Наташа была спокойнее, но не веселее. Она не только избегала всех
внешних условий радости: балов, катанья, концертов, театра; но она ни разу
не смеялась так, чтобы из-за смеха ее не слышны были слезы. Она не могла
петь. Как только начинала она смеяться или пробовала одна сама с собой петь,
слезы душили ее: слезы раскаяния, слезы воспоминаний о том невозвратном,
чистом времени; слезы досады, что так, задаром, погубила она свою молодую
жизнь, которая могла бы быть так счастлива. Смех и пение особенно казались
ей кощунством над ее горем. О кокетстве она и не думала ни раза; ей не
приходилось даже воздерживаться. Она говорила и чувствовала, что в это время
все мужчины были для нее совершенно то же, что шут Настасья Ивановна.
Внутренний страж твердо воспрещал ей всякую радость. Да и не было в ней всех
прежних интересов жизни из того девичьего, беззаботного, полного надежд
склада жизни. Чаще и болезненнее всего вспоминала она осенние месяцы, охоту,
дядюшку и святки, проведенные с Nicolas в Отрадном. Что бы она дала, чтобы
возвратить хоть один день из того времени! Но уж это навсегда было кончено.
Предчувствие не обманывало ее тогда, что то состояние свободы и открытости
для всех радостей никогда уже не возвратится больше. Но жить надо было.
Ей отрадно было думать, что она не лучше, как она прежде думала, а хуже
и гораздо хуже всех, всех, кто только есть на свете. Но этого мало было. Она
знала это и спрашивала себя: "Что ж дальше?А дальше ничего не было. Не было
никакой радости в жизни, а жизнь проходила. Наташа, видимо, старалась только
никому не быть в тягость и никому не мешать, но для себя ей ничего не нужно
было. Она удалялась от всех домашних, и только с братом Петей ей было легко.
С ним она любила бывать больше, чем с другими; и иногда, когда была с ним с
глазу на глаз, смеялась. Она почти не выезжала из дому и из приезжавших к
ним рада была только одному Пьеру. Нельзя было нежнее, осторожнее и вместе с
тем серьезнее обращаться, чем обращался с нею граф Безухов. Наташа
Осссознательно чувствовала эту нежность обращения и потому находила большое
удовольствие в его обществе. Но она даже не была благодарна ему за его
нежность; ничто хорошее со стороны Пьера не казалось ей усилием. Пьеру,
казалось, так естественно быть добрым со всеми, что не было никакой заслуги
в его доброте. Иногда Наташа замечала смущение и неловкость Пьера в ее
присутствии, в особенности, когда он хотел сделать для нее что-нибудь
приятное или когда он боялся, чтобы что-нибудь в разговоре не навело Наташу
на тяжелые воспоминания. Она замечала это и приписывала это его общей
доброте и застенчивости, которая, по ее понятиям, таковая же, как с нею,
должна была быть и со всеми. После тех нечаянных слов о том, что, ежели бы
он был свободен, он на коленях бы просил ее руки и любви, сказанных в минуту
такого сильного волнения для нее, Пьер никогда не говорил ничего о своих
чувствах к Наташе; и для нее было очевидно, что те слова, тогда так
утешившие ее, были сказаны, как говорятся всякие бессмысленные слова для
утешения плачущего ребенка. Не оттого, что Пьер был женатый человек, но
оттого, что Наташа чувствовала между собою и им в высшей степени ту силу
нравственных преград -- отсутствие которой она чувствовала с Kyрагиным, --
ей никогда в голову не приходило, чтобы из ее отношений с Пьером могла выйти
не только любовь с ее или, еще менее, с его стороны, но даже и тот род
нежной, признающей себя, поэтической дружбы между мужчиной и женщиной,
которой она знала несколько примеров.
В конце Петровского поста Аграфена Ивановна Белова, отрадненская
соседка Ростовых, приехала в Москву поклониться московским угодникам. Она
предложила Наташе говеть, и Наташа с радостью ухватилась за эту мысль.
Несмотря на запрещение доктора выходить рано утром, Наташа настояла на том,
чтобы говеть, и говеть не так, как говели обыкновенно в доме Ростовых, то
есть отслушать на дому три службы, а чтобы говеть так, как говела Аграфена
Ивановна, то есть всю неделю, не пропуская ни одной вечерни, обедни или
заутрени.
