Бородинское сражение с последовавшими за ним занятием Москвы и бегством
французов, без новых сражений, -- есть одно из самых поучительных явлений
истории.
Все историки согласны в том, что внешняя деятельность государств и
народов, в их столкновениях между собой, выражается войнами; что
непосредственно, вследствие больших или меньших успехов военных,
увеличивается или уменьшается политическая сила государств и народов.
Как ни странны исторические описания того, как какой-нибудь король или
император, поссорившись с другим императором или королем, собрал войско,
сразился с войском врага, одержал победу, убил три, пять, десять тысяч
человек и вследствие того покорил государство и целый народ в несколько
миллионов; как ни непонятно, почему поражение одной армии, одной сотой всех
сил народа, заставило покориться народ, -- все факты истории (насколько она
нам известна) подтверждают справедливость того, что большие или меньшие
успехи войска одного народа против войска другого народа суть причины или,
по крайней мере, существенные признаки увеличения или уменьшения силы
народов. Войско одержало победу, и тотчас же увеличились права победившего
народа в ущерб побежденному. Войско понесло поражение, и тотчас же по
степени поражения народ лишается прав, а при совершенном поражении своего
войска совершенно покоряется.
Так было (по истории) с древнейших времен и до настоящего времени. Все
войны Наполеона служат подтверждением этого правила. По степени поражения
австрийских войск -- Австрия лишается своих прав, и увеличиваются права и
силы Франции. Победа французов под Иеной и Ауерштетом уничтожает
самостоятельное существование Пруссии.
Но вдруг в 1812-м году французами одержана победа под Москвой, Москва
взята, и вслед за тем, без новых сражений, не Россия перестала существовать,
а перестала существовать шестисоттысячная армия, потом наполеоновская
Франция. Натянуть факты на правила истории, сказать, что поле сражения в
Бородине осталось за русскими, что после Москвы были сражения, уничтожившие
армию Наполеона, -- невозможно.
После Бородинской победы французов не было ни одного не только
генерального, но сколько-нибудь значительного сражения, и французская армия
перестала существовать. Что это значит? Ежели бы это был пример из истории
Китая, мы бы могли сказать, что это явление не историческое (лазейка
историков, когда что не подходит под их мерку); ежели бы дело касалось
столкновения непродолжительного, в котором участвовали бы малые количества
войск, мы бы могли принять это явление за исключение; но событие это
совершилось на глазах наших отцов, для которых решался вопрос жизни и смерти
отечества, и война эта была величайшая из всех известных войн...
Период кампании 1812 года от Бородинского сражения до изгнания
французов доказал, что выигранное сражение не только не есть причина
завоевания, но даже и не постоянный признак завоевания; доказал, что сила,
решающая участь народов, лежит не в завоевателях, даже на в армиях и
сражениях, а в чем-то другом.
Французские историки, описывая положение французского войска перед
выходом из Москвы, утверждают, что все в Великой армии было в порядке,
исключая кавалерии, артиллерии и обозов, да не было фуража для корма лошадей
и рогатого скота. Этому бедствию не могло помочь ничто, потому что окрестные
мужики жгли свое сено и не давали французам.
Выигранное сражение не принесло обычных результатов, потому что мужики
Карп и Влас, которые после выступления французов приехали в Москву с
подводами грабить город и вообще не выказывали лично геройских чувств, и все
бесчисленное количество таких мужиков не везли сена в Москву за хорошие
деньги, которые им предлагали, а жгли его.
Представим себе двух людей, вышедших на поединок с шпагами по всем
правилам фехтовального искусства: фехтование продолжалось довольно долгое
время; вдруг один из противников, почувствовав себя раненым -- поняв, что
дело это не шутка, а касается его жизни, бросил свою шпагу и, взяв первую
попавшуюся дубину, начал ворочать ею. Но представим себе, что противник, так
разумно употребивший лучшее и простейшее средство для достижения цели,
вместе с тем воодушевленный преданиями рыцарства, захотел бы скрыть сущность
дела и настаивал бы на том, что он по всем правилам искусства победил на
шпагах. Можно себе представить, какая путаница и неясность произошла бы от
такого описания происшедшего поединка.
