Князь Андрей приехал в главную квартиру армии в конце июня. Войска
первой армии, той, при которой находился государь, были расположены в
укрепленном лагере у Дриссы; войска второй армии отступали, стремясь
соединиться с первой армией, от которой -- как говорили -- они были отрезаны
большими силами французов. Все были недовольны общим ходом военных дел в
русской армии; но об опасности нашествия в русские губернии никто и не
думал, никто и не предполагал, чтобы война могла быть перенесена далее
западных польских губерний.
Князь Андрей нашел Барклая де Толли, к которому он был назначен, на
берегу Дриссы. Так как не было ни одного большого села или местечка в
окрестностях лагеря, то все огромное количество генералов и придворных,
бывших при армии, располагалось в окружности десяти верст по лучшим домам
деревень, по сю и по ту сторону реки. Барклай де Толли стоял в четырех
верстах от государя. Он сухо и холодно принял Болконского и сказал своим
немецким выговором, что он доложит о нем государю для определения ему
назначения, а покамест просит его состоять при его штабе. Анатоля Курагина,
которого князь Андрей надеялся найти в армии, не было здесь: он был в
Петербурге, и это известие было приятно Болконскому. Интерес центра
производящейся огромной войны занял князя Андрея, и он рад был на некоторое
время освободиться от раздражения, которое производила в нем мысль о
Курагине. В продолжение первых четырех дней, во время которых он не был
никуда требуем, князь Андрей объездил весь укрепленный лагерь и с помощью
своих знаний и разговоров с сведущими людьми старался составить себе о нем
определенное понятие. Но вопрос о том, выгоден или невыгоден этот лагерь,
остался нерешенным для князя Андрея. Он уже успел вывести из своего военного
опыта то убеждение, что в военном деле ничего не значат самые
глубокомысленно обдуманные планы (как он видел это в Аустерлицком походе),
что все зависит от того, как отвечают на неожиданные и не могущие быть
предвиденными действия неприятеля, что все зависит от того, как и кем
ведется все дело. Для того чтобы уяснить себе этот последний вопрос, князь
Андрей, пользуясь своим положением и знакомствами, старался вникнуть в
характер управления армией, лиц и партий, участвовавших в оном, и вывел для
себя следующее понятие о положении дел.
Когда еще государь был в Вильне, армия была разделена натрое: 1-я армия
находилась под начальством Барклая де Толли, 2-я под начальством Багратиона,
3-я под начальством Тормасова. Государь находился при первой армии, но не в
качестве главнокомандующего. В приказе не было сказано, что государь будет
командовать, сказано только, что государь будет при армии. Кроме того, при
государе лично не было штаба главнокомандующего, а был штаб императорской
главной квартиры. При нем был начальник императорского штаба
генерал-квартирмейстер князь Волконский, генералы, флигель-адъютанты,
дипломатические чиновники и большое количество иностранцев, но не было штаба
армии. Кроме того, без должности при государе находились: Аракчеев -- бывший
военный министр, граф Бенигсен -- по чину старший из генералов, великий
князь цесаревич Константин Павлович, граф Румянцев -- канцлер, Штейн --
бывший прусский министр, Армфельд -- шведский генерал, Пфуль -- главный
составитель плана кампании, генерал-адъютант Паулучи -- сардинский выходец,
Вольцоген и многие другие. Хотя эти лица и находились без военных должностей
при армии, но по своему положению имели влияние, и часто корпусный начальник
и даже главнокомандующий не знал, в качестве чего спрашивает или советует то
или другое Бенигсен, или великий князь, или Аракчеев, или князь Волконский,
и не знал, от его ли лица или от государя истекает такое-то приказание в
форме совета и нужно или не нужно исполнять его. Но это была внешняя
обстановка, существенный же смысл присутствия государя и всех этих лиц, с
придворной точки (а в присутствии государя все делаются придворными), всем
был ясен. Он был следующий: государь не принимал на себя звания
главнокомандующего, но распоряжался всеми армиями; люди, окружавшие его,
были его помощники. Аракчеев был верный исполнитель-блюститель порядка и
телохранитель государя; Бенигсен был помещик Виленской губернии, который как
будто делал les honneurs [34] края, а в сущности был хороший
генерал, полезный для совета и для того, чтобы иметь его всегда наготове на
смену Барклая. Великий князь был тут потому, что это было ему угодно. Бывший
министр Штейн был тут потому, что он был полезен для совета, и потому, что
император Александр высоко ценил его личные качества. Армфельд был злой
ненавистник Наполеона и генерал, уверенный в себе, что имело всегда влияние
на Александра. Паулучи был тут потому, что он был смел и решителен в речах,
Генерал-адъютанты были тут потому, что они везде были, где государь, и,
наконец, -- главное -- Пфуль был тут потому, что он, составив план войны
против Наполеона и заставив Александра поверить в целесообразность этого
плана, руководил всем делом войны. При Пфуле был Вольцоген, передававший
мысли Пфуля в более доступной форме, чем сам Пфуль, резкий, самоуверенный до
презрения ко всему, кабинетный теоретик.
