У Ростовых, как и всегда по воскресениям, обедал кое-кто из близких
знакомых.
Пьер приехал раньше, чтобы застать их одних.
Пьер за этот год так потолстел, что он был бы уродлив, ежели бы он не
был так велик ростом, крупен членами и не был так силен, что, очевидно,
легко носил свою толщину.
Он, пыхтя и что-то бормоча про себя, вошел на лестницу. Кучер его уже
не спрашивал, дожидаться ли. Он знал, что когда граф у Ростовых, то до
двенадцатого часу. Лакеи Ростовых радостно бросились снимать с него плащ и
принимать палку и шляпу. Пьер, по привычке клубной, и палку и шляпу оставлял
в передней.
Первое лицо, которое он увидал у Ростовых, была Наташа. Еще прежде, чем
он увидал ее, он, снимая плащ в передней, услыхал ее. Она пела солфеджи в
зале. Он внал, что она не пела со времени своей болезни, и потому звук ее
голоса удивил и обрадовал его. Он тихо отворил дверь и увидал Наташу в ее
лиловом платье, в котором она была у обедни, прохаживающуюся по комнате и
поющую. Она шла задом к нему, когда он отворил дверь, но когда она круто
повернулась и увидала его толстое, удивленное лицо, она покраснела и быстро
подошла к нему.
-- Я хочу попробовать опять петь, -- сказала она. -- Все-таки это
занятие, -- прибавила она, как будто извиняясь.
-- И прекрасно.
-- Как я рада, что вы приехали! Я нынче так счастлива! -- сказала она с
тем прежним оживлением, которого уже давно не видел в ней Пьер. -- Вы
знаете, Nicolas получил Георгиевский крест. Я так горда за него.
-- Как же, я прислал приказ. Ну, я вам не хочу мешать, -- прибавил он и
хотел пройти в гостиную.
Наташа остановила его.
-- Граф, что это, дурно, что я пою? -- сказала она, покраснев, но, не
спуская глаз, вопросительно глядя на Пьера.
-- Нет... Отчего же? Напротив... Но отчего вы меня спрашиваете?
-- Я сама не знаю, -- быстро отвечала Наташа, -- но я ничего бы не
хотела сделать, что бы вам не нравилось. Я вам верю во всем. Вы не знаете,
как вы для меля важны и как вы много для меня сделали!..- Она говорила
быстро и не замечая того, как Пьер покраснел при этих словах. -- Я видела в
том же приказе он, Болконский (быстро, шепотом проговорила она это слово),
он в России и опять служит. Как вы думаете, -- сказала она быстро, видимо,
торопясь говорить, потому что она боялась за свои силы, -- простит он меня
когда-нибудь? Не будет он иметь против меня злого чувства? Как вы думаете?
Как вы думаете?
-- Я думаю... -- сказал Пьер. -- Ему нечего прощать... Ежели бы я был
на его месте... -- По связи воспоминаний, Пьер мгновенно перенесся
воображением к тому времени, когда он, утешая ее, сказал ей, что ежели бы он
был не он, а лучший человек в мире и свободен, то он на коленях просил бы ее
руки, и то же чувство жалости, нежности, любви охватило его, и те же слова
были у него на устах. Но она не дала ему времени сказать их.
-- Да вы -- вы, -- сказала она, с восторгом произнося это слово вы, -
другое дело. Добрее, великодушнее, лучше вас я не знаю человека, и не может
быть. Ежели бы вас не было тогда, да и теперь, я не знаю, что бы было со
мною, потому что... -- Слезы вдруг полились ей в глаза; она повернулась,
подняла ноты к глазам, запела и пошла опять ходить по зале.
В это же время из гостиной выбежал Петя.
Петя был теперь красивый, румяный пятнадцатилетний мальчик с толстыми,
красными губами, похожий на Наташу. Он готовился в университет, но в
последнее время, с товарищем своим Оболенским, тайно решил, что пойдет в
гусары.
