На зарево первого занявшегося 2-го сентября пожара с разных дорог с
разными чувствами смотрели убегавшие и уезжавшие жители и отступавшие
войска.
Поезд Ростовых в эту ночь стоял в Мытищах, в двадцати верстах от
Москвы. 1-го сентября они выехали так поздно, дорога так была загромождена
повозками и войсками, столько вещей было забыто, за которыми были посылаемы
люди, что в эту ночь было решено ночевать в пяти верстах за Москвою. На
другое утро тронулись поздно, и опять было столько остановок, что доехали
только до Больших Мытищ. В десять часов господа Ростовы и раненые, ехавшие с
ними, все разместились по дворам и избам большого села. Люди, кучера
Ростовых и денщики раненых, убрав господ, поужинали, задали корму лошадям и
вышли на крыльцо.
В соседней избе лежал раненый адъютант Раевского, с разбитой кистью
руки, и страшная боль, которую он чувствовал, заставляла его жалобно, не
переставая, стонать, и стоны эти страшно звучали в осенней темноте ночи. В
первую ночь адъютант этот ночевал на том же дворе, на котором стояли
Ростовы. Графиня говорила, что она не могла сомкнуть глаз от этого стона, и
в Мытищах перешла в худшую избу только для того, чтобы быть подальше от
этого раненого.
Один из людей в темноте ночи, из-за высокого кузова стоявшей у подъезда
кареты, заметил другое небольшое зарево пожара. Одно зарево давно уже видно
было, и все знали, что это горели Малые Мытищи, зажженные мамоновскими
казаками.
- А ведь это, братцы, другой пожар, - сказал денщик.
Все обратили внимание на зарево.
- Да ведь, сказывали, Малые Мытищи мамоновские казаки зажгли.
- Они! Нет, это не Мытищи, это дале.
- Глянь-ка, точно в Москве.
Двое из людей сошли с крыльца, зашли за карету и присели на подножку.
- Это левей! Как же, Мытищи вон где, а это вовсе в другой стороне.
Несколько людей присоединились к первым.
- Вишь, полыхает, - сказал один, - это, господа, в Москве пожар: либо в
Сущевской, либо в Рогожской.
Никто не ответил на это замечание. И довольно долго все эти люди молча
смотрели на далекое разгоравшееся пламя нового пожара.
Старик, графский камердинер (как его называли), Данило Терентьич
подошел к толпе и крикнул Мишку.
- Ты чего не видал, шалава... Граф спросит, а никого нет; иди платье
собери.
- Да я только за водой бежал, - сказал Мишка.
- А вы как думаете, Данило Терентьич, ведь это будто в Москве зарево? -
сказал один из лакеев.
Данило Терентьич ничего не отвечал, и долго опять все молчали. Зарево
расходилось и колыхалось дальше и дальше.
- Помилуй бог!.. ветер да сушь... - опять сказал голос.
- Глянь-ко, как пошло. О господи! аж галки видно. Господи, помилуй нас
грешных!
- Потушат небось.
- Кому тушить-то? - послышался голос Данилы Терентьича, молчавшего до
сих пор. Голос его был спокоен и медлителен. - Москва и есть, братцы, -
сказал он, - она матушка белока... - Голос его оборвался, и он вдруг
старчески всхлипнул. И как будто только этого ждали все, чтобы понять то
значение, которое имело для них это видневшееся зарево. Послышались вздохи,
слова молитвы и всхлипывание старого графского камердинера.
Камердинер, вернувшись, доложил графу, что горит Москва. Граф надел
халат и вышел посмотреть. С ним вместе вышла и не раздевавшаяся еще Соня, и
madame Schoss. Наташа и графиня одни оставались в комнате. (Пети не было
больше с семейством; он пошел вперед с своим полком, шедшим к Троице.)
Графиня заплакала, услыхавши весть о пожаре Москвы. Наташа, бледная, с
остановившимися глазами, сидевшая под образами на лавке (на том самом месте,
на которое она села приехавши), не обратила никакого внимания на слова отца.
Она прислушивалась к неумолкаемому стону адъютанта, слышному через три дома.
