Дождик прошел, только падал туман и капли воды с веток деревьев.
Денисов, эсаул и Петя молча ехали за мужиком в колпаке, который, легко и
беззвучно ступая своими вывернутыми в лаптях ногами по кореньям и мокрым
листьям, вел их к опушке леса.
Выйдя на изволок, мужик приостановился, огляделся и направился к
редевшей стене деревьев. У большого дуба, еще не скинувшего листа, он
остановился и таинственно поманил к себе рукою.
Денисов и Петя подъехали к нему. С того места, на котором остановился
мужик, были видны французы. Сейчас за лесом шло вниз полубугром яровое поле.
Вправо, через крутой овраг, виднелась небольшая деревушка и барский домик с
разваленными крышами. В этой деревушке и в барском доме, и по всему бугру, в
саду, у колодцев и пруда, и по всей дороге в гору от моста к деревне, не
более как в двухстах саженях расстояния, виднелись в колеблющемся тумане
толпы народа. Слышны были явственно их нерусские крики на выдиравшихся в
гору лошадей в повозках и призывы друг другу.
-- Пленного дайте сюда, -- негромко сказал Денисоп, не спуская глаз с
французов.
Казак слез с лошади, снял мальчика и вместе с ним подошел к Денисову.
Денисов, указывая на французов, спрашивал, какие и какие это были войска.
Мальчик, засунув свои озябшие руки в карманы и подняв брови, испуганно
смотрел на Денисова и, несмотря на видимое желание сказать все, что он знал,
путался в своих ответах и только подтверждал то, что спрашивал Денисов.
Денисов, нахмурившись, отвернулся от него и обратился к эсаулу, сообщая ему
свои соображения.
Петя, быстрыми движениями поворачивая голову, оглядывался то на
барабанщика, то на Денисова, то на эсаула, то на французов в деревне и на
дороге, стараясь не пропустить чего-нибудь важного.
-- Пг'идет, не пг'идет Долохов, надо бг'ать!.. А? -- сказал Денисов,
весело блеснув глазами.
-- Место удобное, -- сказал эсаул.
-- Пехоту низом пошлем -- болотами, -- продолжал Денисов, -- они
подлезут к саду; вы заедете с казаками оттуда, -- Денисов указал на лес за
деревней, -- а я отсюда, с своими гусаг'ами. И по выстг'елу...
-- Лощиной нельзя будет -- трясина, -- сказал эсаул. -- Коней увязишь,
надо объезжать полевее...
В то время как они вполголоса говорили таким образом, внизу, в лощине
от пруда, щелкнул один выстрел, забелелся дымок, другой и послышался
дружный, как будто веселый крик сотен голосов французов, бывших на полугоре.
В первую минуту и Денисов и эсаул подались назад. Они были так близко, что
им показалось, что они были причиной этих выстрелов и криков. Но выстрелы и
крики не относились к ним. Низом, по болотам, бежал человек в чем-то
красном. Очевидно, по нем стреляли и на него кричали французы.
-- Ведь это Тихон наш, -- сказал эсаул.
-- Он! он и есть!
-- Эка шельма, -- сказал Денисов.
-- Уйдет! -- щуря глаза, сказал эсаул.
Человек, которого они называли Тихоном, подбежав к речке, бултыхнулся в
нее так, что брызги полетели, и, скрывшись на мгновенье, весь черный от
воды, выбрался на четвереньках и побежал дальше. Французы, бежавшие за ним,
остановились.
-- Ну ловок, -- сказал эсаул.
-- Экая бестия! -- с тем же выражением досады проговорил Денисов. -- И
что он делал до сих пор?
-- Это кто? -- спросил Петя.
-- Это наш пластун. Я его посылал языка взять.
-- Ах, да, -- сказал Петя с первого слова Денисова, кивая головой, как
будто он все понял, хотя он решительно не понял ни одного слова.
Тихон Щербатый был один из самых нужных людей в партии. Он был мужик из
Покровского под Гжатью. Когда, при начале своих действий, Денисов пришел в
Покровское и, как всегда, призвав старосту, спросил о том, что им известно
про французов, староста отвечал, как отвечали и все старосты, как бы
защищаясь, что они ничего знать не знают, ведать не ведают. Но когда Денисов
объяснил им, что его цель бить французов, и когда он спросил, не забредали
ли к ним французы, то староста сказал, что мародеры бывали точно, но что у
них в деревне только один Тишка Щербатый занимался этими делами. Денисов
велел позвать к себе Тихона и, похвалив его за его деятельность, сказал при
старосте несколько слов о той верности царю и отечеству и ненависти к
французам, которую должны блюсти сыны отечества.
-- Мы французам худого не делаем, -- сказал Тихон, видимо оробев при
этих словах Денисова. -- Мы только так, значит, по охоте баловались с
ребятами. Миродеров точно десятка два побили, а то мы худого не делали... --
На другой день, когда Денисов, совершенно забыв про этого мужика, вышел из
Покровского, ему доложили, что Тихон пристал к партии и просился, чтобы его
при ней оставили. Денисов велел оставить его.