Фехтовальщик, требовавший борьбы по правилам искусства, были французы;
его противник, бросивший шпагу и поднявший дубину, были русские; люди,
старающиеся объяснить все по правилам фехтования, -- историки, которые
писали об этом событии.
Со времени пожара Смоленска началась война, не подходящая ни под какие
прежние предания войн. Сожжение городов и деревень, отступление после
сражений, удар Бородина и опять отступление, оставление и пожар Москвы,
ловля мародеров, переимка транспортов, партизанская война -- все это были
отступления от правил.
Наполеон чувствовал это, и с самого того времени, когда он в правильной
позе фехтовальщика остановился в Москве и вместо шпаги противника увидал
поднятую над собой дубину, он не переставал жаловаться Кутузову и императору
Александру на то, что война велась противно всем правилам (как будто
существовали какие-то правила для того, чтобы убивать людей). Несмотря на
жалобы французов о неисполнении правил, несмотря на то, что русским, высшим
по положению людям казалось почему-то стыдным драться дубиной, а хотелось по
всем правилам стать в позицию en quarte или en tierce, [1] сделать
искусное выпадение в prime [2] и т. д., -- дубина народной войны
поднялась со всей своей грозной и величественной силой и, не спрашивая
ничьих вкусов и правил, с глупой простотой, но с целесообразностью, не
разбирая ничего, поднималась, опускалась и гвоздила французов до тех пор,
пока не погибло все нашествие.
И благо тому народу, который не как французы в 1813 году, отсалютовав
по всем правилам искусства и перевернув шпагу эфесом, грациозно и учтиво
передает ее великодушному победителю, а благо тому народу, который в минуту
испытания, не спрашивая о том, как по правилам поступали другие в подобных
случаях, с простотою и легкостью поднимает первую попавшуюся дубину и
гвоздит ею до тех пор, пока в душе его чувство оскорбления и мести не
заменяется презрением и жалостью.
Одним из самых осязательных и выгодных отступлений от так называемых
правил войны есть действие разрозненных людей против людей, жмущихся в кучу.
Такого рода действия всегда проявляются в войне, принимающей народный
характер. Действия эти состоят в том, что, вместо того чтобы становиться
толпой против толпы, люди расходятся врозь, нападают поодиночке и тотчас же
бегут, когда на них нападают большими силами, а потом опять нападают, когда
представляется случай. Это делали гверильясы в Испании; это делали горцы на
Кавказе; это делали русские в 1812-м году.
Войну такого рода назвали партизанскою и полагали, что, назвав ее так,
объяснили ее значение. Между тем такого рода война не только не подходит ни
под какие правила, но прямо противоположна известному и признанному за
непогрешимое тактическому правилу. Правило это говорит, что атакующий должен
сосредоточивать свои войска с тем, чтобы в момент боя быть сильнее
противника.
Партизанская война (всегда успешная, как показывает история) прямо
противуположна этому правилу.
Противоречие это происходит оттого, что военная наука принимает силу
войск тождественною с их числительностию. Военная наука говорит, что чем
больше войска, тем больше силы. Les gros bataillons ont toujours raison.
[3]
Говоря это, военная наука подобна той механике, которая, основываясь на
рассмотрении сил только по отношению к их массам, сказала бы, что силы равны
или не равны между собою, потому что равны или не равны их массы.
Сила (количество движения) есть произведение из массы на скорость.
В военном деле сила войска есть также произведение из массы на что-то
такое, на какое-то неизвестное х.
Военная наука, видя в истории бесчисленное количество примеров того,
что масса войск не совпадает с силой, что малые отряды побеждают большие,
смутно признает существование этого неизвестного множителя и старается
отыскать его то в геометрическом построении, то в вооружении, то -- самое
обыкновенное -- в гениальности полководцев. Но подстановление всех этих
значений множителя не доставляет результатов, согласных с историческими
фактами.
А между тем стоит только отрешиться от установившегося, в угоду героям,
ложного взгляда на действительность распоряжений высших властей во время
войны для того, чтобы отыскать этот неизвестный х.
