Кутузов, как и все старые люди, мало спал по ночам. Он днем часто
неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели,
большею частию не спал и думал.
Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую, большую
изуродованную голову на пухлую руку, и думал, открытым одним глазом
присматриваясь к темноте.
С тех пор как Бенигсен, переписывавшийся с государем и имевший более
всех силы в штабе, избегал его, Кутузов был спокойнее в том отношении, что
его с войсками не заставят опять участвовать в бесполезных наступательных
действиях. Урок Тарутинского сражения и кануна его, болезненно памятный
Кутузову, тоже должен был подействовать, думал он.
"Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя
наступательно. Терпение и время, вот мои воины-богатыри!" -- думал Кутузов.
Он знал, что не надо срывать яблоко, пока оно зелено. Оно само упадет, когда
будет зрело, а сорвешь зелено, испортишь яблоко и дерево, и сам оскомину
набьешь. Он, как опытный охотник, знал, что зверь ранен, ранен так, как
только могла ранить вся русская сила, но смертельно или нет, это был еще не
разъясненный вопрос. Теперь, по присылкам Лористона и Бертелеми и по
донесениям партизанов, Кутузов почти знал, что он ранен смертельно. Но нужны
были еще доказательства, надо было ждать.
"Им хочется бежать посмотреть, как они его убили. Подождите, увидите.
Все маневры, все наступления! -- думал он. -- К чему? Все отличиться. Точно
что-то веселое есть в том, чтобы драться. Они точно дети, от которых не
добьешься толку, как было дело, оттого что все хотят доказать, как они умеют
драться. Да не в том теперь дело.
И какие искусные маневры предлагают мне все эти! Им кажется, что, когда
они выдумали две-три случайности (он вспомнил об общем плане из Петербурга),
они выдумали их все. А им всем нет числа!"
Неразрешенный вопрос о том, смертельна или не смертельна ли была рана,
нанесенная в Бородине, уже целый месяц висел над головой Кутузова. С одной
стороны, французы заняли Москву. С другой стороны, несомненно всем существом
своим Кутузов чувствовал, что тот страшный удар, в котором он вместе со
всеми русскими людьми напряг все свои силы, должен был быть смертелен. Но во
всяком случае нужны были доказательства, и он ждал их уже месяц, и чем
дальше проходило время, тем нетерпеливее он становился. Лежа на своей
постели в свои бессонные ночи, он делал то самое, что делала эта молодежь
генералов, то самое, за что он упрекал их. Он придумывал все возможные
случайности, в которых выразится эта верная, уже свершившаяся погибель
Наполеона. Он придумывал эти случайности так же, как и молодежь, но только с
той разницей, что он ничего не основывал на этих предположениях и что он
видел их не две и три, а тысячи. Чем дальше он думал, тем больше их
представлялось. Он придумывал всякого рода движения наполеоновской армии,
всей или частей ее -- к Петербургу, на него, в обход его, придумывал (чего
он больше всего боялся) и ту случайность, что Наполеон станет бороться
против него его же оружием, что он останется в Москве, выжидая его. Кутузов
придумывал даже движение наполеоновской армии назад на Медынь и Юхнов, но
одного, чего он не мог предвидеть, это того, что совершилось, того
безумного, судорожного метания войска Наполеона в продолжение первых
одиннадцати дней его выступления из Москвы, -- метания, которое сделало
возможным то, о чем все-таки не смел еще тогда думать Кутузов: совершенное
истребление французов. Донесения Дорохова о дивизии Брусье, известия от
партизанов о бедствиях армии Наполеона, слухи о сборах к выступлению из
Москвы -- все подтверждало предположение, что французская армия разбита и
сбирается бежать; но это были только предположения, казавшиеся важными для
молодежи, но не для Кутузова. Он с своей шестидесятилетней опытностью знал,
какой вес надо приписывать слухам, знал, как способны люди, желающие
чего-нибудь, группировать все известия так, что они как будто подтверждают
желаемое, и знал, как в этом случае охотно упускают все противоречащее. И
чем больше желал этого Кутузов, тем меньше он позволял себе этому верить.
Вопрос этот занимал все его душевные силы. Все остальное было для него
только привычным исполнением жизни. Таким привычным исполнением и
подчинением жизни были его разговоры с штабными, письма к m-me Staël,
которые он писал из Тарутина, чтение романов, раздачи наград, переписка с
Петербургом и т. п. Но погибель французов, предвиденная им одним, было его
душевное, единственное желание.
В ночь 11-го октября он лежал, облокотившись на руку, и думал об этом.