Петя выскочил к своему тезке, чтобы переговорить о деле.
Он просил его узнать, примут ли его в гусары.
Пьер шел по гостиной, не слушая Петю.
Петя дернул его за руку, чтоб обратить на себя его вниманье.
-- Ну что мое дело, Петр Кирилыч. Ради бога! Одна надежда на вас, --
говорил Петя.
-- Ах да, твое дело. В гусары-то? Скажу, скажу. Нынче скажу все.
-- Ну что, mon cher, ну что, достали манифест? -- спросил старый граф.
-- А графинюшка была у обедни у Разумовских, молитву новую слышала. Очень
хорошая, говорит.
-- Достал, -- отвечал Пьер. -- Завтра государь будет... Необычайное
дворянское собрание и, говорят, по десяти с тысячи набор. Да, поздравляю
вас.
-- Да, да, слава богу. Ну, а из армии что?
-- Наши опять отступили. Под Смоленском уже, говорят, -- отвечал Пьер.
-- Боже мой, боже мой! -- сказал граф. -- Где же манифест?
-- Воззвание! Ах, да! -- Пьер стал в карманах искать бумаг и не мог
найти их. Продолжая охлопывать карманы, он поцеловал руку у вошедшей графини
и беспокойно оглядывался, очевидно, ожидая Наташу, которая не пела больше,
но и не приходила в гостиную.
-- Ей-богу, не знаю, куда я его дел, -- сказал он.
-- Ну уж, вечно растеряет все, -- сказала графиня. Наташа вошла с
размягченным, взволнованным лицом и села, молча глядя на Пьера. Как только
она вошла в комнату, лицо Пьера, до этого пасмурное, просияло, и он,
продолжая отыскивать бумаги, несколько раз взглядывал на нее.
-- Ей-богу, я съезжу, я дома забыл. Непременно...
-- Ну, к обеду опоздаете.
-- Ах, и кучер уехал.
Но Соня, пошедшая в переднюю искать бумаги, нашла их в шляпе Пьера,
куда он их старательно заложил за подкладку. Пьер было хотел читать.
-- Нет, после обеда, -- сказал старый граф, видимо, в этом чтении
предвидевший большое удовольствие.
За обедом, за которым пили шампанское за здоровье нового Георгиевского
кавалера, Шиншин рассказывал городские новости о болезни старой грузинской
княгини, о том, что Метивье исчез из Москвы, и о том, что к Растопчину
привели какого-то немца и объявили ему, что это шампиньон (так рассказывал
сам граф Растопчин), и как граф Растопчин велел шампиньона отпустить, сказав
народу, что это не шампиньон, а просто старый гриб немец.
-- Хватают, хватают, -- сказал граф, -- я графине и то говорю, чтобы
поменьше говорила по-французски. Теперь не время.
-- А слышали? -- сказал Шиншин. -- Князь Голицын русского учителя взял,
по-русски учится - il commence à devenir dangereux de parler
français dans les rues. [52]
-- Ну что ж, граф Петр Кирилыч, как ополченье-то собирать будут, и вам
придется на коня? -- сказал старый граф, обращаясь к Пьеру.
Пьер был молчалив и задумчив во все время этого обеда. Он, как бы не
понимая, посмотрел на графа при этом обращении.
-- Да, да, на войну, -- сказал он, -- нет! Какой я воин! А впрочем, все
так странно, так странно! Да я и сам не понимаю. Я не знаю, я так далек от
военных вкусов, но в теперешние времена никто за себя отвечать не может.
После обеда граф уселся покойно в кресло и с серьезным лицом попросил
Соню, славившуюся мастерством чтения, читать.
-- "Первопрестольной столице нашей Москве.
Неприятель вошел с великими силами в пределы России. Он идет разорять
любезное наше отечество", -- старательно читала Соня своим тоненьким
голоском. Граф, закрыв глаза, слушал, порывисто вздыхая в некоторых местах.
Наташа сидела вытянувшись, испытующе и прямо глядя то на отца, то на
Пьера.
