В четвертом часу пополудни войска Мюрата вступали в Москву. Впереди
ехал отряд виртембергских гусар, позади верхом, с большой свитой, ехал сам
неаполитанский король.
Около середины Арбата, близ Николы Явленного, Мюрат остановился, ожидая
известия от передового отряда о том, в каком положении находилась городская
крепость "le Kremlin".
Вокруг Мюрата собралась небольшая кучка людей из остававшихся в Москве
жителей. Все с робким недоумением смотрели на странного, изукрашенного
перьями и золотом длинноволосого начальника.
- Что ж, это сам, что ли, царь ихний? Ничево! - слышались тихие голоса.
Переводчик подъехал к кучке народа.
- Шапку-то сними... шапку-то, - заговорили в толпе, обращаясь друг к
другу. Переводчик обратился к одному старому дворнику и спросил, далеко ли
до Кремля? Дворник, прислушиваясь с недоумением к чуждому ему польскому
акценту и не признавая звуков говора переводчика за русскую речь, не
понимал, что ему говорили, и прятался за других.
Мюрат подвинулся к переводчику в велел спросить, где русские войска.
Один из русских людей понял, чего у него спрашивали, и несколько голосов
вдруг стали отвечать переводчику. Французский офицер из передового отряда
подъехал к Мюрату и доложил, что ворота в крепость заделаны и что, вероятно,
там засада.
- Хорошо, - сказал Мюрат и, обратившись к одному из господ своей свиты,
приказал выдвинуть четыре легких орудия и обстрелять ворота.
Артиллерия на рысях выехала из-за колонны, шедшей за Мюратом, и поехала
по Арбату. Спустившись до конца Вздвиженки, артиллерия остановилась и
выстроилась на площади. Несколько французских офицеров распоряжались
пушками, расстанавливая их, и смотрели в Кремль в зрительную трубу.
В Кремле раздавался благовест к вечерне, и этот звон смущал французов.
Они предполагали, что это был призыв к оружию. Несколько человек пехотных
солдат побежали к Кутафьевским воротам. В воротах лежали бревна и тесовые
щиты. Два ружейные выстрела раздались из-под ворот, как только офицер с
командой стал подбегать к ним. Генерал, стоявший у пушек, крикнул офицеру
командные слова, и офицер с солдатами побежал назад.
Послышалось еще три выстрела из ворот.
Один выстрел задел в ногу французского солдата, и странный крик
немногих голосов послышался из-за щитов. На лицах французского генерала,
офицеров и солдат одновременно, как по команде, прежнее выражение веселости
и спокойствия заменилось упорным, сосредоточенным выражением готовности на
борьбу и страдания. Для них всех, начиная от маршала и до последнего
солдата, это место не было Вздвиженка, Моховая, Кутафья и Троицкие ворота, а
это была новая местность нового поля, вероятно, кровопролитного сражения. И
все приготовились к этому сражению. Крики из ворот затихли. Орудия были
выдвинуты. Артиллеристы сдули нагоревшие пальники. Офицер скомандовал
"feu!", [55] и два свистящие звука жестянок раздались один за
другим. Картечные пули затрещали по камню ворот, бревнам и щитам; и два
облака дыма заколебались на площади.
Несколько мгновений после того, как затихли перекаты выстрелов по
каменному Кремлю, странный звук послышался над головами французов. Огромная
стая галок поднялась над стенами и, каркая и шумя тысячами крыл, закружилась
в воздухе. Вместе с этим звуком раздался человеческий одинокий крик в
воротах, и из-за дыма появилась фигура человека без шапки, в кафтане. Держа
ружье, он целился во французов. Feu! - повторил артиллерийский офицер, и в
одно и то же время раздались один ружейный и два орудийных выстрела. Дым
опять закрыл ворота.
За щитами больше ничего не шевелилось, и пехотные французские солдаты с
офицерами пошли к воротам. В воротах лежало три раненых и четыре убитых
человека. Два человека в кафтанах убегали низом, вдоль стен, к Знаменке.
- Enlevez-moi ça, [56] - сказал офицер, указывая на
бревна и трупы; и французы, добив раненых, перебросили трупы вниз за ограду.
Кто были эти люди, никто не знал. "Enlevez-moi ça", - сказано только
про них, и их выбросили и прибрали потом, чтобы они не воняли. Один Тьер
посвятил их памяти несколько красноречивых строк: "Ces misérables
avaient envahi la citadelle sacrée, s'étaient emparés des
fusils de l'arsenal, et tiraient (ces misérables) sur les
Français. On en sabra quelques'uns et on purgea le Kremlin de leur
présence. [57]
Мюрату было доложено, что путь расчищен. Французы вошли в ворота и
стали размещаться лагерем на Сенатской площади. Солдаты выкидывали стулья из
окон сената на площадь и раскладывали огни.