В соседней комнате зашевелилось, и послышались шаги Толя, Коновницына и
Болховитинова.
-- Эй, кто там? Войдите, войди! Что новенького? -- окликнул их
фельдмаршал.
Пока лакей зажигал свечу, Толь рассказывал содержание известий.
-- Кто привез? -- спросил Кутузов с лицом, поразившим Толя, когда
загорелась свеча, своей холодной строгостью.
-- Не может быть сомнения, ваша светлость.
-- Позови, позови его сюда!
Кутузов сидел, спустив одну ногу с кровати и навалившись большим
животом на другую, согнутую ногу. Он щурил свой зрячий глаз, чтобы лучше
рассмотреть посланного, как будто в его чертах он хотел прочесть то, что
занимало его.
-- Скажи, скажи, дружок, -- сказал он Болховитинову своим тихим,
старческим голосом, закрывая распахнувшуюся на груди рубашку. -- Подойди,
подойди поближе. Какие ты привез мне весточки? А? Наполеон из Москвы ушел?
Воистину так? А?
Болховитинов подробно доносил сначала все то, что ему было приказано.
-- Говори, говори скорее, не томи душу, -- перебил его Кутузов.
Болховитинов рассказал все и замолчал, ожидая приказания. Толь начал
было говорить что-то, но Кутузов перебил его. Он хотел сказать что-то, но
вдруг лицо его сщурилось, сморщилось; он, махнув рукой на Толя, повернулся в
противную сторону, к красному углу избы, черневшему от образов.
-- Господи, создатель мой! Внял ты молитве нашей... -- дрожащим голосом
сказал он, сложив руки. -- Спасена Россия. Благодарю тебя, господи! -- И он
заплакал.
Со времени этого известия и до конца кампании вся деятельность Кутузова
заключается только в том, чтобы властью, хитростью, просьбами удерживать
свои войска от бесполезных наступлений, маневров и столкновений с гибнущим
врагом. Дохтуров идет к Малоярославцу, но Кутузов медлит со всей армией и
отдает приказания об очищении Калуги, отступление за которую представляется
ему весьма возможным.
Кутузов везде отступает, но неприятель, не дожидаясь его отступления,
бежит назад, в противную сторону.
Историки Наполеона описывают нам искусный маневр его на Тарутино и
Малоярославец и делают предположения о том, что бы было, если бы Наполеон
успел проникнуть в богатые полуденные губернии.
Но не говоря о том, что ничто не мешало Наполеону идти в эти полуденные
губернии (так как русская армия давала ему дорогу), историки забывают то,
что армия Наполеона не могла быть спасена ничем, потому что она в самой себе
несла уже тогда неизбежные условия гибели. Почему эта армия, нашедшая
обильное продовольствие в Москве и не могшая удержать его, а стоптавшая его
под ногами, эта армия, которая, придя в Смоленск, не разбирала
продовольствия, а грабила его, почему эта армия могла бы поправиться в
Калужской губернии, населенной теми же русскими, как и в Москве, и с тем же
свойством огня сжигать то, что зажигают?
Армия не могла нигде поправиться. Она, с Бородинского сражения и
грабежа Москвы, несла в себе уже как бы химические условия разложения.
Люди этой бывшей армии бежали с своими предводителями сами не зная
куда, желая (Наполеон и каждый солдат) только одного: выпутаться лично как
можно скорее из того безвыходного положения, которое, хотя и неясно, они все
сознавали.
Только поэтому, на совете в Малоярославце, когда, притворяясь, что они,
генералы, совещаются, подавая разные мнения, последнее мнение простодушного
солдата Мутона, сказавшего то, что все думали, что надо только уйти как
можно скорее, закрыло все рты, и никто, даже Наполеон, не мог сказать ничего
против этой всеми сознаваемой истины.
Но хотя все и знали, что надо было уйти, оставался еще стыд сознания
того, что надо бежать. И нужен был внешний толчок, который победил бы этот
стыд. И толчок этот явился в нужное время. Это было так называемое у
французов le Hourra de l'Empereur. [29]
На другой день после совета Наполеон, рано утром, притворяясь, что
хочет осматривать войска и поле прошедшего и будущего сражения, с свитой
маршалов и конвоя ехал по середине линии расположения войск. Казаки,
шнырявшие около добычи, наткнулись на самого императора и чуть-чуть не
поймали его. Ежели казаки не поймали в этот раз Наполеона, то спасло его то
же, что губило французов: добыча, на которую и в Тарутине и здесь, оставляя
людей, бросались казаки. Они, не обращая внимания на Наполеона, бросились на
добычу, и Наполеон успел уйти.