Кроме этих поименованных лиц, русских и иностранных (в особенности
иностранцев, которые с смелостью, свойственной людям в деятельности среди
чужой среды, каждый день предлагали новые неожиданные мысли), было еще много
лиц второстепенных, находившихся при армии потому, что тут были их
принципалы.
В числе всех мыслей и голосов в этом огромном, беспокойном, блестящем и
гордом мире князь Андрей видел следующие, более резкие, подразделения
направлений и партий.
Первая партия была: Пфуль и его последователи, теоретики войны, верящие
в то, что есть наука войны и что в этой науке есть свои неизменные законы,
законы облического движения, обхода и т. п. Пфуль и последователи его
требовали отступления в глубь страны, отступления по точным законам,
предписанным мнимой теорией войны, и во всяком отступлении от этой теории
видели только варварство, необразованность или злонамеренность. К этой
партии принадлежали немецкие принцы, Вольцоген, Винцингероде и другие,
преимущественно немцы.
Вторая партия была противуположная первой. Как и всегда бывает, при
одной крайности были представители другой крайности. Люди этой партии были
те, которые еще с Вильны требовали наступления в Польшу и свободы от всяких
вперед составленных планов. Кроме того, что представители этой партии были
представители смелых действий, они вместе с тем и были представителями
национальности, вследствие чего становились еще одностороннее в споре. Эти
были русские: Багратион, начинавший возвышаться Ермолов и другие. В это
время была распространена известная шутка Ермолова, будто бы просившего
государя об одной милости -- производства его в немцы. Люди этой партии
говорили, вспоминая Суворова, что надо не думать, не накалывать иголками
карту, а драться, бить неприятеля, не впускать его в Россию и не давать
унывать войску.
К третьей партии, к которой более всего имел доверия государь,
принадлежали придворные делатели сделок между обоими направлениями. Люди
этой партии, большей частью не военные и к которой принадлежал Аракчеев,
думали и говорили, что говорят обыкновенно люди, не имеющие убеждений, но
желающие казаться за таковых. Они говорили, что, без сомнения, война,
особенно с таким гением, как Бонапарте (его опять называли Бонапарте),
требует глубокомысленнейших соображений, глубокого знания науки, и в этом
деле Пфуль гениален; но вместе с тем нельзя не признать того, что теоретики
часто односторонни, и потому не надо вполне доверять им, надо прислушиваться
и к тому, что говорят противники Пфуля, и к тому, что говорят люди
практические, опытные в военном деле, и изо всего взять среднее. Люди этой
партии настояли на том, чтобы, удержав Дрисский лагерь по плану Пфуля,
изменить движения других армий. Хотя этим образом действий не достигалась ни
та, ни другая цель, но людям этой партии казалось так лучше.
Четвертое направление было направление, которого самым видным
представителем был великий князь, наследник цесаревич, не могший забыть
своего аустерлицкого разочарования, где он, как на смотр, выехал перед
гвардиею в каске и колете, рассчитывая молодецки раздавить французов, и,
попав неожиданно в первую линию, насилу ушел в общем смятении. Люди этой
партии имели в своих суждениях и качество и недостаток искренности. Они
боялись Наполеона, видели в нем силу, в себе слабость и прямо высказывали
это. Они говорили: "Ничего, кроме горя, срама и погибели, из всего этого не
выйдет! Вот мы оставили Вильну, оставили Витебск, оставим и Дриссу. Одно,
что нам остается умного сделать, это заключить мир, и как можно скорее, пока
не выгнали нас из Петербурга!"
Воззрение это, сильно распространенное в высших сферах армии, находило
себе поддержку и в Петербурге, и в канцлере Румянцеве, по другим
государственным причинам стоявшем тоже за мир.
Пятые были приверженцы Барклая де Толли, не столько как человека,
сколько как военного министра и главнокомандующего. Они говорили: "Какой он
ни есть (всегда так начинали), но он честный, дельный человек, и лучше его
нет. Дайте ему настоящую власть, потому что война не может идти успешно без
единства начальствования, и он покажет то, что он может сделать, как он
показал себя в Финляндии. Ежели армия наша устроена и сильна и отступила до
Дриссы, не понесши никаких поражений, то мы обязаны этим только Барклаю.