Другие отряды проходили через Кремль и размещались по Маросейке,
Лубянке, Покровке. Третьи размещались по Вздвиженке, Знаменке, Никольской,
Тверской. Везде, не находя хозяев, французы размещались не как в городе на
квартирах, а как в лагере, который расположен в городе.
Хотя и оборванные, голодные, измученные и уменьшенные до 1 /3 части
своей прежней численности, французские солдаты вступили в Москву еще в
стройном порядке. Это было измученное, истощенное, но еще боевое и грозное
войско. Но это было войско только до той минуты, пока солдаты этого войска
не разошлись по квартирам. Как только люди полков стали расходиться по
пустым и богатым домам, так навсегда уничтожалось войско и образовались не
жители и не солдаты, а что-то среднее, называемое мародерами. Когда, через
пять недель, те же самые люди вышли из Москвы, они уже не составляли более
войска. Это была толпа мародеров, из которых каждый вез или нес с собой кучу
вещей, которые ему казались ценны и нужны. Цель каждого из этих людей при
выходе из Москвы не состояла, как прежде, в том, чтобы завоевать, а только в
том, чтобы удержать приобретенное. Подобно той обезьяне, которая, запустив
руку в узкое горло кувшина и захватив горсть орехов, не разжимает кулака,
чтобы не потерять схваченного, и этим губит себя, французы, при выходе из
Москвы, очевидно, должны были погибнуть вследствие того, что они тащили с
собой награбленное, но бросить это награбленное им было так же невозможно,
как невозможно обезьяне разжать горсть с орехами. Через десять минут после
вступления каждого французского полка в какой-нибудь квартал Москвы, не
оставалось ни одного солдата и офицера. В окнах домов видны были люди в
шинелях и штиблетах, смеясь прохаживающиеся по комнатам; в погребах, в
подвалах такие же люди хозяйничали с провизией; на дворах такие же люди
отпирали или отбивали ворота сараев и конюшен; в кухнях раскладывали огни, с
засученными руками пекли, месили и варили, пугали, смешили и ласкали женщин
и детей. И этих людей везде, и по лавкам и по домам, было много; но войска
уже не было.
В тот же день приказ за приказом отдавались французскими начальниками о
том, чтобы запретить войскам расходиться по городу, строго запретить насилия
жителей и мародерство, о том, чтобы нынче же вечером сделать общую
перекличку; но, несмотря ни на какие меры. люди, прежде составлявшие войско,
расплывались по богатому, обильному удобствами и запасами, пустому городу.
Как голодное стадо идет в куче по голому полю, но тотчас же неудержимо
разбредается, как только нападает на богатые пастбища, так же неудержимо
разбредалось и войско по богатому городу.
Жителей в Москве не было, и солдаты, как вода в песок, всачивались в
нее и неудержимой звездой расплывались во все стороны от Кремля, в который
они вошли прежде всего. Солдаты-кавалеристы, входя в оставленный со всем
добром купеческий дом и находя стойла не только для своих лошадей, но и
лишние, все-таки шли рядом занимать другой дом, который им казался лучше.
Многие занимали несколько домов, надписывая мелом, кем он занят, и спорили и
даже дрались с другими командами. Не успев поместиться еще, солдаты бежали
на улицу осматривать город и, по слуху о том, что все брошено, стремились
туда, где можно было забрать даром ценные вещи. Начальники ходили
останавливать солдат и сами вовлекались невольно в те же действия. В
Каретном ряду оставались лавки с экипажами, и генералы толпились там,
выбирая себе коляски и кареты. Остававшиеся жители приглашали к себе
начальников, надеясь тем обеспечиться от грабежа. Богатств было пропасть, и
конца им не видно было; везде, кругом того места, которое заняли французы,
были еще неизведанные, незанятые места, в которых, как казалось французам,
было еще больше богатств. И Москва все дальше и дальше всасывала их в себя.
Точно, как вследствие того, что нальется вода на сухую землю, исчезает вода
и сухая земля; точно так же вследствие того, что голодное войско вошло в
обильный, пустой город, уничтожилось войско, и уничтожился обильный город; и
сделалась грязь, сделались пожары и мародерство.