- Ах, какой ужас! - сказала, со двора возвративись, иззябшая и
испуганная Соня. - Я думаю, вся Москва сгорит, ужасное зарево! Наташа,
посмотри теперь, отсюда из окошка видно, - сказала она сестре, видимо, желая
чем-нибудь развлечь ее. Но Наташа посмотрела на нее, как бы не понимая того,
что у ней спрашивали, и опять уставилась глазами в угол печи. Наташа
находилась в этом состоянии столбняка с нынешнего утра, с того самого
времени, как Соня, к удивлению и досаде графини, непонятно для чего, нашла
нужным объявить Наташе о ране князя Андрея и о его присутствии с ними в
поезде. Графиня рассердилась на Соню, как она редко сердилась. Соня плакала
и просила прощенья и теперь, как бы стараясь загладить свою вину, не
переставая ухаживала за сестрой.
- Посмотри, Наташа, как ужасно горит, - сказала Соня.
- Что горит? - спросила Наташа. - Ах, да, Москва.
И как бы для того, чтобы не обидеть Сони отказом и отделаться от нее,
она подвинула голову к окну, поглядела так, что, очевидно, не могла ничего
видеть, и опять села в свое прежнее положение.
- Да ты не видела?
- Нет, право, я видела, - умоляющим о спокойствии голосом сказала она.
И графине и Соне понятно было, что Москва, пожар Москвы, что бы то ни
было, конечно, не могло иметь значения для Наташи.
Граф опять пошел за перегородку и лег. Графиня подошла к Наташе,
дотронулась перевернутой рукой до ее головы, как это она делала, когда дочь
ее бывала больна, потом дотронулась до ее лба губами, как бы для того, чтобы
узнать, есть ли жар, и поцеловала ее.
- Ты озябла. Ты вся дрожишь. Ты бы ложилась, - сказала она.
- Ложиться? Да, хорошо, я лягу. Я сейчас лягу, - сказала Наташа.
С тех пор как Наташе в нынешнее утро сказали о том, что князь Андрей
тяжело ранен и едет с ними, она только в первую минуту много спрашивала о
том, куда? как? опасно ли он ранен? и можно ли ей видеть его? Но после того
как ей сказали, что видеть его ей нельзя, что он ранен тяжело, но что жизнь
его не в опасности, она, очевидно, не поверив тому, что ей говорили, но
убедившись, что сколько бы она ни говорила, ей будут отвечать одно и то же,
перестала спрашивать и говорить. Всю дорогу с большими глазами, которые так
знала и которых выражения так боялась графиня, Наташа сидела неподвижно в
углу кареты и так же сидела теперь на лавке, на которую села. Что-то она
задумывала, что-то она решала или уже решила в своем уме теперь, - это знала
графиня, но что это такое было, она не знала, и это-то страшило и мучило ее.
- Наташа, разденься, голубушка, ложись на мою постель. (Только графине
одной была постелена постель на кровати; m-me Schoss и обе барышни должны
были спать на полу на сене.)
- Нет, мама, я лягу тут, на полу, - сердито сказала Наташа, подошла к
окну и отворила его. Стон адъютанта из открытого окна послышался явственнее.
Она высунула голову в сырой воздух ночи, и графиня видела, как тонкие плечи
ее тряслись от рыданий и бились о раму. Наташа знала, что стонал не князь
Андрей. Она знала, что князь Андрей лежал в той же связи, где они были, в
другой избе через сени; но этот страшный неумолкавший стон заставил зарыдать
ее. Графиня переглянулась с Соней.
- Ложись, голубушка, ложись, мой дружок, - сказала графиня, слегка
дотрогиваясь рукой до плеча Наташи. - Ну, ложись же.
- Ах, да... Я сейчас, сейчас лягу, - сказала Наташа, поспешно
раздеваясь и обрывая завязки юбок. Скинув платье и надев кофту, она,
подвернув ноги, села на приготовленную на полу постель и, перекинув через
плечо наперед свою недлинную тонкую косу, стала переплетать ее. Тонкие
длинные привычные пальцы быстро, ловко разбирали, плели, завязывали косу.
Голова Наташи привычным жестом поворачивалась то в одну, то в другую
сторону, но глаза, лихорадочно открытые, неподвижно смотрели прямо. Когда
ночной костюм был окончен, Наташа тихо опустилась на простыню, постланную на
сено с края от двери.
- Наташа, ты в середину ляг, - сказала Соня.
- Нет, я тут, - проговорила Наташа. - Да ложитесь же, - прибавила она с
досадой. И она зарылась лицом в подушку.
Графиня, m-me Schoss и Соня поспешно разделись и легли. Одна лампадка
осталась в комнате. Но на дворе светлело от пожара Малых Мытищ за две
версты, и гудели пьяные крики народа в кабаке, который разбили мамоновские
казаки, на перекоске, на улице, и все слышался неумолкаемый стон адъютанта.