Графине понравилось это усердие Наташи; она в душе своей, после
безуспешного медицинского лечения, надеялась, что молитва поможет ей больше
лекарств, и хотя со страхом и скрывая от доктора, но согласилась на желание
Наташи и поручила ее Беловой. Аграфена Ивановна в три часа ночи приходила
будить Наташу и большей частью находила ее уже не спящею. Наташа боялась
проспать время заутрени. Поспешно умываясь и с смирением одеваясь в самое
дурное свое платье и старенькую мантилью, содрогаясь от свежести, Наташа
выходила на пустынные улицы, прозрачно освещенные утренней зарей. По совету
Аграфены Ивановны, Наташа говела не в своем приходе, а в церкви, в которой,
по словам набожной Беловой, был священник весьма строгий и высокой жизни. В
церкви всегда было мало народа; Наташа с Беловой становились на привычное
место перед иконой божией матери, вделанной в зад левого клироса, и новое
для Наташи чувство смирения перед великим, непостижимым, охватывало ее,
когда она в этот непривычный час утра, глядя на черный лик божией матери,
освещенный и свечами, горевшими перед ним, и светом утра, падавшим из окна,
слушала звуки службы, за которыми она старалась следить, понимая их. Когда
она понимала их, ее личное чувство с своими оттенками присоединялось к ее
молитве; когда она не понимала, ей еще сладостнее было думать, что желание
понимать все есть гордость, что понимать всего нельзя, что надо только
верить и отдаваться богу, который в эти минуты -- она чувствовала --
управлял ее душою. Она крестилась, кланялась и, когда не понимала, то
только, ужасаясь перед своею мерзостью, просила бога простить ее за все, за
все, и помиловать. Молитвы, которым она больше всего отдавалась, были
молитвы раскаяния. Возвращаясь домой в ранний час утра, когда встречались
только каменщики, шедшие на работу, дворники, выметавшие улицу, и в домах
еще все спали, Наташа испытывала новое для нее чувство возможности
исправления себя от своих пороков и возможности новой, чистой жизни и
счастия.
В продолжение всей недели, в которую она вела эту жизнь, чувство это
росло с каждым днем. И счастье приобщиться или сообщиться, как, радостно
играя этим словом, говорила ей Аграфена Ивановна, представлялось ей столь
великим, что ей казалось, что она не доживет до этого блаженного
воскресенья.
Но счастливый день наступил, и когда Наташа в это памятное для нее
воскресенье, в белом кисейном платье, вернулась от причастия, она в первый
раз после многих месяцев почувствовала себя спокойной и не тяготящеюся
жизнью, которая предстояла ей.
Приезжавший в этот день доктор осмотрел Наташу и велел продолжать те
последние порошки, которые он прописал две недели тому назад.
-- Непременно продолжать -- утром и вечером, -- сказал он, видимо, сам
добросовестно довольный своим успехом. -- Только, пожалуйста, аккуратнее.
Будьте покойны, графиня, -- сказал шутливо доктор, в мякоть руки ловко
подхватывая золотой, -- скоро опять запоет и зарезвится. Очень, очень ей в
пользу последнее лекарство. Она очень посвежела.
Графиня посмотрела на ногти и поплевала, с веселым лицом возвращаясь в
гостиную.
В начале июля в Москве распространялись все более и более тревожные
слухи о ходе войны: говорили о воззвании государя к народу, о приезде самого
государя из армии в Москву. И так как до 11-го июля манифест и воззвание не
были получены, то о них и о положении России ходили преувеличенные слухи.
Говорили, что государь уезжает потому, что армия в опасности, говорили, что
Смоленск сдан, что у Наполеона миллион войска и что только чудо может спасти
Россию.
11-го июля, в субботу, был получен манифест, но еще не напечатан; и
Пьер, бывший у Ростовых, обещал на другой день, в воскресенье, приехать
обедать и привезти манифест и воззвание, которые он достанет у графа
Растопчина.
В это воскресенье Ростовы, по обыкновению, поехали к обедне в домовую
церковь Разумовских. Был жаркий июльский день. Уже в десять часов, когда
Ростовы выходили из кареты перед церковью, в жарком воздухе, в криках
разносчиков, в ярких и светлых летних платьях толпы, в запыленных листьях
дерев бульвара, в звуках музыки и белых панталонах прошедшего на развод
батальона, в громе мостовой и ярком блеске жаркого солнца было то летнее
томление, довольство и недовольство настоящим, которое особенно резко
чувствуется в ясный жаркий день в городе. В церкви Разумовских была вся
знать московская, все знакомые Ростовых (в этот год, как бы ожидая чего-то,
очень много богатых семей, обыкновенно разъезжающихся по деревням, остались
в городе). Проходя позади ливрейного лакея, раздвигавшего толпу подле
матери, Наташа услыхала голос молодого человека, слишком громким шепотом
говорившего о ней:
-- Это Ростова, та самая...