Французы приписывали пожар Москвы au patriotisme féroce de
Rastopchine; [58] русские - изуверству французов. В сущности же,
причин пожара Москвы в том смысле, чтобы отнести пожар этот на
ответственность одного или несколько лиц, таких причин не было и не могло
быть. Москва сгорела вследствие того, что она была поставлена в такие
условия, при которых всякий деревянный город должен сгореть, независимо от
того, имеются ли или не имеются в городе сто тридцать плохих пожарных труб.
Москва должна была сгореть вследствие того, что из нее выехали жители, и так
же неизбежно, как должна загореться куча стружек, на которую в продолжение
нескольких дней будут сыпаться искры огня. Деревянный город, в котором при
жителях-владельцах домов и при полиции бывают летом почти каждый день
пожары, не может не сгореть, когда в нем нет жителей, а живут войска,
курящие трубки, раскладывающие костры на Сенатской площади из сенатских
стульев и варящие себе есть два раза в день. Стоит в мирное время войскам
расположиться на квартирах по деревням в известной местности, и количество
пожаров в этой местности тотчас увеличивается. В какой же степени должна
увеличиться вероятность пожаров в пустом деревянном городе, в котором
расположится чужое войско? Le patriotisme féroce de Rastopchine и
изуверство французов тут ни в чем не виноваты. Москва загорелась от трубок,
от кухонь, от костров, от неряшливости неприятельских солдат, жителей - не
хозяев домов. Ежели и были поджоги (что весьма сомнительно, потому что
поджигать никому не было никакой причины, а, во всяком случае, хлопотливо и
опасно), то поджоги нельзя принять за причину, так как без поджогов было бы
то же самое.
Как ни лестно было французам обвинять зверство Растопчина и русским
обвинять злодея Бонапарта или потом влагать героический факел в руки своего
народа, нельзя не видеть, что такой непосредственной причины пожара не могло
быть, потому что Москва должна была сгореть, как должна сгореть каждая
деревня, фабрика, всякий дом, из которого выйдут хозяева и в который пустят
хозяйничать и варить себе кашу чужих людей. Москва сожжена жителями, это
правда; но не теми жителями, которые оставались в ней, а теми, которые
выехали из нее. Москва, занятая неприятелем, не осталась цела, как Берлин,
Вена и другие города, только вследствие того, что жители ее не подносили
хлеба-соли и ключей французам, а выехали из нее.
Расходившееся звездой по Москве всачивание французов в день 2-го
сентября достигло квартала, в котором жил теперь Пьер, только к вечеру.
Пьер находился после двух последних, уединенно и необычайно проведенных
дней в состоянии, близком к сумасшествию. Всем существом его овладела одна
неотвязная мысль. Он сам не знал, как и когда, но мысль эта овладела им
теперь так, что он ничего не помнил из прошедшего, ничего не понимал из
настоящего; и все, что он видел и слышал, происходило перед ним как во сне.
Пьер ушел из своего дома только для того, чтобы избавиться от сложной
путаницы требований жизни, охватившей его, и которую он, в тогдашнем
состоянии, но в силах был распутать. Он поехал на квартиру Иосифа
Алексеевича под предлогом разбора книг и бумаг покойного только потому, что
он искал успокоения от жизненной тревоги, - а с воспоминанием об Иосифе
Алексеевиче связывался в его душе мир вечных, спокойных и торжественных
мыслей, совершенно противоположных тревожной путанице, в которую он
чувствовал себя втягиваемым. Он искал тихого убежища и действительно нашел
его в кабинете Иосифа Алексеевича. Когда он, в мертвой тишине кабинета, сел,
облокотившись на руки, над запыленным письменным столом покойника, в его
воображении спокойно и значительно, одно за другим, стали представляться
воспоминания последних дней, в особенности Бородинского сражения и того
неопределимого для него ощущения своей ничтожности и лживости в сравнении с
правдой, простотой и силой того разряда людей, которые отпечатались у него в
душе под названием они. Когда Герасим разбудил его от его задумчивости,
Пьеру пришла мысль о том, что он примет участие в предполагаемой - как он
знал - народной защите Москвы. И с этой целью он тотчас же попросил Герасима
достать ему кафтан и пистолет и объявил ему свое намерение, скрывая свое
имя, остаться в доме Иосифа Алексеевича. Потом, в продолжение первого
уединенно и праздно проведенного дня (Пьер несколько раз пытался и не мог
остановить своего внимания на масонских рукописях), ему несколько раз смутно
представлялось и прежде приходившая мысль о кабалистическом значении своего
имени в связи с именем Бонапарта; но мысль эта о том, что ему, l'Russe
Besuhof, предназначено положить предел власти зверя, приходила ему еще
только как одно из мечтаний, которые беспричинно и бесследно пробегают в
воображении.