Долго прислушивалась Наташа к внутренним и внешним звукам, доносившимся
до нее, и не шевелилась. Она слышала сначала молитву и вздохи матери,
трещание под ней ее кровати, знакомый с свистом храп m-me Schoss, тихое
дыханье Сони. Потом графиня окликнула Наташу. Наташа не отвечала ей.
- Кажется, спит, мама, - тихо отвечала Соня. Графиня, помолчав немного,
окликнула еще раз, но уже никто ей не откликнулся.
Скоро после этого Наташа услышала ровное дыхание матери. Наташа не
шевелилась, несмотря на то, что ее маленькая босая нога, выбившись из-под
одеяла, зябла на голом полу.
Как бы празднуя победу над всеми, в щели закричал сверчок. Пропел петух
далеко, откликнулись близкие. В кабаке затихли крики, только слышался тот же
стой адъютанта. Наташа приподнялась.
- Соня? ты спишь? Мама? - прошептала она. Никто не ответил. Наташа
медленно и осторожно встала, перекрестилась и ступила осторожно узкой и
гибкой босой ступней на грязный холодный пол. Скрипнула половица. Она,
быстро перебирая ногами, пробежала, как котенок, несколько шагов и взялась
за холодную скобку двери.
Ей казалось, что-то тяжелое, равномерно ударяя, стучит во все стены
избы: это билось ее замиравшее от страха, от ужаса и любви разрывающееся
сердце.
Она отворила дверь, перешагнула порог и ступила на сырую, холодную
землю сеней. Обхвативший холод освежил ее. Она ощупала босой ногой спящего
человека, перешагнула через него и отворила дверь в избу, где лежал князь
Андрей. В избе этой было темно. В заднем углу у кровати, на которой лежало
что-то, на лавке стояла нагоревшая большим грибом сальная свечка.
Наташа с утра еще, когда ей сказали про рану и присутствие князя
Андрея, решила, что она должна видеть его. Она не знала, для чего это должно
было, но она знала, что свидание будет мучительно, и тем более она была
убеждена, что оно было необходимо.
Весь день она жила только надеждой того, что ночью она уввдит его. Но
теперь, когда наступила эта минута, на нее нашел ужас того, что она увидит.
Как он был изуродован? Что оставалось от него? Такой ли он был, какой был
этот неумолкавший стон адъютанта? Да, он был такой. Он был в ее воображении
олицетворение этого ужасного стона. Когда она увидала неясную массу в углу и
приняла его поднятые под одеялом колени за его плечи, она представила себе
какое-то ужасное тело и в ужасе остановилась. Но непреодолимая сила влекла
ее вперед. Она осторожно ступила один шаг, другой и очутилась на середине
небольшой загроможденной избы. В избе под образами лежал на лавках другой
человек (это был Тимохин), и на полу лежали еще два какие-то человека (это
были доктор и камердинер).
Камердинер приподнялся и прошептал что-то. Тимохин, страдая от боли в
раненой ноге, не спал и во все глаза смотрел на странное явление девушки в
бедой рубашке, кофте и вечном чепчике. Сонные и испуганные слова
камердинера; "Чего вам, зачем?" - только заставили скорее Наташу подойти и
тому, что лежало в углу. Как ни страшно, ни непохоже на человеческое было
это тело, она должна была его видеть. Она миновала камердинера: нагоревший
гриб свечки свалился, и она ясно увидала лежащего с выпростанными руками на
одеяле князя Андрея, такого, каким она его всегда видела.
Он был таков же, как всегда; но воспаленный цвет его лица, блестящие
глаза, устремленные восторженно на нее, а в особенности нежная детская шея,
выступавшая из отложенного воротника рубашки, давали ему особый, невинный,
ребяческий вид, которого, однако, она никогда не видала в князе Андрее. Она
подошла к нему и быстрым, гибким, молодым движением стала на колени.
Он улыбнулся и протянул ей руку.