Пьер чувствовал на себе ее взгляд и старался не оглядываться. Графиня
неодобрительно и сердито покачивала головой против каждого торжественного
выражения манифеста. Она во всех этих словах видела только то, что
опасности, угрожающие ее сыну, еще не скоро прекратятся. Шиншин, сложив рот
в насмешливую улыбку, очевидно приготовился насмехаться над тем, что первое
представится для насмешки: над чтением Сони, над тем, что скажет граф, даже
над самым воззванием, ежели не представится лучше предлога.
Прочтя об опасностях, угрожающих России, о надеждах, возлагаемых
государем на Москву, и в особенности на знаменитое дворянство, Соня с
дрожанием голоса, происходившим преимущественно от внимания, с которым ее
слушали, прочла последние слова: "Мы не умедлим сами стать посреди народа
своего в сей столице и в других государства нашего местах для совещания и
руководствования всеми нашими ополчениями, как ныне преграждающими пути
врагу, так и вновь устроенными на поражение оного, везде, где только
появится. Да обратится погибель, в которую он мнит низринуть нас, на главу
его, и освобожденная от рабства Европа да возвеличит имя России!"
-- Вот это так! -- вскрикнул граф, открывая мокрые глаза и несколько
раз прерываясь от сопенья, как будто к носу ему подносили склянку с крепкой
уксусной солью. -- Только скажи государь, мы всем пожертвуем и ничего не
пожалеем.
Шиншин еще не успел сказать приготовленную им шутку на патриотизм
графа, как Наташа вскочила с своего места и подбежала к отцу.
-- Что за прелесть, этот папа! -- проговорила она, целуя его, и она
опять взглянула на Пьера с тем бессознательным кокетством, которое вернулось
к ней вместе с ее оживлением.
-- Вот так патриотка! -- сказал Шиншин.
-- Совсем не патриотка, а просто... -- обиженно отвечала Наташа. -- Вам
все смешно, а это совсем не шутка...
-- Какие шутки! -- повторил граф. -- Только скажи он слово, мы все
пойдем... Мы не немцы какие-нибудь...
-- А заметили вы, -- сказал Пьер, -- что сказало: "для совещания".
-- Ну уж там для чего бы ни было...
В это время Петя, на которого никто не обращал внимания, подошел к отцу
и, весь красный, ломающимся, то грубым, то тонким голосом, сказал:
-- Ну теперь, папенька, я решительно скажу -- и маменька тоже, как
хотите, -- я решительно скажу, что вы пустите меня в военную службу, потому
что я не могу... вот и все...
Графиня с ужасом подняла глаза к небу, всплеснула руками и сердито
обратилась к мужу.
-- Вот и договорился! -- сказала она.
Но граф в ту же минуту оправился от волнения.
-- Ну, ну, -- сказал он. -- Вот воин еще! Глупости-то оставь: учиться
надо.
-- Это не глупости, папенька. Оболенский Федя моложе меня и тоже идет,
а главное, все равно я не могу ничему учиться теперь, когда... -- Петя
остановился, покраснел до поту и проговорил-таки: -- когда отечество в
опасности.
-- Полно, полно, глупости...
-- Да ведь вы сами сказали, что всем пожертвуем.
-- Петя, я тебе говорю, замолчи, -- крикнул граф, оглядываясь на жену,
которая, побледнев, смотрела остановившимися глазами на меньшого сына.
-- А я вам говорю. Вот и Петр Кириллович скажет...
-- Я тебе говорю -- вздор, еще молоко не обсохло, а в военную службу
хочет! Ну, ну, я тебе говорю, -- и граф, взяв с собой бумаги, вероятно,
чтобы еще раз прочесть в кабинете перед отдыхом, пошел из комнаты.
-- Петр Кириллович, что ж, пойдем покурить...
Пьер находился в смущении и нерешительности. Непривычно-блестящие и
оживленные глаза Наташи беспрестанно, больше чем ласково обращавшиеся на
него, привели его в это состояние.