Когда, купив кафтан (с целью только участвовать в народной защите
Москвы), Пьер встретил Ростовых и Наташа сказала ему: "Вы остаетесь? Ах, как
это хорошо!" - в голове его мелькнула мысль, что действительно хорошо бы
было, даже ежели бы и взяли Москву, ему остаться в ней и исполнить то, что
ему предопределено.
На другой день он, с одною мыслию не жалеть себя и не отставать ни в
чем от них, ходил с народом за Трехгорную заставу. Но когда он вернулся
домой, убедившись, что Москву защищать не будут, он вдруг почувствовал, что
то, что ему прежде представлялось только возможностью, теперь сделалось
необходимостью и неизбежностью. Он должен был, скрывая свое имя, остаться в
Москве, встретить Наполеона и убить его с тем, чтобы или погибнуть, или
прекратить несчастье всей Европы, происходившее, по мнению Пьера, от одного
Наполеона.
Пьер знал все подробности покушении немецкого студента на жизнь
Бонапарта в Вене в 1809-м году и знал то, что студент этот был расстрелян. И
та опасность, которой он подвергал свою жизнь при исполнении своего
намерения, еще сильнее возбуждала его.
Два одинаково сильные чувства неотразимо привлекали Пьера к его
намерению. Первое было чувство потребности жертвы и страдания при сознании
общего несчастия, то чувство, вследствие которого он 25-го поехал в Можайск
и заехал в самый пыл сражения, теперь убежал из своего дома и, вместо
привычной роскоши и удобств жизни, спал, не раздеваясь, на жестком диване и
ел одну пищу с Герасимом; другое - было то неопределенное, исключительно
русское чувство презрения ко всему условному, искусственному, человеческому,
ко всему тому, что считается большинством людей высшим благом мира. В первый
раз Пьер испытал это странное и обаятельное чувство в Слободском дворце,
когда он вдруг почувствовал, что и богатство, и власть, и жизнь, все, что с
таким старанием устроивают и берегут люди, - все это ежели и стоит
чего-нибудь, то только по тому наслаждению, с которым все это можно бросить.
Это было то чувство, вследствие которого охотник-рекрут пропивает
последнюю копейку, запивший человек перебивает зеркала и стекла без всякой
видимой причины и зная, что это будет стоить ему его последних денег; то
чувство, вследствие которого человек, совершая (в пошлом смысле) безумные
дела, как бы пробует свою личную власть и силу, заявляя присутствие высшего,
стоящего вне человеческих условий, суда над жизнью.
С самого того дня, как Пьер в первый раз испытал это чувство в
Слободском дворце, он непрестанно находился под его влиянием, но теперь
только нашел ему полное удовлетворение. Кроме того, в настоящую минуту Пьера
поддерживало в его намерении и лишало возможности отречься от него то, что
уже было им сделано на этом пути. И его бегство из дома, и его кафтан, и
пистолет, и его заявление Ростовым, что он остается в Москве, - все потеряло
бы не только смысл, но все это было бы презренно и смешно (к чему Пьер был
чувствителен), ежели бы он после всего этого, так же как и другие, уехал из
Москвы.
Физическое состояние Пьера, как и всегда это бывает, совпадало с
нравственным. Непривычная грубая пища, водка, которую он пил эти дни,
отсутствие вина и сигар, грязное, неперемененное белье, наполовину бессонные
две ночи, проведенные на коротком диване без постели, - все это поддерживало
Пьера в состоянии раздражения, близком к помешательству.
Был уже второй час после полудня. Французы уже вступили в Москву. Пьер
знал это, но, вместо того чтобы действовать, он думал только о своем
предприятии, перебирая все его малейшие будущие подробности. Пьер в своих
мечтаниях не представлял себе живо ни самого процесса нанесения удара, ни
смерти Наполеона, но с необыкновенною яркостью и с грустным наслаждением
представлял себе свою погибель и свое геройское мужество.
"Да, один за всех, я должен совершить или погибнуть! - думал он. - Да,
я подойду... и потом вдруг... Пистолетом или кинжалом? - думал Пьер. -
Впрочем, все равно. Не я, а рука провидения казнит тебя, скажу я (думал Пьер
слова, которые он произнесет, убивая Наполеона). Ну что ж, берите, казните
меня", - говорил дальше сам себе Пьер, с грустным, но твердым выражением на
лице, опуская голову.