Х этот есть дух войска, то есть большее или меньшее желание драться и
подвергать себя опасностям всех людей, составляющих войско, совершенно
независимо от того, дерутся ли люди под командой гениев или не гениев, в
трех или двух линиях, дубинами или ружьями, стреляющими тридцать раз в
минуту. Люди, имеющие наибольшее желание драться, всегда поставят себя и в
наивыгоднейшие условия для драки.
Дух войска -- есть множитель на массу, дающий произведение силы.
Определить и выразить значение духа войска, этого неизвестного множителя,
есть задача науки.
Задача эта возможна только тогда, когда мы перестанем произвольно
подставлять вместо значения всего неиз-
132
вестного Х те условия, при которых проявляется сила, как-то:
распоряжения полководца, вооружение и т. д., принимая их за значение
множителя, а признаем это неизвестное во всей его цельности, то есть как
большее или меньшее желание драться и подвергать себя опасности. Тогда
только, выражая уравнениями известные исторические факты, из сравнения
относительного значения этого неизвестного можно надеяться на определение
самого неизвестного.
Десять человек, батальонов или дивизий, сражаясь с пятнадцатью
человеками, батальонами или дивизиями, победили пятнадцать, то есть убили и
забрали в плен всех без остатка и сами потеряли четыре; стало быть,
уничтожились с одной стороны четыре, с другой стороны пятнадцать.
Следовательно, четыре были равны пятнадцати, и, следовательно, 4а:=15у.
Следовательно, ж: г/--15:4. Уравнение это не дает значения неизвестного, но
оно дает отношение между двумя неизвестными. И из подведения под таковые
уравнения исторических различно взятых единиц (сражений, кампаний, периодов
войн) получатся ряды чисел, в которых должны существовать и могут быть
открыты законы.
Тактическое правило о том, что надо действовать массами при наступлении
и разрозненно при отступлении, бессознательно подтверждает только ту истину,
что сила войска зависит от его духа. Для того чтобы вести людей под ядра,
нужно больше дисциплины, достигаемой только движением в массах, чем для
того, чтобы отбиваться от нападающих. Но правило это, при котором упускается
из вида дух войска, беспрестанно оказывается неверным и в особенности
поразительно противоречит действительности там, где является сильный подъем
или упадок духа войска, -- во всех народных войнах.
Французы, отступая в 1812-м году, хотя и должны бы защищаться отдельно,
по тактике, жмутся в кучу, потому что дух войска упал так, что только масса
сдерживает войско вместе. Русские, напротив, по тактике должны бы были
нападать массой, на деле же раздробляются, потому что дух поднят так, что
отдельные лица бьют без приказания французов и не нуждаются в принуждении
для того, чтобы подвергать себя трудам и опасностям.
Так называемая партизанская война началась со вступления неприятеля в
Смоленск.
Прежде чем партизанская война была официально принята нашим
правительством, уже тысячи людей неприятельской армии -- отсталые мародеры,
фуражиры -- были истреблены казаками и мужиками, побивавшими этих людей так
же бессознательно, как бессознательно собаки загрызают забеглую бешеную
собаку. Денис Давыдов своим русским чутьем первый понял значение той
страшной дубины, которая, не спрашивая правил военного искусства, уничтожала
французов, и ему принадлежит слава первого шага для узаконения этого приема
войны.
24-го августа был учрежден первый партизанский отряд Давыдова, и вслед
за его отрядом стали учреждаться другие. Чем дальше подвигалась кампания,
тем более увеличивалось число этих отрядов.
Партизаны уничтожали Великую армию по частям. Они подбирали те
отпадавшие листья, которые сами собою сыпались с иссохшего дерева --
французского войска, и иногда трясли это дерево. В октябре, в то время как
французы бежали к Смоленску, этих партий различных величин и характеров были
сотни. Были партии, перенимавшие все приемы армии, с пехотой, артиллерией,
штабами, с удобствами жизни; были одни казачьи, кавалерийские; были мелкие,
сборные, пешие и конные, были мужицкие и помещичьи, никому не известные. Был
дьячок начальником партии, взявший в месяц несколько сот пленных. Была
старостиха Василиса, побившая сотни французов.
Последние числа октября было время самого разгара партизанской войны.