Для князя Андрея прошло семь дней с того времени, как он очнулся на
перевязочном пункте Бородинского поля. Все это время он находился почти в
постояниом беспамятстве. Горячечное состояние и воспаление кишок, которые
были повреждены, по мнению доктора, ехавшего с раненым, должны были унести
его. Но на седьмой день он с удовольствием съел ломоть хлеба с чаем, и
доктор заметил, что общий жар уменьшился. Князь Андрей поутру пришел в
сознание. Первую ночь после выезда из Москвы было довольно тепло, и князь
Андрей был оставлен для ночлега в коляске; но в Мытищах раненый сам
потребовал, чтобы его вынесли и чтобы ему дали чаю. Боль, причиненная ему
переноской в избу, заставила князя Андрея громко стонать и потерять опять
сознание. Когда его уложили на походной кровати, он долго лежал с закрытыми
глазами без движения. Потом он открыл их и тихо прошептал: "Что же чаю?"
Памятливость эта к мелким подробностям жизни поразила доктора. Он пощупал
пульс и, к удивлению и неудовольствию своему, заметил, что пульс был лучше.
К неудовольствию своему это заметил доктор потому, что он по опыту своему
был убежден, что жить князь Андрей не может и что ежели он не умрет теперь,
то он только с большими страданиями умрет несколько времени после. С князем
Андреем везли присоединившегося к ним в Москве майора его полка Тимохина с
красным носиком, раненного в ногу в том же Бородинском сражении. При них
ехал доктор, камердинер князя, его кучер и два денщика.
Князю Андрею дали чаю. Он жадно пил, лихорадочными глазами глядя вперед
себя на дверь, как бы стараясь что-то понять и припомнить.
- Не хочу больше. Тимохин тут? - спросил он. Тимохин подполз к нему по
лавке.
- Я здесь, ваше сиятельство.
- Как рана?
- Моя-то-с? Ничего. Вот вы-то? - Князь Андрей опять задумался, как
будто припоминая что-то.
- Нельзя ли достать книгу? - сказал он.
- Какую книгу?
- Евангелие! У меня нет.
Доктор обещался достать и стал расспрашивать князя о том, что он
чувствует. Князь Андрей неохотно, но разумно отвечал на все вопросы доктора
и потом сказал, что ему надо бы подложить валик, а то неловко и очень
больно. Доктор и камердинер подняли шинель, которою он был накрыт, и,
морщась от тяжкого запаха гнилого мяса, распространявшегося от раны, стали
рассматривать это страшное место. Доктор чем-то очень остался недоволен,
что-то иначе переделал, перевернул раненого так, что тот опять застонал и от
боли во время поворачивания опять потерял сознание и стал бредить. Он все
говорил о том, чтобы ему достали поскорее эту книгу и подложили бы ее туда.
- И что это вам стоит! - говорил он. - У меня ее нет, - достаньте,
пожалуйста, подложите на минуточку, - говорил он жалким голосом.
Доктор вышел в сени, чтобы умыть руки.
- Ах, бессовестные, право, - говорил доктор камердинеру, лившему ему
воду на руки. - Только на минуту не досмотрел. Ведь вы его прямо на рану
положили. Ведь это такая боль, что я удивляюсь, как он терпит.
- Мы, кажется, подложили, господи Иисусе Христе, - говорил камердинер.
В первый раз князь Андрей понял, где он был и что с ним было, и
вспомнил то, что он был ранен и как в ту минуту, когда коляска остановилась
в Мытищах, он попросился в избу. Спутавшись опять от боли, он опомнился
другой раз в избе, когда пил чай, и тут опять, повторив в своем воспоминании
все, что с ним было, он живее всего представил себе ту минуту на
перевязочном пункте, когда, при виде страданий нелюбимого им человека, ему
пришли эти новые, сулившие ему счастие мысли. И мысли эти, хотя и неясно и
неопределенно, теперь опять овладели его душой. Он вспомнил, что у него было
теперь новое счастье и что это счастье имело что-то такое общее с
Евангелием. Потому-то он попросил Евангелие. Но дурное положение, которое
дали его ране, новое переворачиванье опять смешали его мысли, и он в третий
раз очнулся к жизни уже в совершенной тишине ночи. Все спали вокруг него.
Сверчок кричал через сени, на улице кто-то кричал и пел, тараканы шелестели
по столу и образам, в осенняя толстая муха билась у него по изголовью и
около сальной свечи, нагоревшей большим грибом и стоявшей подле него.