В то время как Пьер, стоя посередине комнаты, рассуждал с собой таким
образом, дверь кабинета отворилась, и на пороге показалась совершенно
изменившаяся фигура всегда прежде робкого Макара Алексеевича. Халат его был
распахнут. Лицо было красно и безобразно. Он, очевидно, был пьян. Увидав
Пьера, он смутился в первую минуту, но, заметив смущение и на лице Пьера,
тотчас ободрился и шатающимися тонкими ногами вышел на середину комнаты.
- Они оробели, - сказал он хриплым, доверчивым голосом. - Я говорю: не
сдамся, я говорю... так ли, господин? - Он задумался и вдруг, увидав
пистолет на столе, неожиданно быстро схватил его и выбежал в коридор.
Герасим и дворник, шедшие следом за Макар Алексеичем, остановили его в
сенях и стали отнимать пистолет. Пьер, выйдя в коридор, с жалостью и
отвращением смотрел на этого полусумасшедшего старика. Макар Алексеич,
морщась от усилий, удерживал пистолет и кричал хриплый голосом, видимо, себе
воображая что-то торжественное.
- К оружию! На абордаж! Врешь, не отнимешь! - кричал он.
- Будет, пожалуйста, будет. Сделайте милость, пожалуйста, оставьте. Ну,
пожалуйста, барин... - говорил Герасим, осторожно за локти стараясь
поворотить Макар Алексеича к двери.
- Ты кто? Бонапарт!.. - кричал Макар Алексеич.
- Это нехорошо, сударь. Вы пожалуйте в комнаты, вы отдохните. Пожалуйте
пистолетик.
- Прочь, раб презренный! Не прикасайся! Видел? - кричал Макар Алексеич,
потрясая пистолетом. - На абордаж!
- Берись, - шепнул Герасим дворнику.
Макара Алексеича схватили за руки и потащили к двери.
Сени наполнились безобразными звуками возни и пьяными хрипящими звуками
запыхавшегося голоса.
Вдруг новый, пронзительный женский крик раздался от крыльца, и кухарка
вбежала в сени.
- Они! Батюшки родимые!.. Ей-богу, они. Четверо, конные!.. - кричала
она.
Герасим и дворник выпустили из рук Макар Алексеича, и в затихшем
коридоре ясно послышался стук нескольких рук во входную дверь.
Пьер, решивший сам с собою, что ему до исполнения своего намерения не
надо было открывать ни своего звания, ни знания французского языка, стоял в
полураскрытых дверях коридора, намереваясь тотчас же скрыться, как скоро
войдут французы. Но французы вошли, и Пьер все не отходил от двери:
непреодолимое любопытство удерживало его.
Их было двое. Один - офицер, высокий, бравый и красивый мужчина, другой
- очевидно, солдат или денщик, приземистый, худой загорелый человек с
ввалившимися щеками и тупым выражением лица. Офицер, опираясь на палку и
прихрамывая, шел впереди. Сделав несколько шагов, офицер, как бы решив сам с
собою, что квартира эта хороша, остановился, обернулся назад к стоявшим в
дверях солдатам и громким начальническим голосом крикнул им, чтобы они
вводили лошадей. Окончив это дело, офицер молодецким жестом, высоко подняв
локоть руки, расправил усы и дотронулся рукой до шляпы.
- Bonjour la compagnie! [59] - весело проговорил он, улыбаясь
и оглядываясь вокруг себя. Никто ничего не отвечал.
- Vous êtes le bourgeois? [60] - обратился офицер к
Герасиму.
Герасим испуганно-вопросительно смотрел на офицера.
- Quartire, quartire, logement, - сказал офицер, сверху вниз, с
снисходительной и добродушной улыбкой глядя на маленького человека. - Les
Français sont de bons enfants. Que diable! Voyons! Ne nous fâchons
pas, mon vieux, [61] - прибавил он, трепля по плечу испуганного и
молчаливого Герасима.
- A ça! Dites donc, on ne parle donc pas français dans cette
boutique? [62] - прибавил он, оглядываясь кругом и встречаясь
глазами с Пьером. Пьер отстранился от двери.
Офицер опять обратился к Герасиму. Он требовал, чтобы Герасим показал
ему комнаты в доме.
- Барин нету - не понимай... моя ваш... - говорил Герасим, стараясь
делать свои слова понятнее тем, что он их говорил навыворот.