-- Как похудела, а все-таки хороша!
Она слышала, или ей показалось, что были упомянуты имена Курагина и
Болконского. Впрочем, ей всегда это казалось. Ей всегда казалось, что все,
глядя на нее, только и думают о том, что с ней случилось. Страдая и замирая
в душе, как всегда в толпе, Наташа шла в своем лиловом шелковом с черными
кружевами платье так, как умеют ходить женщины, -- тем спокойнее и
величавее, чем больнее и стыднее у ней было на душе. Она знала и не
ошибалась, что она хороша, но это теперь не радовало ее, как прежде.
Напротив, это мучило ее больше всего в последнее время и в особенности в
этот яркий, жаркий летний день в городе. "Еще воскресенье, еще неделя, --
говорила она себе, вспоминая, как она была тут в то воскресенье, -- и все та
же жизнь без жизни, и все те же условия, в которых так легко бывало жить
прежде. Хороша, молода, и я знаю, что теперь добра, прежде я была дурная, а
теперь я добра, я знаю, -- думала она, -- а так даром, ни для кого, проходят
лучшие годы". Она стала подле матери и перекинулась с близко стоявшими
знакомыми. Наташа по привычке рассмотрела туалеты дам, осудила tenue
[47] и неприличный способ креститься рукой на малом пространстве
одной близко стоявшей дамы, опять с досадой подумала о том, что про нее
судят, что и она судит, и вдруг, услыхав звуки службы, ужаснулась своей
мерзости, ужаснулась тому, что прежняя чистота опять потеряна ею.
Благообразный, тихий старичок служил с той кроткой торжественностью,
которая так величаво, успокоительно действует на души молящихся. Царские
двери затворились, медленно задернулась завеса; таинственный тихий голос
произнес что-то оттуда. Непонятные для нее самой слезы стояли в груди
Наташи, и радостное и томительное чувство волновало ее.
"Научи меня, что мне делать, как мне исправиться навсегда, навсегда,
как мне быть с моей жизнью...- думала она.
Дьякон вышел на амвон, выправил, широко отставив большой палец, длинные
волосы из-под стихаря и, положив на груди крест, громко и торжественно стал
читать слова молитвы:
-- "Миром господу помолимся".
"Миром, -- все вместе, без различия сословий, без вражды, а соединенные
братской любовью -- будем молиться", -- думала Наташа.
-- "О свышнем мире и о спасении душ наших!
"О мире ангелов и душ всех бестелесных существ, которые живут над
нами", -- молилась Наташа.
Когда молились за воинство, она вспомнила брата и Денисова. Когда
молились за плавающих и путешествующих, она вспомнила князя Андрея и
молилась за него, и молилась за то, чтобы бог простил ей то зло, которое она
ему сделала. Когда молились за любящих нас, она молилась о своих домашних,
об отце, матери, Соне, в первый раз теперь понимая всю свою вину перед ними
и чувствуя всю силу своей любви к ним. Когда молились о ненавидящих нас, она
придумала себе врагов и ненавидящих для того, чтобы молиться за них. Она
причисляла к врагам кредиторов и всех тех, которые имели дело с ее отцом, и
всякий раз, при мысли о врагах и ненавидящих, она вспоминала Анатоля,
сделавшего ей столько зла, и хотя он не был ненавидящий, она радостно
молилась за него как за врага. Только на молитве она чувствовала себя в
силах ясно и спокойно вспоминать и о князе Андрее, и об Анатоле, как об
людях, к которым чувства ее уничтожались в сравнении с ее чувством страха и
благоговения к богу. Когда молились за царскую фамилию и за Синод, она
особенно низко кланялась и крестилась, говоря себе, что, ежели она не
понимает, она не может сомневаться и все-таки любит правительствующий Синод
и молится за него.
Окончив ектенью, дьякон перекрестил вокруг груди орарь и произнес:
-- "Сами себя и живот наш Христу-богу предадим".
