вас знаю, что делать, - сердито крикнул
Растопчин. Он стоял у двери балкона, глядя на толпу. "Вот что они сделали с
Россией! Вот что они сделали со мной!" - думал Растопчин, чувствуя
поднимающийся в своей душе неудержимый гнев против кого-то того, кому можно
было приписать причину всего случившегося. Как это часто бывает с горячими
людьми, гнев уже владел им, но он искал еще для него предмета. "La
voilà la populace, la lie du peuple, - думал он, глядя на толпу, - la
plèbe qu'ils ont soulevée par leur sottise. Il leur faut une
victime, [46] - пришло ему в голову, глядя на размахивающего рукой
высокого малого. И по тому самому это пришло ему в голову, что ему самому
нужна была эта жертва, этот предмет для своего гнева.
- Готов экипаж? - в другой раз спросил он.
- Готов, ваше сиятельство. Что прикажете насчет Верещагина? Он ждет у
крыльца, - отвечал адъютант.
- А! - вскрикнул Растопчин, как пораженный каким-то неожиданным
воспоминанием.
И, быстро отворив дверь, он вышел решительными шагами на балкон. Говор
вдруг умолк, шапки и картузы снялись, и все глаза поднялись к вышедшему
графу.
- Здравствуйте, ребята! - сказал граф быстро и громко. - Спасибо, что
пришли. Я сейчас выйду к вам, но прежде всего нам надо управиться с злодеем.
Нам надо наказать злодея, от которого погибла Москва. Подождите меня! - И
граф так же быстро вернулся в покои, крепко хлопнув дверью.
По толпе пробежал одобрительный ропот удовольствия. "Он, значит,
злодеев управит усех! А ты говоришь француз... он тебе всю дистанцию
развяжет!" - говорили люди, как будто упрекая друг друга в своем маловерии.
Через несколько минут из парадных дверей поспешно вышел офицер,
приказал что-то, и драгуны вытянулись. Толпа от балкона жадно подвинулась к
крыльцу. Выйдя гневно-быстрыми шагами на крыльцо, Растопчин поспешно
оглянулся вокруг себя, как бы отыскивая кого-то.
- Где он? - сказал граф, и в ту же минуту, как он сказал это, он увидал
из-за угла дома выходившего между, двух драгун молодого человека с длинной
тонкой шеей, с до половины выбритой и заросшей головой. Молодой человек этот
был одет в когда-то щегольской, крытый синим сукном, потертый лисий тулупчик
и в грязные посконные арестантские шаровары, засунутые в нечищеные,
стоптанные тонкие сапоги. На тонких, слабых ногах тяжело висели кандалы,
затруднявшие нерешительную походку молодого человека.
- А ! - сказал Растопчин, поспешно отворачивая свой взгляд от молодого
человека в лисьем тулупчике и указывая на нижнюю ступеньку крыльца. -
Поставьте его сюда! - Молодой человек, брянча кандалами, тяжело переступил
на указываемую ступеньку, придержав пальцем нажимавший воротник тулупчика,
повернул два раза длинной шеей и, вздохнув, покорным жестом сложил перед
животом тонкие, нерабочие руки.
Несколько секунд, пока молодой человек устанавливался на ступеньке,
продолжалось молчание. Только в задних рядах сдавливающихся к одному месту
людей слышались кряхтенье, стоны, толчки и топот переставляемых ног.
Растопчин, ожидая того, чтобы он остановился на указанном месте,
хмурясь потирал рукою лицо.
- Ребята! - сказал Растопчин металлически-звонким голосом, - этот
человек, Верещагин - тот самый мерзавец, от которого погибла Москва.
Молодой человек в лисьем тулупчике стоял в покорной позе, сложив кисти
рук вместе перед животом и немного согнувшись. Исхудалое, с безнадежным
выражением, изуродованное бритою головой молодое лицо его было опущено вниз.
При первых словах графа он медленно поднял голову и поглядел снизу на графа,
как бы желая что-то сказать ему или хоть встретить его взгляд. Но Растопчин
не смотрел на него. На длинной тонкой шее молодого человека, как веревка,
напружилась и посинела жила за ухом, и вдруг покраснело лицо.
Все глаза были устремлены на него. Он посмотрел на толпу, и, как бы
обнадеженный тем выражением, которое он прочел на лицах людей, он печально и
робко улыбнулся и, опять опустив голову, поправился ногами на ступеньке.
- Он изменил своему царю и отечеству, он передался Бонапарту, он один
из всех русских осрамил имя русского, и от него погибает Москва, - говорил
Растопчин ровным, резким голосом; но вдруг быстро взглянул вниз на
Верещагина, продолжавшего стоять в той же покорной позе. Как будто взгляд
этот взорвал его, он, подняв руку, закричал почти, обращаясь к народу: -
Своим судом расправляйтесь с ним! отдаю его вам!