Французский офицер, улыбаясь, развел руками перед носом Герасима, давая
чувствовать, что и он не понимает его, и, прихрамывая, пошел к двери, у
которой стоял Пьер. Пьер хотел отойти, чтобы скрыться от него, но в это
самое время он увидал из отворившейся двери кухни высунувшегося Макара
Алексеича с пистолетом в руках. С хитростью безумного Макар Алексеич оглядел
француза и, приподняв пистолет, прицелился.
- На абордаж!!! - закричал пьяный, нажимая спуск пистолета. Французский
офицер обернулся на крик, и в то же мгновенье Пьер бросился на пьяного. В то
время как Пьер схватил и приподнял пистолет, Макар Алексеич попал, наконец,
пальцем на спуск, и раздался оглушивший и обдавший всех пороховым дымом
выстрел. Француз побледнел и бросился назад к двери.
Забывший свое намерение не открывать своего знания французского языка,
Пьер, вырвав пистолет и бросив его, подбежал к офицеру и по-французски
заговорил с ним.
- Vous n'êtes pas blessé? - сказал он.
- Je crois que non, - отвечал офицер, ощупывая себя, - mais je l'ai
manqué belle cette fois-ci, - прибавил он, указывая на отбившуюся
штукатурку в стене. - Quel est cet homme? [63] - строго взглянув на
Пьера, сказал офицер.
- Ah, je suis vraiment au désespoir de ce qui vient d'arriver,
[64] - быстро говорил Пьер, совершенно забыв свою роль. - C'est un
fou, un malheureux qui ne savait pas ce qu'il faisait. [65]
Офицер подошел к Макару Алексеичу и схватил его за ворот.
Макар Алексеич, распустив губы, как бы засыпая, качался, прислонившись
к стене.
- Brigand, tu me la payeras, - сказал француз, отнимая руку.
- Nous autres nous sommes cléments après la victoire: mais
nous ne pardonnons pas aux traîtres, [66] - прибавил он с
мрачной торжественностью в лице и с красивым энергическим жестом.
Пьер продолжал по-французски уговаривать офицера не взыскивать с этого
пьяного, безумного человека. Француз молча слушал, не изменяя мрачного вида,
и вдруг с улыбкой обратился к Пьеру. Он несколько секунд молча посмотрел на
него. Красивое лицо его приняло трагически-нежное выражение, и он протянул
руку.
- Vous m'avez sauvé la vie! Vous êtes Français,
[67] - сказал он. Для француза вывод этот был несомненен. Совершить
великое дело мог только француз, а спасение жизни его, m-r Ramball'я
capitaine du 13-me léger [68] - было, без сомнения, самым
великим делом.
Но как ни несомненен был этот вывод и основанное на нем убеждение
офицера, Пьер счел нужным разочаровать его.
- Je suis Russe, [69] - быстро сказал Пьер.
- Ти-ти-ти, à d'autres, [70] - сказал француз, махая
пальцем себе перед носом и улыбаясь. - Tout à l'heure vous allez me
conter tout ça, - сказал он. - Charmé de rencontrer un
compatriote. Eh bien! qu'allons nous faire de cet homme? [71] -
прибавил он, обращаясь к Пьеру, уже как к своему брату. Ежели бы даже Пьер
не был француз, получив раз это высшее в свете наименование, не мог же он
отречься от него, говорило выражение лица и тон французского офицера. На
последний вопрос Пьер еще раз объяснил, кто был Макар Алексеич, объяснил,
что пред самым их приходом этот пьяный, безумный человек утащил заряженный
пистолет, который не успели отнять у него, и просил оставить его поступок
без наказания.
Француз выставил грудь и сделал царский жест рукой.
- Vous m'avez sauvé la vie. Vous êtes Français. Vous me
demandez sa grâce? Je vous l'accorde. Qu'on emmène cet homme,
[72] - быстро и энергично проговорил французский офицер, взяв под
руку произведенного им за спасение его жизни во французы Пьера, и пошел с
ним в дом.
Солдаты, бывшие на дворе, услыхав выстрел, вошли в сени, спрашивая, что
случилось, и изъявляя готовность наказать виновных; но офицер строго
остановил их.
- On vous demandera quand on aura besoin de vous, [73] -
сказал он. Солдаты вышли. Денщик, успевший между тем побывать в кухне,
подошел к офицеру.
- Capitaine, ils ont de la soupe et du gigot de mouton dans la cuisine,
- сказал он. - Faut-il vous l'apporter?
- Oui, et le vin, [74] - сказал капитан.