-- Нет, я, кажется, домой поеду...
-- Как домой, да вы вечер у нас хотели... И то редко стали бывать. А
эта моя... -- сказал добродушно граф, указывая на Наташу, -- только при вас
и весела...
-- Да, я забыл... Мне непременно надо домой... Дела... -- поспешно
сказал Пьер.
-- Ну так до свидания, -- сказал граф, совсем уходя из комнаты.
-- Отчего вы уезжаете? Отчего вы расстроены? Отчего?.. -- спросила
Пьера Наташа, вызывающе глядя ему в глаза.
"Оттого, что я тебя люблю! - хотел он сказать, но он не сказал этого,
до слез покраснел и опустил глаза.
-- Оттого, что мне лучше реже бывать у вас... Оттого... нет, просто у
меня дела.
-- Отчего? нет, скажите, -- решительно начала было Наташа и вдруг
замолчала. Они оба испуганно и смущенно смотрели друг на друга. Он попытался
усмехнуться, но не мог: улыбка его выразила страдание, и он молча поцеловал
ее руку и вышел.
Пьер решил сам с собою не бывать больше у Ростовых.
Петя, после полученного им решительного отказа, ушел в свою комнату и
там, запершись от всех, горько плакал. Все сделали, как будто ничего не
заметили, когда он к чаю пришел молчаливый и мрачный, с заплаканными
глазами.
На другой день приехал государь. Несколько человек дворовых Ростовых
отпросились пойти поглядеть царя. В это утро Петя долго одевался,
причесывался и устроивал воротнички так, как у больших. Он хмурился перед
зеркалом, делал жесты, пожимал плечами и, наконец, никому не сказавши, надел
фуражку и вышел из дома с заднего крыльца, стараясь не быть замеченным. Петя
решился идти прямо к тому месту, где был государь, и прямо объяснить
какому-нибудь камергеру (Пете казалось, что государя всегда окружают
камергеры), что он, граф Ростов, несмотря на свою молодость, желает служить
отечеству, что молодость не может быть препятствием для преданности и что он
готов... Петя, в то время как он собирался, приготовил много прекрасных
слов, которые он скажет камергеру.
Петя рассчитывал на успех своего представления государю именно потому,
что он ребенок (Петя думал даже, как все удивятся его молодости), а вместе с
тем в устройстве своих воротничков, в прическе и в степенной медлительной
походке он хотел представить из себя старого человека. Но чем дальше он шел,
чем больше он развлекался все прибывающим и прибывающим у Кремля народом,
тем больше он забывал соблюдение степенности и медлительности, свойственных
взрослым людям. Подходя к Кремлю, он уже стал заботиться о том, чтобы его не
затолкали, и решительно, с угрожающим видом выставил по бокам локти. Но в
Троицких воротах, несмотря на всю его решительность, люди, которые,
вероятно, не знали, с какой патриотической целью он шел в Кремль, так
прижали его к стене, что он должен был покориться и остановиться, пока в
ворота с гудящим под сводами звуком проезжали экипажи. Около Пети стояла
баба с лакеем, два купца и отставной солдат. Постояв несколько времени в
воротах, Петя, не дождавшись того, чтобы все экипажи проехали, прежде других
хотел тронуться дальше и начал решительно работать локтями; но баба,
стоявшая против него, на которую он первую направил свои локти, сердито
крикнула на него:
-- Что, барчук, толкаешься, видишь -- все стоят. Что ж лезть-то!
-- Так и все полезут, -- сказал лакей и, тоже начав работать локтями,
затискал Петю в вонючий угол ворот.
Петя отер руками пот, покрывавший его лицо, и поправил размочившиеся от
пота воротнички, которые он так хорошо, как у больших, устроил дома.
Петя чувствовал, что он имеет непрезентабельный вид, и боялся, что
ежели таким он представится камергерам, то его не допустят до государя. Но
оправиться и перейти в другое место не было никакой возможности от тесноты.