Народ молчал и только все теснее и теснее нажимал друг на друга.
Держать друг друга, дышать в этой зараженной духоте, не иметь силы
пошевелиться и ждать чего-то неизвестного, непонятного и страшного
становилось невыносимо. Люди, стоявшие в передних рядах, видевшие и
слышавшие все то, что происходило перед ними, все с испуганно-широко
раскрытыми глазами и разинутыми ртами, напрягая все свои силы, удерживали на
своих спинах напор задних.
- Бей его!.. Пускай погибнет изменник и не срамит имя русского! -
закричал Растопчин. - Руби! Я приказываю! - Услыхав не слова, но гневные
звуки голоса Растопчина, толпа застонала и надвинулась, но опять
остановилась.
- Граф!.. - проговорил среди опять наступившей минутной тишины робкий и
вместе театральный голос Верещагина. - Граф, один бог над нами... - сказал
Верещагин, подняв голову, и опять налилась кровью толстая жила на его тонкой
шее, и краска быстро выступила и сбежала с его лица. Он не договорил того,
что хотел сказать.
- Руби его! Я приказываю!.. - прокричал Растопчин, вдруг побледнев так
же, как Верещагин.
- Сабли вон! - крикнул офицер драгунам, сам вынимая саблю.
Другая еще сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних
рядов, волна эта сдвинула переднии, шатая, поднесла к самым ступеням
крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся
поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным.
- Руби! - прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с
исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове.
"А!" - коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и
как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления
и ужаса пробежал по толпе.
"О господи!" - послышалось чье-то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он
жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей
степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу,
прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить
его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как
последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта
последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила
все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса,
заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он
наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним
вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики
задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только
возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного,
до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную
поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди,
которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила
их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны
в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
"Топором-то бей, что ли?.. задавили... Изменщик, Христа продал!..
жив... живущ... по делам вору мука. Запором-то!.. Али жив?"
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились
равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около
лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было
сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
"О господи, народ-то что зверь, где же живому быть!" - слышалось в
толпе. - И малый-то молодой... должно, из купцов, то-то народ!.. сказывают,
не тот... как же не тот... О господи... Другого избили, говорят, чуть жив...
Эх, народ... Кто греха не боится...- говорили теперь те же люди, с
болезненно-жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим,
измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа
на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два
драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная,
измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь,
волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и
заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к
заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем,
опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты
нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся,
как в лихорадке, нижнюю челюсть.
- Ваше сиятельство, сюда... куда изволите?.. сюда пожалуйте, -
проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах
был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему
указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы
слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в
свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше
криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь
волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. "La populace
est terrible, elle est hideuse, - думал он по-французски. - Ils sont сошше
les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [47] "Граф!
один бог над нами!" - вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное
чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было
мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. "J'avais
d'autres devoirs, - подумал он. - Il fallait apaiser le peuple. Bien
d'autres victimes ont péri et périssent pour le bien publique",
[48] - и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в
отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, -
не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич
Растопчин жертвует собою для bien publique), [49] но о себе как о
главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. "Ежели бы я
был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait été tout
autrement tracée, [50] но я должен был сохранить и жизнь и
достоинство главнокомандующего".
Слегка покачиваясь на мягких рессорах экипажа и не слыша более страшных
звуков толпы, Растопчин физически успокоился, и, как это всегда бывает,
одновременно с физическим успокоением ум подделал для него и причины
нравственного успокоения. Мысль, успокоившая Растопчина, была не новая. С
тех пор как существует мир и люди убивают друг друга, никогда ни один
человек не совершил преступления над себе подобным, не успокоивая себя этой
самой мыслью. Мысль эта есть le bien publique, [51] предполагаемое
благо других людей.
Для человека, не одержимого страстью, благо это никогда не известно; но
человек, совершающий преступление, всегда верно знает, в чем состоит это
благо. И Растопчин теперь знал это.
Он не только в рассуждениях своих не упрекал себя в сделанном им
поступке, но находил причины самодовольства в том, что он так удачно умел
воспользоваться этим à propos [52] - наказать преступника и
вместе с тем успокоить толпу.
"Верещагин был судим и приговорен к смертной казни, - думал Растопчин
(хотя Верещагин сенатом был только приговорен к каторжной работе). - Он был
предатель и изменник; я не мог оставить его безнаказанным, и потом je
faisais d'une pierre deux coups; [53] я для успокоения отдавал
жертву народу и казнил злодея".
Приехав в свой загородный дом и занявшись домашними распоряжениями,
граф совершенно успокоился.
Через полчаса граф ехал на быстрых лошадях через Сокольничье поле, уже
не вспоминая о том, что было, и думая и соображая только о том, что будет.