Ежели теперь заменят Барклая Бенигсеном, то все погибнет, потому что
Бенигсен уже показал свою неспособность в 1807 году", -- говорили люди этой
партии.
Шестые, бенигсенисты, говорили, напротив, что все-таки не было никого
дельнее и опытнее Бенигсена, и, как ни вертись, все-таки придешь к нему. И
люди этой партии доказывали, что все наше отступление до Дриссы было
постыднейшее поражение и беспрерывный ряд ошибок. "Чем больше наделают
ошибок, -- говорили они, -- тем лучше: по крайней мере, скорее поймут, что
так не может идти. А нужен не какой-нибудь Барклай, а человек, как Бенигсен,
который показал уже себя в 1807-м году, которому отдал справедливость сам
Наполеон, и такой человек, за которым бы охотно признавали власть, -- и
таковой есть только один Бенигсен".
Седьмые -- были лица, которые всегда есть, в особенности при молодых
государях, и которых особенно много было при императоре Александре, -- лица
генералов и флигель-адъютантов, страстно преданные государю не как
императору, но как человека обожающие его искренно и бескорыстно, как его
обожал Ростов в 1805-м году, и видящие в нем не только все добродетели, но и
все качества человеческие. Эти лица хотя и восхищались скромностью государя,
отказывавшегося от командования войсками, но осуждали эту излишнюю
скромность и желали только одного и настаивали на том, чтобы обожаемый
государь, оставив излишнее недоверие к себе, объявил открыто, что он
становится во главе войска, составил бы при себе штаб-квартиру
главнокомандующего и, советуясь, где нужно, с опытными теоретиками и
практиками, сам бы вел свои войска, которых одно это довело бы до высшего
состояния воодушевления.
Восьмая, самая большая группа людей, которая по своему огромному
количеству относилась к другим, как 99 к 1-му, состояла из людей, не
желавших ни мира, ни войны, ни наступательных движений, ни оборонительного
лагеря ни при Дриссе, ни где бы то ни было, ни Барклая, ни государя, ни
Пфуля, ни Бенигсена, но желающих только одного, и самого существенного:
наибольших для себя выгод и удовольствий. В той мутной воде
перекрещивающихся и перепутывающихся интриг, которые кишели при главной
квартире государя, в весьма многом можно было успеть в таком, что немыслимо
бы было в другое время. Один, не желая только потерять своего выгодного
положения, нынче соглашался с Пфулем, завтра с противником его, послезавтра
утверждал, что не имеет никакого мнения об известном предмете, только для
того, чтобы избежать ответственности и угодить государю. Другой, желающий
приобрести выгоды, обращал на себя внимание государя, громко крича то самое,
на что намекнул государь накануне, спорил и кричал в совете, ударяя себя в
грудь и вызывая несоглашающихся на дуэль и тем показывая, что он готов быть
жертвою общей пользы. Третий просто выпрашивал себе, между двух советов и в
отсутствие врагов, единовременное пособие за свою верную службу, зная, что
теперь некогда будет отказать ему. Четвертый нечаянно все попадался на глаза
государю, отягченный работой. Пятый, для того чтобы достигнуть давно
желанной цели -- обеда у государя, ожесточенно доказывал правоту или
неправоту вновь выступившего мнения и для этого приводил более или менее
сильные и справедливые доказательства.
Все люди этой партии ловили рубли, кресты, чины и в этом ловлении
следили только за направлением флюгера царской милости, и только что
замечали, что флюгер обратился в одну сторону, как все это трутневое
население армии начинало дуть в ту же сторону, так что государю тем труднее
было повернуть его в другую. Среди неопределенности положения, при
угрожающей, серьезной опасности, придававшей всему особенно тревожный
характер, среди этого вихря интриг, самолюбий, столкновений различных
воззрений и чувств, при разноплеменности всех этих лиц, эта восьмая, самая
большая партия людей, нанятых личными интересами, придавала большую
запутанность и смутность общему делу. Какой бы ни поднимался вопрос, а уж
рой этих трутней, не оттрубив еще над прежней темой, перелетал на новую и
своим жужжанием заглушал и затемнял искренние, спорящие голоса.
Из всех этих партий, в то самое время, как князь Андрей приехал к
армии, собралась еще одна, девятая партия, начинавшая поднимать свой голос.