Тот первый период этой войны, во время которого партизаны, сами удивляясь
своей дерзости, боялись всякую минуту быть пойманными и окруженными
французами и, не расседлывая и почти не слезая с лошадей, прятались по
лесам, ожидая всякую минуту погони, -- уже прошел. Теперь уже война эта
определилась, всем стало ясно, что можно было предпринять с французами и
чего нельзя было предпринимать. Теперь уже только те начальники отрядов,
которые с штабами, по правилам ходили вдали от французов, считали еще многое
невозможным. Мелкие же партизаны, давно уже начавшие свое дело и близко
высматривавшие французов, считали возможным то, о чем не смели и думать
начальники больших отрядов. Казаки же и мужики, лазившие между французами,
считали, что теперь уже все было возможно.
22-го октября Денисов, бывший одним из партизанов, находился с своей
партией в самом разгаре партизанской страсти. С утра он с своей партией был
на ходу. Он целый день по лесам, примыкавшим к большой дороге, следил за
большим французским транспортом кавалерийских вещей и русских пленных,
отделившимся от других войск и под сильным прикрытием, как это было известно
от лазутчиков и пленных, направлявшимся к Смоленску. Про этот транспорт было
известно не только Денисову и Долохову (тоже партизану с небольшой партией),
ходившему близко от Денисова, но и начальникам больших отрядов с штабами:
все знали про этот транспорт и, как говорил Денисов, точили на него зубы.
Двое из этих больших отрядных начальников -- один поляк, другой немец --
почти в одно и то же время прислали Денисову приглашение присоединиться
каждый к своему отряду, с тем чтобы напасть на транспорт.
-- Нет, бг'ат, я сам с усам, -- сказал Денисов, прочтя эти бумаги, и
написал немцу, что, несмотря на душевное желание, которое он имел служить
под начальством столь доблестного и знаменитого генерала, он должен лишить
себя этого счастья, потому что уже поступил под начальство генерала-поляка.
Генералу же поляку он написал то же самое, уведомляя его, что он уже
поступил под начальство немца.
Распорядившись таким образом, Денисов намеревался, без донесения о том
высшим начальникам, вместе с Долоховым атаковать и взять этот транспорт
своими небольшими силами. Транспорт шел 22 октября от деревни Микулиной к
деревне Шамшевой. С левой стороны дороги от Микулина к Шамшеву шли большие
леса, местами подходившие к самой дороге, местами отдалявшиеся от дороги на
версту и больше. По этим-то лесам целый день, то углубляясь в середину их,
то выезжая на опушку, ехал с партией Денисов, не выпуская из виду
двигавшихся французов. С утра, недалеко от Микулина, там, где лес близко
подходил к дороге, казаки из партии Денисова захватили две ставшие в грязи
французские фуры с кавалерийскими седлами и увезли их в лес. С тех пор и до
самого вечера партия, не нападая, следила за движением французов. Надо было,
не испугав их, дать спокойно дойти до Шамшева и тогда, соединившись с
Долоховым, который должен был к вечеру приехать на совещание к караулке в
лесу (в версте от Шамшева), на рассвете пасть с двух сторон как снег на
голову и побить и забрать всех разом.
Позади, в двух верстах от Микулина, там, где лес подходил к самой
дороге, было оставлено шесть казаков, которые должны были донести сейчас же,
как только покажутся новые колонны французов.
Впереди Шамшева точно так же Долохов должен был исследовать дорогу,
чтобы знать, на каком расстоянии есть еще другие французские войска. При
транспорте предполагалось тысяча пятьсот человек. У Денисова было двести
человек, у Долохова могло быть столько же. Но превосходство числа не
останавливало Денисова. Одно только, что еще нужно было знать ему, это то,
какие именно были эти войска; и для этой цели Денисову нужно было взять
языка (то есть человека из неприятельской колонны). В утреннее нападение на
фуры дело сделалось с такою поспешностью, что бывших при фурах французов
всех перебили и захватили живым только мальчишку-барабанщика, который был
отсталый и ничего не мог сказать положительно о том, какие были войска в
колонне.