Душа его была не в нормальном состоянии. Здоровый человек обыкновенно
мыслит, ощущает и вспоминает одновременно о бесчисленном количестве
предметов, но имеет власть и силу, избрав один ряд мыслей или явлений, на
этом ряде явлений остановить все свое внимание. Здоровый человек в минуту
глубочайшего размышления отрывается, чтобы сказать учтивое слово вошедшему
человеку, и опять возвращается к своим мыслям. Душа же князя Андрея была не
в нормальном состоянии в этом отношении. Все силы его души были деятельнее,
яснее, чем когда-нибудь, но они действовали вне его воли. Самые
разнообразные мысли и представления одновременно владели им. Иногда мысль
его вдруг начинала работать, и с такой силой, ясностью и глубиною, с какою
никогда она не была в силах действовать в здоровом состоянии; но вдруг,
посредине своей работы, она обрывалась, заменялась каким-нибудь неожиданным
представлением, и не было сил возвратиться к ней.
"Да, мне открылась новое счастье, неотъемлемое от человека, - думал он,
лежа в полутемной тихой избе и глядя вперед лихорадочно-раскрытыми,
остановившимися глазами. Счастье, находящееся вне материальных сил, вне
материальных внешних влияний на человека, счастье одной души, счастье любви!
Понять его может всякий человек, но сознать и предписать его мот только один
бог. Но как же бог предписал этот закон? Почему сын?.. И вдруг ход мыслей
этих оборвался, и князь Андрей услыхал (не зная, в бреду или в
действительности он слышит это), услыхал какой-то тихий, шепчущий голос,
неумолкаемо в такт твердивший: "И пити-пити-питии" потом "и ти-тии" опять "и
пити-пити-питии" опять "и ти-ти". Вместе с этим, под звук этой шепчущей
музыки, князь Андрей чувствовал, что над лицом его, над самой серединой
воздвигалось какое-то странное воздушное здание из тонких иголок или
лучинок. Он чувствовал (хотя это и тяжело ему было), что ему надо было
старательна держать равновесие, для того чтобы воздвигавшееся здание это не
завалилось; но оно все-таки заваливалось и опять медленно воздвигалось при
звуках равномерно шепчущей музыки. "Тянется! тянется! растягивается и все
тянется", -говорил себе князь Андрей. Вместе с прислушаньем к шепоту и с
ощущением этого тянущегося и воздвигающегося здания из иголок князь Андрей
видел урывками и красный, окруженный кругом свет свечки и слышал шуршанъе
тараканов и шуршанье мухи, бившейся на подушку и на лицо его. И всякий раз,
как муха прикасалась к егв лицу, она производила жгучее ощущение; но вместе
с тем его удивляло то, что, ударяясь в самую область воздвигавшегося на лице
его здания, муха не разрушала его. Но, кроме этого, было еще одно важное.
Это было белое у двери, это была статуя сфинкса, которая тоже давила его.
"Но, может быть, это моя рубашка на столе, - думал князь Андрей, - а
это мои ноги, а это дверь; но отчего же все тянется и выдвигается и
пити-пити-пити и ти-ти - и пити-пити-пити...- Довольно, перестань,
пожалуйста, оставь, - тяжело просил кого-то князь Андрей. И вдруг опять
выплывала мысль и чувство с необыкновенной ясностью и силой.
"Да, любовь, - думал он опять с совершенной ясностью), но не та любовь,
которая любит за что-нибудь, для чего-нибудь или почему-нибудь, но та
любовь, которую я испытал в первый раз, когда, умирая, я увидал своего врага
и все-таки полюбил его. Я испытал то чувство любви, которая есть самая
сущность души и для которой не нужно предмета. Я и теперь испытываю это
блаженное чувство. Любить ближних, любить врагов своих. Все любить - любить
бога во всех проявлениях. Любить человека дорогого можно человеческой
любовью; но только врага можно любить любовью божеской. И от этого-то я
испытал такую радость, когда я почувствовал, что люблю того человека. Что с
ним? Жив ли он... Любя человеческой любовью, можно от любви перейти к
ненависти; но божеская любовь не может измениться. Ничто, ни смерть, ничто
не может разрушить ее. Она есть сущность души. А сколь многих людей я
ненавидел в своей жизни. И из всех людей никого больше не любил я и не
ненавидел, как ее". И он живо представил себе Наташу не так, как он
представлял себе ее прежде, с одною ее прелестью, радостной для себя; но в
первый раз представил себе ее душу. И он понял ее чувство, ее страданья,
стыд, раскаянье. Он теперь в первый раз поняд всю жестокость своего отказа,
видел жестокость своего разрыва с нею. "Ежели бы мне было возможно только
еще один раз увидать ее. Один раз, глядя в эти глаза, сказать..."