"Сами себя богу предадим, -- повторила в своей душе Наташа. -- Боже
мой, предаю себя твоей воле, -- думала она. -- Ничего не хочу, не желаю;
научи меня, что мне делать, куда употребить свою волю! Да возьми же меня,
возьми меня! - с умиленным нетерпением в душе говорила Наташа, не крестясь,
опустив свои тонкие руки и как будто ожидая, что вот-вот невидимая сила
возьмет ее и избавит от себя, от своих сожалений, желаний, укоров, надежд и
пороков.
Графиня несколько раз во время службы оглядывалась на умиленное, с
блестящими глазами, лицо своей дочери и молилась богу о том, чтобы он помог
ей.
Неожиданно, в середине и не в порядке службы, который Наташа хорошо
знала, дьячок вынес скамеечку, ту самую, на которой читались
коленопреклоненные молитвы в троицын день, и поставил ее перед царскими
дверьми. Священник вышел в своей лиловой бархатной скуфье, оправил волосы и
с усилием стал на колена. Все сделали то же и с недоумением смотрели друг на
друга. Это была молитва, только что полученная из Синода, молитва о спасении
России от вражеского нашествия.
-- "Господи боже сил, боже спасения нашего, -- начал священник тем
ясным, ненапыщенным и кротким голосом, которым читают только одни духовные
славянские чтецы и который так неотразимо действует на русское сердце. --
Господи боже сил, боже спасения нашего! Призри ныне в милости и щедротах на
смиренные люди твоя, и человеколюбно услыши, и пощади, и помилуй нас. Се
враг смущаяй землю твою и хотяй положити вселенную всю пусту, восста на ны;
се людие беззаконии собрашася, еже погубити достояние твое, разорити честный
Иерусалим твой, возлюбленную тебе Россию: осквернити храмы твои, раскопати
алтари и поругатися святыне нашей. Доколе, господи, доколе грешницы
восхвалятся? Доколе употребляти имать законопреступный власть?
Владыко господи! Услыши нас, молящихся тебе: укрепи силою твоею
благочестивейшего, самодержавнейшего великого государя нашего императора
Александра Павловича; помяни правду его и кротость, воздаждь ему по благости
его, ею же хранит ны, твой возлюбленный Израиль. Благослови его советы,
начинания и дела; утверди всемогущною твоею десницею царство его и подаждь
ему победу на врага, яко же Моисею на Амалика, Гедеону на Мадиама и Давиду
на Голиафа. Сохрани воинство его; положи лук медян мышцам, во имя твое
ополчившихся, и препояши их силою на брань. Приими оружие и щит, и восстани
в помощь нашу, да постыдятся и посрамятся мыслящий нам злая, да будут пред
лицем верного ти воинства, яко прах пред лицем ветра, и ангел твой сильный
да будет оскорбляяй и погоняяй их; да приидет им сеть, юже не сведают, и их
ловитва, юже сокрыша, да обымет их; да падут под ногами рабов твоих и в
попрание воем нашим да будут. Господи! не изнеможет у тебе спасати во многих
и в малых; ты еси бог, да не превозможет противу тебе человек.
Боже отец наших! Помяни щедроты твоя и милости, яже от века суть: не
отвержи нас от лица твоего, ниже возгнушайся недостоинством нашим, но
помилуй нас по велицей милости твоей и по множеству щедрот твоих презри
беззакония и грехи наша. Сердце чисто созижди в нас, и дух прав обнови во
утробе нашей; всех нас укрепи верою в тя, утверди надеждою, одушеви истинною
друг ко другу любовию, вооружи единодушием на праведное защищение одержания,
еже дал еси нам и отцем нашим, да не вознесется жезл нечестивых на жребий
освященных.
Господи боже наш, в него же веруем и на него же уповаем, не посрами нас
от чаяния милости твоея и сотвори знамение во благо, яко да видят
ненавидящий нас и православную веру нашу, и посрамятся и погибнут; и да
уведят все страны, яко имя тебе господь, и мы людие твои. Яви нам, господи,
ныне милость твою и спасение твое даждь нам; возвесели сердце рабов твоих о
милости твоей; порази враги наши, и сокруши их под ноги верных твоих вскоре.
Ты бо еси заступление, помощь и победа уповающим на тя, и тебе славу
воссылаем, отцу и сыну и святому духу и ныне, и присно, и во веки веков.
Аминь".