Когда вот-вот les enfants du Don [30] могли поймать самого
императора в середине его армии, ясно было, что нечего больше делать, как
только бежать как можно скорее по ближайшей знакомой дороге. Наполеон, с
своим сорокалетним брюшком, не чувствуя в себе уже прежней поворотливости и
смелости, понял этот намек. И под влиянием страха, которого он набрался от
казаков, тотчас же согласился с Мутоном и отдал, как говорят историки,
приказание об отступлении назад на Смоленскую дорогу.
То, что Наполеон согласился с Мутоном и что войска пошли назад, не
доказывает того, что он приказал это, но что силы, действовавшие на всю
армию, в смысле направления ее по Можайской дороге, одновременно действовали
и на Наполеона.
Когда человек находится в движении, он всегда придумывает себе цель
этого движения. Для того чтобы идти тысячу верст, человеку необходимо
думать, что что-то хорошее есть за этими тысячью верст. Нужно представление
об обетованной земле для того, чтобы иметь силы двигаться.
Обетованная земля при наступлении французов была Москва, при
отступлении была родина. Но родина была слишком далеко, и для человека,
идущего тысячу верст, непременно нужно сказать себе, забыв о конечной цели:
"Нынче я приду за сорок верст на место отдыха и ночлега", и в первый переход
это место отдыха заслоняет конечную цель и сосредоточивает на себе все
желанья и надежды. Те стремления, которые выражаются в отдельном человеке,
всегда увеличиваются в толпе.
Для французов, пошедших назад по старой Смоленской дороге, конечная
цель родины была слишком отдалена, и ближайшая цель, та, к которой, в
огромной пропорции усиливаясь в толпе, стремились все желанья и надежды, --
была Смоленск. Не потому, чтобы люди знала, что в Смоленске было много
провианту и свежих войск, не потому, чтобы им говорили это (напротив, высшие
чины армии и сам Наполеон знали, что там мало провианта), но потому, что это
одно могло им дать силу двигаться и переносить настоящие лишения. Они, и те,
которые знали, и те, которые не знали, одинаково обманывая себя, как к
обетованной земле, стремились к Смоленску.
Выйдя на большую дорогу, французы с поразительной энергией, с быстротою
неслыханной побежали к своей выдуманной цели. Кроме этой причины общего
стремления, связывавшей в одно целое толпы французов и придававшей им
некоторую энергию, была еще другая причина, связывавшая их. Причина эта
состояла в их количестве. Сама огромная масса их, как в физическом законе
притяжения, притягивала к себе отдельные атомы людей. Они двигались своей
стотысячной массой как целым государством.
Каждый человек из них желал только одного -- отдаться в плен,
избавиться от всех ужасов и несчастий. Но, с одной стороны, сила общего
стремления к цели Смоленска увлекала каждою в одном и том же направлении; с
другой стороны -- нельзя было корпусу отдаться в плен роте, и, несмотря на
то, что французы пользовались всяким удобным случаем для того, чтобы
отделаться друг от друга и при малейшем приличном предлоге отдаваться в
плен, предлоги эти не всегда случались. Самое число их и тесное, быстрое
движение лишало их этой возможности и делало для русских не только трудным,
но невозможным остановить это движение, на которое направлена была вся
энергия массы французов. Механическое разрывание тела не могло ускорить
дальше известного предела совершавшийся процесс разложения.
Ком снега невозможно растопить мгновенно. Существует известный предел
времени, ранее которого никакие усилия тепла не могут растопить снега.
Напротив, чем больше тепла, тем более крепнет остающийся снег.
Из русских военачальников никто, кроме Кутузова, не понимал этого.
Когда определилось направление бегства французской армии по Смоленской
дороге, тогда то, что предвидел Коновницын в ночь 11-го октября, начало
сбываться. Все высшие чины армии хотели отличиться, отрезать, перехватить,
полонить, опрокинуть французов, и все требовали наступления.
Кутузов один все силы свои (силы эти очень невелики у каждого
главнокомандующего) употреблял на то, чтобы противодействовать наступлению.
Он не мог им сказать то, что мы говорим теперь: зачем сраженье, и
загораживанье дороги, и потеря своих людей, и бесчеловечное добиванье
несчастных? Зачем все это, когда от Москвы до Вязьмы без сражения растаяла
одна треть этого войска? Но он говорил им, выводя из своей старческой
мудрости то, что они могли бы понять, -- он говорил им про золотой мост, и
они смеялись над ним, клеветали его, и рвали, и метали, и куражились над
убитым зверем.