Тихон, сначала исправлявший черную работу раскладки костров,
доставления воды, обдирания лошадей и т. п., скоро оказал большую охоту и
способность к партизанской войне. Он по ночам уходил на добычу и всякий раз
приносил с собой платье и оружие французское, а когда ему приказывали, то
приводил и пленных. Денисов отставил Тихона от работ, стал брать его с собою
в разъезды и зачислил в казаки.
Тихон не любил ездить верхом и всегда ходил пешком, никогда не отставая
от кавалерии. Оружие его составляли мушкетон, который он носил больше для
смеха, пика и топор, которым он владел, как волк владеет зубами, одинаково
легко выбирая ими блох из шерсти и перекусывая толстые кости. Тихон
одинаково верно, со всего размаха, раскалывал топором бревна и, взяв топор
за обух, выстрагивал им тонкие колышки и вырезывал ложки. В партии Денисова
Тихон занимал свое особенное, исключительное место. Когда надо было сделать
что-нибудь особенно трудное и гадкое -- выворотить плечом в грязи повозку,
за хвост вытащить из болота лошадь, ободрать ее, залезть в самую середину
французов, пройти в день по пятьдесят верст, -- все указывали, посмеиваясь,
на Тихона.
-- Что ему, черту, делается, меренина здоровенный, -- говорили про
него.
Один раз француз, которого брал Тихон, выстрелил в него из пистолета и
попал ему в мякоть спины. Рана эта, от которой Тихон лечился только водкой,
внутренне и наружно, была предметом самых веселых шуток во всем отряде и
шуток, которым охотно поддавался Тихон.
-- Что, брат, не будешь? Али скрючило? -- смеялись ему казаки, и Тихон,
нарочно скорчившись и делая рожи, притворяясь, что он сердится, самыми
смешными ругательствами бранил французов. Случай этот имел на Тихона только
то влияние, что после своей раны он редко приводил пленных.
Тихон был самый полезный и храбрый человек в партии. Никто больше его
не открыл случаев нападения, никто больше его не побрал и не побил
французов; и вследствие этого он был шут всех казаков, гусаров и сам охотно
поддавался этому чину. Теперь Тихон был послан Денисовым, в ночь еще, в
Шамшево для того, чтобы взять языка. Но, или потому, что он не
удовлетворился одним французом, или потому, что он проспал ночь, он днем
залез в кусты, в самую середину французов и, как видел с горы Денисов, был
открыт ими.
Поговорив еще несколько времени с эсаулом о завтрашнем нападении,
которое теперь, глядя на близость французов, Денисов, казалось, окончательно
решил, он повернул лошадь и поехал назад.
-- Ну, бг'ат, тепег'ь поедем обсушимся, -- сказал он Пете.
Подъезжая к лесной караулке, Денисов остановился, вглядываясь в лес. По
лесу, между деревьев, большими легкими шагами шел на длинных ногах, с
длинными мотающимися руками, человек в куртке, лаптях и казанской шляпе, с
ружьем через плечо и топором за поясом. Увидав Денисова, человек этот
поспешно швырнул что-то в куст и, сняв с отвисшими полями мокрую шляпу,
подошел к начальнику. Это был Тихон. Изрытое оспой и морщинами лицо его с
маленькими узкими глазами сияло самодовольным весельем. Он, высоко подняв
голову и как будто удерживаясь от смеха, уставился на Денисова.
-- Ну где пг'опадал? -- сказал Денисов.
-- Где пропадал? За французами ходил, -- смело и поспешно отвечал Тихон
хриплым, но певучим басом.
-- Зачем же ты днем полез? Скотина! Ну что ж, не взял?..
-- Взять-то взял, -- сказал Тихон.
-- Где ж он?
-- Да я его взял сперва-наперво на зорьке еще, -- продолжал Тихон,
переставляя пошире плоские, вывернутые в лаптях ноги, -- да и свел в лес.
Вижу, не ладен. Думаю, дай схожу, другого поаккуратнее какого возьму.
-- Ишь, шельма, так и есть, -- сказал Денисов эсаулу. -- Зачем же ты
этого не пг'ивел?
-- Да что ж его водить-то, -- сердито и поспешно перебил Тихон, -- не
гожающий. Разве я не знаю, каких вам надо?
-- Эка бестия!.. Ну?..
-- Пошел за другим, -- продолжал Тихон, -- подполоз я таким манером в
лес, да и лег. -- Тихон неожиданно и гибко лег на брюхо, представляя в
лицах, как он это сделал. -- Один и навернись, -- продолжал он. -- Я его
таким манером и сграбь. -- Тихон быстро, легко вскочил. -- Пойдем, говорю, к
полковнику. Как загалдит. А их тут четверо. Бросились на меня с шпажками. Я
на них таким манером топором: что вы, мол, Христос с вами, -- вскрикнул
Тихон, размахнув руками и грозно хмурясь, выставляя грудь.