Это была партия людей старых, разумных, государственно-опытных и умевших, не
разделяя ни одного из противоречащих мнений, отвлеченно посмотреть на все,
что делалось при штабе главной квартиры, и обдумать средства к выходу из
этой неопределенности, нерешительности, запутанности и слабости.
Люди этой партии говорили и думали, что все дурное происходит
преимущественно от присутствия государя с военным двором при армии; что в
армию перенесена та неопределенная, условная и колеблющаяся шаткость
отношений, которая удобна при дворе, но вредна в армии; что государю нужно
царствовать, а не управлять войском; что единственный выход из этого
положения есть отъезд государя с его двором из армии; что одно присутствие
государя парализует пятьдесят тысяч войска, нужных для обеспечения его
личной безопасности; что самый плохой, но независимый главнокомандующий
будет лучше самого лучшего, но связанного присутствием и властью государя.
В то самое время как князь Андрей жил без дела при Дриссе, Шишков,
государственный секретарь, бывший одним из главных представителей этой
партии, написал государю письмо, которое согласились подписать Балашев и
Аракчеев. В письме этом, пользуясь данным ему от государя позволением
рассуждать об общем ходе дел, он почтительно и под предлогом необходимости
для государя воодушевить к войне народ в столице, предлагал государю
оставить войско.
Одушевление государем народа и воззвание к нему для защиты отечества --
то самое (насколько оно произведено было личным присутствием государя в
Москве) одушевление народа, которое было главной причиной торжества России,
было представлено государю и принято им как предлог для оставления армии.
Письмо это еще не было подано государю, когда Барклай за обедом передал
Болконскому, что государю лично угодно видеть князя Андрея, для того чтобы
расспросить его о Турции, и что князь Андрей имеет явиться в квартиру
Бенигсена в шесть часов вечера.
В этот же день в квартире государя было получено известие о новом
движении Наполеона, могущем быть опасным для армии, -- известие,
впоследствии оказавшееся несправедливым. И в это же утро полковник Мишо,
объезжая с государем дрисские укрепления, доказывал государю, что
укрепленный лагерь этот, устроенный Пфулем и считавшийся до сих пор
chef-d'œuvr'ом тактики, долженствующим погубить Наполеона, -- что
лагерь этот есть бессмыслица и погибель русской армии.
Князь Андрей приехал в квартиру генерала Бенигсена, занимавшего
небольшой помещичий дом на самом берегу реки. Ни Бенигсена, ни государя не
было там, но Чернышев, флигель-адъютант государя, принял Болконского и
объявил ему, что государь поехал с генералом Бенигсеном и с маркизом Паулучи
другой раз в нынешний день для объезда укреплений Дрисского лагеря, в
удобности которого начинали сильно сомневаться.
Чернышев сидел с книгой французского романа у окна первой комнаты.
Комната эта, вероятно, была прежде залой; в ней еще стоял орган, на который
навалены были какие-то ковры, и в одном углу стояла складная кровать
адъютанта Бенигсена. Этот адъютант был тут. Он, видно, замученный пирушкой
или делом, сидел на свернутой постеле и дремал. Из залы вели две двери: одна
прямо в бывшую гостиную, другая направо в кабинет. Из первой двери слышались
голоса разговаривающих по-немецки и изредка по-французски. Там, в бывшей
гостиной, были собраны, по желанию государя, не военный совет (государь
любил неопределенность), но некоторые лица, которых мнение о предстоящих
затруднениях он желал знать. Это не был военный совет, но как бы совет
избранных для уяснения некоторых вопросов лично для государя. На этот
полусовет были приглашены: шведский генерал Армфельд, генерал-адъютант
Вольцоген, Винцингероде, которого Наполеон называл беглым французским
подданным, Мишо, Толь, вовсе не военный человек -- граф Штейн и, наконец,
сам Пфуль, который, как слышал князь Андрей, был la cheville ouvrière
[35] всего дела. Князь Андрей имел случай хорошо рассмотреть его,
так как Пфуль вскоре после него приехал и прошел в гостиную, остановившись
на минуту поговорить с Чернышевым.
Пфуль с первого взгляда, в своем русском генеральском дурно сшитом
мундире, который нескладно, как на наряженном, сидел на нем, показался князю
Андрею как будто знакомым, хотя он никогда не видал его. В нем был и
Вейротер, и Мак, и Шмидт, и много других немецких теоретиков-генералов,
которых князю Андрею удалось видеть в 1805-м году; но он был типичнее всех
их. Такого немца-теоретика, соединявшего в себе все, что было в тех немцах,
еще никогда не видал князь Андрей.