Один из проезжавших генералов был знакомый Ростовых. Петя хотел просить его
помощи, но счел, что это было бы противно мужеству. Когда все экипажи
проехали, толпа хлынула и вынесла и Петю на площадь, которая была вся занята
народом. Не только по площади, но на откосах, на крышах, везде был народ.
Только что Петя очутился на площади, он явственно услыхал наполнявшие весь
Кремль звуки колоколов и радостного народного говора.
Одно время на площади было просторнее, но вдруг все головы открылись,
все бросилось еще куда-то вперед. Петю сдавили так, что он не мог дышать, и
все закричало: "Ура! урра! ура!Петя поднимался на цыпочки, толкался,
щипался, но ничего не мог видеть, кроме народа вокруг себя.
На всех лицах было одно общее выражение умиления и восторга. Одна
купчиха, стоявшая подле Пети, рыдала, и слезы текли у нее из глаз.
-- Отец, ангел, батюшка! -- приговаривала она, отирая пальцем слезы.
-- Ура! -- кричали со всех сторон. С минуту толпа простояла на одном
месте; но потом опять бросилась вперед.
Петя, сам себя не помня, стиснув зубы и зверски выкатив глаза, бросился
вперед, работая локтями и крича "ура!", как будто он готов был и себя и всех
убить в эту минуту, но с боков его лезли точно такие же зверские лица с
такими же криками "ура!".
"Так вот что такое государь! -- думал Петя. -- Нет, нельзя мне самому
подать ему прошение, это слишком смело!Несмотря на то, он все так же
отчаянно пробивался вперед, и из-за спин передних ему мелькнуло пустое
пространство с устланным красным сукном ходом; но в это время толпа
заколебалась назад (спереди полицейские отталкивали надвинувшихся слишком
близко к шествию; государь проходил из дворца в Успенский собор), и Петя
неожиданно получил в бок такой удар по ребрам и так был придавлен, что вдруг
в глазах его все помутилось и он потерял сознание. Когда он пришел в себя,
какое-то духовное лицо, с пучком седевших волос назади, в потертой синей
рясе, вероятно, дьячок, одной рукой держал его под мышку, другой охранял от
напиравшей толпы.
-- Барчонка задавили! -- говорил дьячок. -- Что ж так!.. легче...
задавили, задавили!
Государь прошел в Успенский собор. Толпа опять разровнялась, и дьячок
вывел Петю, бледного и не дышащего, к царь-пушке. Несколько лиц пожалели
Петю, и вдруг вся толпа обратилась к нему, и уже вокруг него произошла
давка. Те, которые стояли ближе, услуживали ему, расстегивали его сюртучок,
усаживали на возвышение пушки и укоряли кого-то, -- тех, кто раздавил его.
-- Этак до смерти раздавить можно. Что же это! Душегубство делать!
Вишь, сердечный, как скатерть белый стал, -- говорили голоса.
Петя скоро опомнился, краска вернулась ему в лицо, боль прошла, и за
эту временную неприятность он получил место на пушке, с которой он надеялся
увидать долженствующего пройти назад государя. Петя уже не думал теперь о
подаче прошения. Уже только ему бы увидать его -- и то он бы считал себя
счастливым!
Во время службы в Успенском соборе -- соединенного молебствия по случаю
приезда государя и благодарственной молитвы за заключение мира с турками --
толпа пораспространилась; появились покрикивающие продавцы квасу, пряников,
мака, до которого был особенно охотник Петя, и послышались обыкновенные
разговоры. Одна купчиха показывала свою разорванную шаль и сообщала, как
дорого она была куплена; другая говорила, что нынче все шелковые материи
дороги стали. Дьячок, спаситель Пети, разговаривал с чиновником о том, кто и
кто служит нынче с преосвященным. Дьячок несколько раз повторял слово
соборне, которого не понимал Петя. Два молодые мещанина шутили с дворовыми
девушками, грызущими орехи. Все эти разговоры, в особенности шуточки с
девушками, для Пети в его возрасте имевшие особенную привлекательность, все
эти разговоры теперь не занимали Петю; ou сидел на своем возвышении пушки,
все так же волнуясь при мысли о государе и о своей любви к нему. Совпадение
чувства боли и страха, когда его сдавили, с чувством восторга еще более
усилило в нем сознание важности этой минуты.