Под Вязьмой Ермолов, Милорадович, Платов и другие, находясь в близости
от французов, не могли воздержаться от желания отрезать и опрокинуть два
французские корпуса. Кутузову, извещая его о своем намерении, они прислали в
конверте, вместо донесения, лист белой бумаги.
И сколько ни старался Кутузов удержать войска, войска наши атаковали,
стараясь загородить дорогу. Пехотные полки, как рассказывают, с музыкой и
барабанным боем ходили в атаку и побили и потеряли тысячи людей.
Но отрезать -- никого не отрезали и не опрокинули. И французское
войско, стянувшись крепче от опасности, продолжало, равномерно тая, все тот
же свой гибельный путь к Смоленску.
[(сноска 1)] Князь Кутузов, посылаю к вам одного из моих
генерал-адъютантов для переговоров с вами о многих важных предметах. Прошу
Вашу Светлость верить всему, что он вам скажет, особенно когда, станет
выражать вам чувствования уважения и особенного почтения, питаемые мною к
вам с давнего времени. Засим молю бога о сохранении вас под своим священным
кровом. Москва, 3 октября, 1812. Наполеон.
[(сноска 2)] Я бы был проклят, если бы на меня смотрели как на
первого зачинщика какой бы то ни было сделки; такова воля нашего народа.
[(сноска 3)] Первая колонна идет (нем.)
[(сноска 4)] вторая колонна идет (нем.)
[(сноска 5)] первая колонна идет (нем.)
[(сноска 6)] мародерствовать
[(сноска 7)] привести назад попов
[(сноска 8)] Дом моей матери.
[(сноска 9)] Возвышая употребление этих мер действием,
достойным его и французской армии, он приказал раздать пособия погоревшим.
Но, так как съестные припасы были слишком дороги для того, чтобы давать их
людям чужой земли и по большей части враждебно расположенным, Наполеон счел
лучшим дать им денег, чтобы они добывали себе продовольствие на стороне; и
он приказал оделять их бумажными рублями.
[(сноска 10)] гений его никогда не изобретал ничего более
глубокого, более искусного и более удивительного.
[(сноска 11)] мечеть. -- Ред.
[(сноска 12)] "Священник, которого я нашел и пригласил начать
служить обедню, вычистил и запер церковь. В ту же ночь пришли опять ломать
двери и замки, рвать книги и производить другие беспорядки".
[(сноска 13)] "Часть моего округа продолжает подвергаться
грабежу солдат 3-го корпуса, которые не довольствуются тем, что отнимают
скудное достояние несчастных жителей, попрятавшихся в подвалы, но еще и с
жестокостию наносят им раны саблями, как я сам много раз видел".
"Ничего нового, только что солдаты позволяют себе грабить и воровать. 9
октября".
"Воровство и грабеж продолжаются. Существует шайка воров в нашем
участке, которую надо будет остановить сильными мерами. 11 октября".
[(сноска 14)] "Обер-церемониймейстер дворца сильно жалуется на
то, что, несмотря на все запрещения, солдаты продолжают ходить на час во
всех дворах и даже под окнами императора".
[(сноска 15)] сокровище. -- Ред.
[(сноска 16)] Каково солнце, а, господин Кирил? Точно весна.
[(сноска 17)] В такую бы погоду в поход идти...
[(сноска 18)] И потом, господин Кирил, вам стоит сказать слово
капитану, вы знаете... Это такой... ничего не забывает. Скажите капитану,
когда он будет делать обход; он все для вас сделает...
[(сноска 19)] Вот, клянусь святым Фомою, он мне говорил
однажды: Кирил -- это человек образованный, говорит по-французски; это
русский барин, с которым случилось несчастие, но он человек. Он знает
толк... Если ему что нужно, отказа нет. Когда учился кой-чему, то любишь
просвещение и людей благовоспитанных. Это я про вас говорю, господин Кирил.
Намедни, если бы не вы, то худо бы кончилось.
[(сноска 20)] Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что
осталось?
[(сноска 21)] Спасибо, спасибо, любезный, а остаток-то где?..
Остаток-то давай.
[(сноска 22)] Платош, а Платош. Возьми себе.
[(сноска 23)] Капрал, что с больным делать?..
[(сноска 24)] Проходите, проходите.
[(сноска 25)] Ну, что еще? -- Он пойдет, черт возьми!
Проходите, проходите
[(сноска 26)] Да нет же, он умирает...
[(сноска 27)] Пойди ты к...
[(сноска 28)] Иди! иди! Черти! Дьяволы!
[(сноска 29)] императорское ура. -- Ред.
[(сноска 30)] сыны Дона. -- Ред.