Пфуль был невысок ростом, очень худ, но ширококост, грубого, здорового
сложения, с широким тазом и костлявыми лопатками. Лицо у него было очень
морщинисто, с глубоко вставленными глазами. Волоса его спереди у висков,
очевидно, торопливо были приглажены щеткой, сзади наивно торчали кисточками.
Он, беспокойно и сердито оглядываясь, вошел в комнату, как будто он всего
боялся в большой комнате, куда он вошел. Он, неловким движением придерживая
шпагу, обратился к Чернышеву, спрашивая по-немецки, где государь. Ему,
видно, как можно скорее хотелось пройти комнаты, окончить поклоны и
приветствия и сесть за дело перед картой, где он чувствовал себя на месте.
Он поспешно кивал головой на слова Чернышева и иронически улыбался, слушая
его слова о том, что государь осматривает укрепления, которые он, сам Пфуль,
заложил по своей теории. Он что-то басисто и круто, как говорят
самоуверенные немцы, проворчал про себя: Dummkopf... или: zu Grunde die
ganze Geschichte... или: s'wird was gescheites d'raus werden...[36]
Князь Андрей не расслышал и хотел пройти, но Чернышев познакомил князя
Андрея с Пфулем, заметив, что князь Андрей приехал из Турции, где так
счастливо кончена война. Пфуль чуть взглянул не столько на князя Андрея,
сколько через него, и проговорил смеясь: "Da muss ein schoner taktischcr
Krieg gewesen sein". [37] -- И, засмеявшись презрительно, прошел в
комнату, из которой слышались голоса.
Видно, Пфуль, уже всегда готовый на ироническое раздражение, нынче был
особенно возбужден тем, что осмелились без него осматривать его лагерь и
судить о нем. Князь Андрей по одному короткому этому свиданию с Пфулем
благодаря своим аустерлицким воспоминаниям составил себе ясную
характеристику этого человека. Пфуль был один из тех безнадежно, неизменно,
до мученичества самоуверенных людей, которыми только бывают немцы, и именно
потому, что только немцы бывают самоуверенными на основании отвлеченной идеи
-науки, то есть мнимого знания совершенной истины. Француз бывает самоуверен
потому, что он почитает себя лично, как умом, так и телом,
непреодолимо-обворожительным как для мужчин, так и для женщин. Англичанин
самоуверен на том основании, что он есть гражданин благоустроеннейшего в
мире государства, и потому, как англичанин, знает всегда, что ему делать
нужно, и знает, что все, что он делает как англичанин, несомненно хорошо.
Итальянец самоуверен потому, что он взволнован и забывает легко и себя и
других. Русский самоуверен именно потому, что он ничего не знает и знать не
хочет, потому что не верит, чтобы можно было вполне знать что-нибудь. Немец
самоуверен хуже всех, и тверже всех, и противнее всех, потому что он
воображает, что знает истину, науку, которую он сам выдумал, но которая для
него есть абсолютная истина. Таков, очевидно, был Пфуль. У него была наука
-- теория облического движения, выведенная им из истории войн Фридриха
Великого, и все, что встречалось ему в новейшей истории войн Фридриха
Великого, и все, что встречалось ему в новейшей военной истории, казалось
ему бессмыслицей, варварством, безобразным столкновением, в котором с обеих
сторон было сделано столько ошибок, что войны эти не могли быть названы
войнами: они не подходили под теорию и не могли служить предметом науки.
В 1806-м году Пфуль был одним из составителей плана войны, кончившейся
Иеной и Ауерштетом; но в исходе этой войны он не видел ни малейшего
доказательства неправильности своей теории. Напротив, сделанные отступления
от его теории, по его понятиям, были единственной причиной всей неудачи, и
он с свойственной ему радостной иронией говорил: "Ich sagte ja, daji die
ganze Geschichte zum Teufel gehen wird". [38] Пфуль был один из тех
теоретиков, которые так любят свою теорию, что забывают цель теории --
приложение ее к практике; он в любви к теории ненавидел всякую практику и
знать ее не хотел. Он даже радовался неуспеху, потому что неуспех,
происходивший от отступления в практике от теории, доказывал ему только
справедливость его теории.
Он сказал несколько слов с князем Андреем и Чернышевым о настоящей
войне с выражением человека, который знает вперед, что все будет скверно и
что даже не недоволен этим. Торчавшие на затылке непричесанные кисточки
волос и торопливо прилизанные височки особенно красноречиво подтверждали
это.
Он прошел в другую комнату, и оттуда тотчас же послышались басистые и
ворчливые звуки его голоса.