Нападать другой раз Денисов считал опасным, чтобы не встревожить всю
колонну, и потому он послал вперед в Шамшево бывшего при его партии мужика
Тихона Щербатого -- захватить, ежели можно, хоть одного из бывших там
французских передовых квартиргеров.
Был осенний, теплый, дождливый день. Небо и горизонт были одного и того
же цвета мутной воды. То падал как будто туман, то вдруг припускал косой,
крупный дождь.
На породистой, худой, с подтянутыми боками лошади, в бурке и папахе, с
которых струилась вода, ехал Денисов. Он, так же как и его лошадь, косившая
голову и поджимавшая уши, морщился от косого дождя и озабоченно
присматривался вперед. Исхудавшее и обросшее густой, короткой, черной
бородой лицо его казалось сердито.
Рядом с Денисовым, также в бурке и папахе, на сытом, крупном донце ехал
казачий эсаул -- сотрудник Денисова.
Эсаул Ловайский -- третий, также в бурке и папахе, был длинный,
плоский, как доска, белолицый, белокурый человек, с узкими светлыми глазками
и спокойно-самодовольным выражением и в лице и в посадке. Хотя и нельзя было
сказать, в чем состояла особенность лошади и седока, но при первом взгляде
на эсаула и Денисова видно было, что Денисову и мокро и неловко, -- что
Денисов человек, который сел на лошадь; тогда как, глядя на эсаула, видно
было, что ему так же удобно и покойно, как и всегда, и что он не человек,
который сел на лошадь, а человек вместе с лошадью одно, увеличенное двойною
силою, существо.
Немного впереди их шел насквозь промокший мужичок-проводник, в сером
кафтане и белом колпаке.
Немного сзади, на худой, тонкой киргизской лошаденке с огромным хвостом
и гривой и с продранными в кровь губами, ехал молодой офицер в синей
французской шинели.
Рядом с ним ехал гусар, везя за собой на крупе лошади мальчика в
французском оборванном мундире и синем колпаке. Мальчик держался красными от
холода руками за гусара, пошевеливал, стараясь согреть их, свои босые ноги,
и, подняв брови, удивленно оглядывался вокруг себя. Это был взятый утром
французский барабанщик.
Сзади, по три, по четыре, по узкой, раскиснувшей и изъезженной лесной
дороге, тянулись гусары, потом казаки, кто в бурке, кто во французской
шинели, кто в попоне, накинутой на голову. Лошади, и рыжие и гнедые, все
казались вороными от струившегося с них дождя. Шеи лошадей казались странно
тонкими от смокшихся грив. От лошадей поднимался пар. И одежды, и седла, и
поводья -- все было мокро, склизко и раскисло, так же как и земля, и опавшие
листья, которыми была уложена дорога. Люди сидели нахохлившись, стараясь не
шевелиться, чтобы отогревать ту воду, которая пролилась до тела, и не
пропускать новую холодную, подтекавшую под сиденья, колени и за шеи. В
середине вытянувшихся казаков две фуры на французских и подпряженных в
седлах казачьих лошадях громыхали по пням и сучьям и бурчали по наполненным
водою колеям дороги.
Лошадь Денисова, обходя лужу, которая была на дороге, потянулась в
сторону и толканула его коленкой о дерево.
-- Э, чег'т! -- злобно вскрикнул Денисов и, оскаливая зубы, плетью раза
три ударил лошадь, забрызгав себя и товарищей грязью. Денисов был не в духе:
и от дождя и от голода (с утра никто ничего не ел), и главное оттого, что от
Долохова до сих пор не было известий и посланный взять языка не возвращался.
"Едва ли выйдет другой такой случай, как нынче, напасть на транспорт.
Одному нападать слишком рискованно, а отложить до другого дня -- из-под носа
захватит добычу кто-нибудь из больших партизанов", -- думал Денисов,
беспрестанно взглядывая вперед, думая увидать ожидаемого посланного от
Долохова.
Выехав на просеку, по которой видно было далеко направо, Денисов
остановился.
-- Едет кто-то, -- сказал он.
Эсаул посмотрел по направлению, указываемому Денисовым.
-- Едут двое -- офицер и казак. Только не предположительно, чтобы был
сам подполковник, -- сказал эсаул, любивший употреблять неизвестные казакам
слова.