Вдруг с набережной послышались пушечные выстрелы (это стреляли в
ознаменование мира с турками), и толпа стремительно бросилась к набережной
-- смотреть, как стреляют. Петя тоже хотел бежать туда, но дьячок, взявший
под свое покровительство барчонка, не пустил его. Еще продолжались выстрелы,
когда из Успенского собора выбежали офицеры, генералы, камергеры, потом уже
не так поспешно вышли еще другие, опять снялись шапки с голов, и те, которые
убежали смотреть пушки, бежали назад. Наконец вышли еще четверо мужчин в
мундирах и лентах из дверей собора. "Ура! Ура! - опять закричала толпа.
-- Который? Который? -- плачущим голосом спрашивал вокруг себя Петя, но
никто не отвечал ему; все были слишком увлечены, и Петя, выбрав одного из
этих четырех лиц, которого он из-за слез, выступивших ему от радости на
глаза, не мог ясно разглядеть, сосредоточил на него весь свой восторг, хотя
это был не государь, закричал "ура!неистовым голосом и решил, что завтра же,
чего бы это ему ни стоило, он будет военным.
Толпа побежала за государем, проводила его до дворца и стала
расходиться. Было уже поздно, и Петя ничего не ел, и пот лил с него градом;
но он не уходил домой и вместе с уменьшившейся, но еще довольно большой
толпой стоял перед дворцом, во время обеда государя, глядя в окна дворца,
ожидая еще чего-то и завидуя одинаково и сановникам, подъезжавшим к крыльцу
-- к обеду государя, и камер-лакеям, служившим за столом и мелькавшим в
окнах.
За обедом государя Валуев сказал, оглянувшись в окно:
-- Народ все еще надеется увидать ваше величество.
Обед уже кончился, государь встал и, доедая бисквит, вышел на балкон.
Народ, с Петей в середине, бросился к балкону.
-- Ангел, отец! Ура, батюшка!.. -- кричали народ и Петя, и опять бабы и
некоторые мужчины послабее, в том числе и Петя, заплакали от счастия.
Довольно большой обломок бисквита, который держал в руке государь,
отломившись, упал на перилы балкона, с перил на землю. Ближе всех стоявший
кучер в поддевке бросился к этому кусочку бисквита и схватил его. Некоторые
из толпы бросились к кучеру. Заметив это, государь велел подать себе тарелку
бисквитов и стал кидать бисквиты с балкона. Глаза Пети налились кровью,
опасность быть задавленным еще более возбуждала его, он бросился на
бисквиты. Он не знал зачем, но нужно было взять один бисквит из рук царя, и
нужно было не поддаться. Он бросился и сбил с ног старушку, ловившую
бисквит. Но старушка не считала себя побежденною, хотя и лежала на земле
(старушка ловила бисквиты и не попадала руками). Петя коленкой отбил ее
руку, схватил бисквит и, как будто боясь опоздать, опять закричал "ура!",
уже охриплым голосом.
Государь ушел, и после этого большая часть народа стала расходиться.
-- Вот я говорил, что еще подождать -- так и вышло, -- с разных сторон
радостно говорили в народе.
Как ни счастлив был Петя, но ему все-таки грустно было идти домой и
знать, что все наслаждение этого дня кончилось. Из Кремля Петя пошел не
домой, а к своему товарищу Оболенскому, которому было пятнадцать лет и
который тоже поступал в полк. Вернувшись домой, он решительно и твердо
объявил, что ежели его не пустят, то он убежит. И на другой день, хотя и не
совсем еще сдавшись, но граф Илья Андреич поехал узнавать, как бы пристроить
Петю куда-нибудь побезопаснее.