Он ехал теперь к Яузскому мосту, где, ему сказали, был Кутузов. Граф
Растопчин готовил в своем воображении те гневные в колкие упреки, которые он
выскажет Кутузову за его обман. Он даст почувствовать этой старой придворной
лисице, что ответственность за все несчастия, имеющие произойти от
оставления столицы, от погибели России (как думал Растопчин), ляжет на одну
его выжившую из ума старую голову. Обдумывая вперед то, что он скажет ему,
Растопчин гневно поворачивался в коляске и сердито оглядывался по сторонам.
Сокольничье поле было пустынно. Только в конце его, у богадельни и
желтого дома, виднелась кучки людей в белых одеждах и несколько одиноких,
таких же людей, которые шли по полю, что-то крича и размахивая руками.
Один вз них бежал наперерез коляске графа Растопчина. И сам граф
Растопчин, и его кучер, и драгуны, все смотрели с смутным чувством ужаса и
любопытства на этих выпущенных сумасшедших и в особенности на того, который
подбегал к вим.
Шатаясь на своих длинных худых ногах, в развевающемся халате,
сумасшедший этот стремительно бежал, не спуская глаз с Растопчина, крича ему
что-то хриплым голосом и делая знаки, чтобы он остановился. Обросшее
неровными клочками бороды, сумрачное и торжественное лицо сумасшедшего было
худо и желто. Черные агатовые зрачки его бегали низко и тревожно по
шафранно-желтым белкам.
- Стой! Остановись! Я говорю! - вскрикивал он пронзительно и опять
что-то, задыхаясь, кричал с внушительными интонациями в жестами.
Он поравнялся с коляской и бежал с ней рядом.
- Трижды убили меня, трижды воскресал из мертвых. Они побили каменьями,
распяли меня... Я воскресну... воскресну... воскресну. Растерзали мое тело.
Царствие божие разрушится... Трижды разрушу и трижды воздвигну его, - кричал
он, все возвышая и возвышая голос. Граф Растопчин вдруг побледнел так, как
он побледнел тогда, когда толпа бросилась на Верещагина. Он отвернулся.
- Пош... пошел скорее! - крикнул он на кучера дрожащим голосом.
Коляска помчалась во все ноги лошадей; но долго еще позади себя граф
Растопчин слышал отдаляющийся безумный, отчаянный крик, а перед глазами
видел одно удивленно-испуганное, окровавленное лицо изменника в меховом
тулупчике.
Как ни свежо было это воспоминание, Растопчин чувствовал теперь, что
оно глубоко, до крови, врезалось в его сердце. Он ясно чувствовал теперь,
что кровавый след этого воспоминания никогда не заживет, но что, напротив,
чем дальше, тем злее, мучительнее будет жить до конца жизни это страшное
воспоминание в его сердце. Он слышал, ему казалось теперь, звуки своих слов:
"Руби его, вы головой ответите мне!" - "Зачем я сказал эти слова!
Как-то нечаянно сказал... Я мог не сказать их (думал он): тогда ничего бы не
было". Он видел испуганное и потом вдруг ожесточившееся лицо ударившего
драгуна и взгляд молчаливого, робкого упрека, который бросил на него этот
мальчик в лисьем тулупе... "Но я не для себя сделал это. Я должен был
поступить так. La plèbe, le traître... le bien publique",
[54] - думал он.
У Яузского моста все еще теснилось войско. Было жарко. Кутузов,
нахмуренный, унылый, сидел на лавке около моста и плетью играл по песку,
когда с шумом подскакала к нему коляска. Человек в генеральском мундире, в
шляпе с плюмажем, с бегающими не то гневными, не то испуганными глазами
подошел к Кутузову и стал по-французски говорить ему что-то. Это был граф
Растопчин. Он говорил Кутузову, что явился сюда, потому что Москвы и столицы
нет больше и есть одна армия.
- Было бы другое, ежели бы ваша светлость не сказали мне, что вы не
сдадите Москвы, не давши еще сражения: всего этого не было бы! - сказал он.
Кутузов глядел на Растопчина и, как будто не понимая значения
обращенных к нему слов, старательно усиливался прочесть что-то особенное,
написанное в эту минуту на лице говорившего с ним человека. Растопчин,
смутившись, замолчал. Кутузов слегка покачал головой и, не спуская
испытующего взгляда с лица Растопчина, тихо проговорил:
- Да, я не отдам Москвы, не дав сражения.
Думал ли Кутузов совершенно о другом, говоря эти слова, или нарочно,
зная их бессмысленность, сказал их, но граф Растопчин ничего не ответил и
поспешно отошел от Кутузова. И странное дело! Главнокомандующий Москвы,
гордый граф Растопчин, взяв в руки нагайку, подошел к мосту и стал с криком
разгонять столпившиеся повозки.