Ехавшие, спустившись под гору, скрылись из вида и через несколько минут
опять показались. Впереди усталым галопом, погоняя нагайкой, ехал офицер --
растрепанный, насквозь промокший и с взбившимися выше колен панталонами. За
ним, стоя на стременах, рысил казак. Офицер этот, очень молоденький мальчик,
с широким румяным лицом и быстрыми, веселыми глазами, подскакал к Денисову и
подал ему промокший конверт.
-- От генерала, -- сказал офицер, -- извините, что не совсем сухо...
Денисов, нахмурившись, взял конверт и стал распечатывать.
-- Вот говорили все, что опасно, опасно, -- сказал офицер, обращаясь к
эсаулу, в то время как Денисов читал поданный ему конверт. -- Впрочем, мы с
Комаровым, -- он указал на казака, -- приготовились. У нас по два писто... А
это что ж? -- спросил он, увидав французского барабанщика, -- пленный? Вы
уже в сраженье были? Можно с ним поговорить?
-- Ростов! Петя! -- крикнул в это время Денисов, пробежав поданный ему
конверт. -- Да как же ты не сказал, кто ты? -- И Денисов с улыбкой,
обернувшись, протянул руку офицеру.
Офицер этот был Петя Ростов.
Во всю дорогу Петя приготавливался к тому, как он, как следует большому
и офицеру, не намекая на прежнее знакомство, будет держать себя с Денисовым.
Но как только Денисов улыбнулся ему, Петя тотчас же просиял, покраснел от
радости и, забыв приготовленную официальность, начал рассказывать о том, как
он проехал мимо французов, и как он рад, что ему дано такое поручение, и что
он был уже в сражении под Вязьмой, и что там отличился один гусар.
-- Ну, я г'ад тебя видеть, -- перебил его Денисов, и лицо его приняло
опять озабоченное выражение.
-- Михаил Феоклитыч, -- обратился он к эсаулу, -- ведь это опять от
немца. Он пг'и нем состоит. -- И Денисов рассказал эсаулу, что содержание
бумаги, привезенной сейчас, состояло в повторенном требовании от
генерала-немца присоединиться для нападения на транспорт. -- Ежели мы его
завтг'а не возьмем, они у нас из-под носа выг'вут, -- заключил он.
В то время как Денисов говорил с эсаулом, Петя, сконфуженный холодным
тоном Денисова и предполагая, что причиной этого тона было положение его
панталон, так, чтобы никто этого не заметил, под шинелью поправлял
взбившиеся панталоны, стараясь иметь вид как можно воинственнее.
-- Будет какое-нибудь приказание от вашего высокоблагородия? -- сказал
он Денисову, приставляя руку к козырьку и опять возвращаясь к игре в
адъютанта и генерала, к которой он приготовился, -- или должен я оставаться
при вашем высокоблагородии?
-- Приказания?.. -- задумчиво сказал Денисов. -- Да ты можешь ли
остаться до завтрашнего дня?
-- Ах, пожалуйста... Можно мне при вас остаться? -- вскрикнул Петя.
-- Да как тебе именно велено от генег'ала -- сейчас вег'нуться? --
спросил Денисов. Петя покраснел.
-- Да он ничего не велел. Я думаю, можно? -- сказал он вопросительно.
-- Ну, ладно, -- сказал Денисов. И, обратившись к своим подчиненным, он
сделал распоряжения о том, чтоб партия шла к назначенному у караулки в лесу
месту отдыха и чтобы офицер на киргизской лошади (офицер этот исполнял
должность адъютанта) ехал отыскивать Долохова, узнать, где он и придет ли он
вечером. Сам же Денисов с эсаулом и Петей намеревался подъехать к опушке
леса, выходившей к Шамшеву, с тем, чтобы взглянуть на то место расположения
французов, на которое должно было быть направлено завтрашнее нападение.
-- Ну, бог'ода, -- обратился он к мужику-проводнику, -- веди к Шамшеву.
Денисов, Петя и эсаул, сопутствуемые несколькими казаками и гусаром,
который вез пленного, поехали влево через овраг, к опушке леса.