В том состоянии раскрытости душевной, в котором находилась Наташа, эта
молитва сильно подействовала на нее. Она слушала каждое слово о победе
Моисея на Амалика, и Гедеона на Мадиама, и Давида на Голиафа, и о разорении
Иерусалима твоего и просила бога с той нежностью и размягченностью, которою
было переполнено ее сердце; но не понимала хорошенько, о чем она просила
бога в этой молитве. Она всей душой участвовала в прошении о духе правом, об
укреплении сердца верою, надеждою и о воодушевлении их любовью. Но она не
могла молиться о попрании под ноги врагов своих, когда она за несколько
минут перед этим только желала иметь их больше, чтобы любить их, молиться за
них. Но она тоже не могла сомневаться в правоте читаемой колено-преклонной
молитвы. Она ощущала в душе своей благоговейный и трепетный ужас перед
наказанием, постигшим людей за их грехи, и в особенности за свои грехи, и
просила бога о том, чтобы он простил их всех и ее и дал бы им всем и ей
спокойствия и счастия в жизни. И ей казалось, что бог слышит ее молитву.
С того дня, как Пьер, уезжая от Ростовых и вспоминая благодарный взгляд
Наташи, смотрел на комету, стоявшую на небе, и почувствовал, что для него
открылось что-то новое, -- вечно мучивший его вопрос о тщете и безумности
всего земного перестал представляться ему. Этот страшный вопрос: зачем? к
чему? -- который прежде представлялся ему в середине всякого занятия, теперь
заменился для него не другим вопросом и не ответом на прежний вопрос, а
представлением ее. Слышал ли он, и сам ли вел ничтожные разговоры, читал ли
он, или узнавал про подлость и бессмысленность людскую, он не ужасался, как
прежде; не спрашивал себя, из чего хлопочут люди, когда все так кратко и
неизвестно, но вспоминал ее в том виде, в котором он видел ее в последний
раз, и все сомнения его исчезали, не потому, что она отвечала на вопросы,
которые представлялись ему, но потому, что представление о ней переносило
его мгновенно в другую, светлую область душевной деятельности, в которой не
могло быть правого или виноватого, в область красоты и любви, для которой
стоило жить. Какая бы мерзость житейская ни представлялась ему, он говорил
себе:
"Ну и пускай такой-то обокрал государство и царя, а государство и царь
воздают ему почести; а она вчера улыбнулась мне и просила приехать, и я
люблю ее, и никто никогда не узнает этого", -- думал он.
Пьер все так же ездил в общество, так же много пил и вел ту же праздную
и рассеянную жизнь, потому что, кроме тех часов, которые он проводил у
Ростовых, надо было проводить и остальное время, и привычки и знакомства,
сделанные им в Москве, непреодолимо влекли его к той жизни, которая
захватила его. Но в последнее время, когда с театра войны приходили все
более и более тревожные слухи и когда здоровье Наташи стало поправляться и
она перестала возбуждать в нем прежнее чувство бережливой жалости, им стало
овладевать более и более непонятное для него беспокойство. Он чувствовал,
что то положение, в котором он находился, не могло продолжаться долго, что
наступает катастрофа, долженствующая изменить всю его жизнь, и с нетерпением
отыскивал во всем признаки этой приближающейся катастрофы. Пьеру было
открыто одним из братьев-масонов следующее, выведенное из Апокалипсиса
Иоанна Богослова, пророчество относительно Наполеона.
В Апокалипсисе, главе тринадцатой, стихе восемнадцатом сказано: "Зде
мудрость есть; иже имать ум да почтет число зверино: число бо человеческо
есть и число его шестьсот шестьдесят шесть".
И той же главы в стихе пятом: "И даны быта ему уста глаголюща велика и
хульна; и дана бысть ему область творити месяц четыре -- десять два".