И пити-пити-пити и ти-ти, и пити-пити - бум, ударилась муха... И
внимание его вдруг перенеслось в другой мир действительности и бреда, в
котором что-то происходило особенное. Все так же в этом мире все
воздвигалось, не разрушаясь, здание, все так же тянулось что-то, так же с
красным кругом горела свечка, та же рубашка-сфинкс лежала у двери; но, кроме
всего этого, что-то скрипнуло, пахнуло свежим ветром, и новый белый сфинкс,
стоячий, явился пред дверью. И в голове этого сфинкса было бледное лицо и
блестящие глаза той самой Наташи, о которой он сейчас думал.
"О, как тяжел этот неперестающий бред!" - подумал князь Андрей,
стараясь изгнать это лицо из своего воображения. Но лицо это стояло пред ним
с силою действительности, и лицо это приближалось. Князь Андрей хотел
вернуться к прежнему миру чистой мысли, но он не мог, и бред втягивал его в
свою область. Тихий шепчущий голос продолжал свой мерный лепет, что-то
давило, тянулось, и странное лицо стояло перед ним. Князь Андрей собрал все
свои силы, чтобы опомниться; он пошевелился, и вдруг в ушах его зазвенело, в
глазах помутилось, и он, как человек, окунувшийся в воду, потерял сознание.
Когда он очнулся, Наташа, та самая живая Наташа, которую изо всех людей в
мире ему более всего хотелось любить той новой, чистой божеской любовью,
которая была теперь открыта ему, стояла перед ним на коленях. Он понял, что
это была живая, настоящая Наташа, и не удивился, но тихо обрадовался.
Наташа, стоя на коленях, испуганно, но прикованно (она не могла двинуться)
глядела на него, удерживая рыдания. Лицо ее было бледно и неподвижно. Только
в нижней части его трепетало что-то.
Князь Андрей облегчительно вздохнул, улыбнулся и протянул руку.
- Вы? - сказал он. - Как счастливо!
Наташа быстрым, но осторожным движением подвинулась к нему на коленях
и, взяв осторожно его руку, нагнулась над ней лицом и стала целовать ее,
чуть дотрогиваясь губами.
- Простите! - сказала она шепотом, подняв голову и взглядывая на него.
- Простите меня!
- Я вас люблю, - сказал князь Андрей.
- Простите...
- Что простить? - спросил князь Андрей.
- Простите меня за то, что я сделала, - чуть слышным, прерывным шепотом
проговорила Наташа и чаще стала, чуть дотрогиваясь губами, целовать руку.
- Я люблю тебя больше, лучше, чем прежде, - сказал князь Андрей,
поднимая рукой ее лицо так, чтобы он мог глядеть в ее глаза.
Глаза эти, налитые счастливыми слезами, робко, сострадательно и
радостно-любовно смотрели на него. Худое и бледное лицо Наташи с распухшими
губами было более чем некрасиво, оно было страшно. Но князь Андрей не видел
этого лица, он видел сияющие глаза, которые были прекрасны. Сзади их
послышался говор.
Петр-камердинер, теперь совсем очнувшийся от сна, разбудил доктора.
Тимохин, не спавший все время от боли в ноге, давно уже видел все, что
делалось, и, старательно закрывая простыней свое неодетое тело, ежился на
лавке.
- Это что такое? - сказал доктор, приподнявшись с своего ложа. -
Извольте идти, сударыня.
В это же время в дверь стучалась девушка, посланная графиней,
хватившейся дочери.
Как сомнамбулка, которую разбудили в середине ее сна, Наташа вышла из
комнаты и, вернувшись в свою избу, рыдая упала на свою постель.
С этого дня, во время всего дальнейшего путешествия Ростовых, на всех
отдыхах и ночлегах, Наташа не отходила от раненого Болконского, и доктор
должен был признаться, что он не ожидал от девицы ни такой твердости, ни
такого искусства ходить за раненым.
Как ни страшна казалась для графини мысль, что князь Андрей мог (весьма
вероятно, по словам доктора) умереть во время дороги на руках ее дочери, она
не могла противиться Наташе. Хотя вследствие теперь установившегося
сближения между раненым князем Андреем и Наташей приходило в голову, что в
случае выздоровления прежние отношения жениха и невесты будут возобновлены,
никто, еще менее Наташа и князь Андрей, не говорил об этом: нерешенный,
висящий вопрос жизни или смерти не только над Болконским, но над Россией
заслонял все другие предположения.