Французские буквы, подобно еврейскому число-изображению, по которому
первыми десятью буквами означаются единицы, а прочими десятки, имеют
следующее значение: a b c d e f g h i k.. l..m..n..o..p..q..r..s..t.. u...v
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 20 30 40 50 60 70 80 90 100 110 120
w .. x.. y.. z 130 140 150 160
Написав по этой азбуке цифрами слова L'empereur Napoléon,
[48] выходит, что сумма этих чисел равна 666-ти и что поэтому
Наполеон есть тот зверь, о котором предсказано в Апокалипсисе. Кроме того,
написав по этой же азбуке слова quarante deux, [49] то есть предел,
который был положен зверю глаголати велика и хульна, сумма этих чисел,
изображающих quarante deux, опять равна 666-ти, из чего выходит, что предел
власти Наполеона наступил в 1812-м году, в котором французскому императору
минуло 42 года. Предсказание это очень поразило Пьера, и он часто задавал
себе вопрос о том, что именно положит предел власти зверя, то есть
Наполеона, и, на основании тех же изображений слов цифрами и вычислениями,
старался найти ответ на занимавший его вопрос. Пьер написал в ответе на этот
вопрос: L'empereur Alexandre? La nation Russe? [50] Он счел буквы,
но сумма цифр выходила гораздо больше или меньше 666-ти. Один раз, занимаясь
этими вычислениями, он написал свое имя - Comte Pierre Besouhoff; сумма цифр
тоже далеко не вышла. Он, изменив орфографию, поставив z вместо s, прибавил
de, прибавил article le и все не получал желаемого результата. Тогда ему
пришло в голову, что ежели бы ответ на искомый вопрос и заключался в его
имени, то в ответе непременно была бы названа его национальность. Он написал
Le Russe Besuhoff 51">[51] и, сочтя цифры, получил 671. Только 5
было лишних; 5 означает "е", то самое "е", которое было откинуто в article
перед словом L'empereur. Откинув точно так же, хотя и неправильно, "е", Пьер
получил искомый ответ; L'Russe Besuhof, равное 666-ти. Открытие это
взволновало его. Как, какой связью был он соединен с тем великим событием,
которое было предсказано в Апокалипсисе, он не знал; но он ни на минуту не
усумнился в этой связи. Его любовь к Ростовой, антихрист, нашествие
Наполеона, комета, 666, l'empereur Napoléon и l'Russe Besuhof -- все
это вместе должно было созреть, разразиться и вывести его из того
заколдованного, ничтожного мира московских привычек, в которых, он
чувствовал себя плененным, и привести его к великому подвигу и великому
счастию.
Пьер накануне того воскресенья, в которое читали молитву, обещал
Ростовым привезти им от графа Растопчина, с которым он был хорошо знаком, и
воззвание к России, и последние известия из армии. Поутру, заехав к графу
Растопчину, Пьер у него застал только что приехавшего курьера из армии.
Курьер был один из знакомых Пьеру московских бальных танцоров.
-- Ради бога, не можете ли вы меня облегчить? -- сказал курьер, -- у
меня полна сумка писем к родителям.
В числе этих писем было письмо от Николая Ростова к отцу. Пьер взял это
письмо. Кроме того, граф Растопчин дал Пьеру воззвание государя к Москве,
только что отпечатанное, последние приказы по армии и свою последнюю афишу.
Просмотрев приказы по армии, Пьер нашел в одном из них между известиями о
раненых, убитых и награжденных имя Николая Ростова, награжденного Георгием
4-й степени за оказанную храбрость в Островненском деле, и в том же приказе
назначение князя Андрея Болконского командиром егерского полка. Хотя ему и
не хотелось напоминать Ростовым о Болконском, но Пьер не мог воздержаться от
желания порадовать их известием о награждении сына и, оставив у себя
воззвание, афишу и другие приказы, с тем чтобы самому привезти их к обеду,
послал печатный приказ и письмо к Ростовым.
Разговор с графом Растопчиным, его тон озабоченности и поспешности,
встреча с курьером, беззаботно рассказывавшим о том, как дурно идут дела в
армии, слухи о найденных в Москве шпионах, о бумаге, ходящей по Москве, в
которой сказано, что Наполеон до осени обещает быть в обеих русских
столицах, разговор об ожидаемом назавтра приезде государя -- все это с новой
силой возбуждало в Пьере то чувство волнения и ожидания, которое не
оставляло его со времени появления кометы и в особенности с начала войны.
Пьеру давно уже приходила мысль поступить в военную службу, и он бы
исполнил ее, ежели бы не мешала ему, во-первых, принадлежность его к тому
масонскому обществу, с которым он был связан клятвой и которое проповедывало
вечный мир и уничтожение войны, и, во-вторых, то, что ему, глядя на большое
количество москвичей, надевших мундиры и проповедывающих патриотизм, было
почему-то совестно предпринять такой шаг. Главная же причина, по которой он
не приводил в исполнение своего намерения поступить в военную службу,
состояла в том неясном представлении, что он l'Russe Besuhof, имеющий
значение звериного числа 666, что его участие в великом деле положения
предела власти зверю, глаголящему велика и хульна, определено предвечно и
что поэтому ему не должно предпринимать ничего и ждать того, что должно
совершиться.