-- То-то мы с горы видели, как ты стречка задавал через лужи-то, --
сказал эсаул, суживая свои блестящие глаза.
Пете очень хотелось смеяться, но он видел, что все удерживались от
смеха. Он быстро переводил глаза с лица Тихона на лицо эсаула и Денисова, не
понимая того, что все это значило.
-- Ты дуг'ака-то не представляй, -- сказал Денисов, сердито покашливая.
-- Зачем пег'вого не пг'ивел?
Тихон стал чесать одной рукой спину, другой голову, и вдруг вся рожа
его растянулась в сияющую глупую улыбку, открывшую недостаток зуба (за что
он и прозван Щербатый). Денисов улыбнулся, и Петя залился веселым смехом, к
которому присоединился и сам Тихон.
-- Да что, совсем несправный, -- сказал Тихон. -- Одежонка плохенькая
на нем, куда же его водить-то. Да и грубиян, ваше благородие. Как же,
говорит, я сам анаральский сын, не пойду, говорит.
-- Экая скотина! -- сказал Денисов. -- Мне расспросить надо...
-- Да я его спрашивал, -- сказал Тихон. -- Он говорит: плохо знаком.
Наших, говорит, и много, да все плохие; только, говорит, одна названия.
Ахнете, говорит, хорошенько, всех заберете, -- заключил Тихон, весело и
решительно взглянув в глаза Денисова.
-- Вот я те всыплю сотню гог'ячих, ты и будешь дуг'ака-то ког'чить, --
сказал Денисов строго.
-- Да что же серчать-то, -- сказал Тихон, -- что ж, я не видал
французов ваших? Вот дай позатемняет, я табе каких хошь, хоть троих приведу.
-- Ну, поедем, -- сказал Денисов, и до самой караулки он ехал, сердито
нахмурившись и молча.
Тихон зашел сзади, и Петя слышал, как смеялись с ним и над ним казаки о
каких-то сапогах, которые он бросил в куст.
Когда прошел тот овладевший им смех при словах и улыбке Тихона, и Петя
понял на мгновенье, что Тихон этот убил человека, ему сделалось неловко. Он
оглянулся на пленного барабанщика, и что-то кольнуло его в сердце. Но эта
неловкость продолжалась только одно мгновенье. Он почувствовал необходимость
повыше поднять голову, подбодриться и расспросить эсаула с значительным
видом о завтрашнем предприятии, с тем чтобы не быть недостойным того
общества, в котором он находился.
Посланный офицер встретил Денисова на дороге с известием, что Долохов
сам сейчас приедет и что с его стороны все благополучно.
Денисов вдруг повеселел и подозвал к себе Петю.
-- Ну, г'асскажи ты мне пг'о себя, -- сказал он.
Петя при выезде из Москвы, оставив своих родных, присоединился к своему
полку и скоро после этого был взят ординарцем к генералу, командовавшему
большим отрядом. Со времени своего производства в офицеры, и в особенности с
поступления в действующую армию, где он участвовал в Вяземском сражении,
Петя находился в постоянно счастливо-возбужденном состоянии радости на то,
что он большой, и в постоянно восторженной поспешности не пропустить
какого-нибудь случая настоящего геройства. Он был очень счастлив тем, что он
видел и испытал в армии, но вместе с тем ему все казалось, что там, где его
нет, там-то теперь и совершается самое настоящее, геройское. И он торопился
поспеть туда, где его не было.
Когда 21-го октября его генерал выразил желание послать кого-нибудь в
отряд Денисова, Петя так жалостно просил, чтобы послать его, что генерал не
мог отказать. Но, отправляя его, генерал, поминая безумный поступок Пети в
Вяземском сражении, где Петя, вместо того чтобы ехать дорогой туда, куда он
был послан, поскакал в цепь под огонь французов и выстрелил там два раза из
своего пистолета, -- отправляя его, генерал именно запретил Пете участвовать
в каких бы то ни было действиях Денисова. От этого-то Петя покраснел и
смешался, когда Денисов спросил, можно ли ему остаться. До выезда на опушку
леса Петя считал, что ему надобно, строго исполняя свой долг, сейчас же
вернуться. Но когда он увидал французов, увидал Тихона, узнал, что в ночь
непременно атакуют, он, с быстротою переходов молодых людей от одного
взгляда к другому, решил сам с собою, что генерал его, которого он до сих
пор очень уважал, -- дрянь, немец, что Денисов герой, и эсаул герой, и что
Тихон герой, и что ему было бы стыдно уехать от них в трудную минуту.
Уже смеркалось, когда Денисов с Петей и эсаулом подъехали к караулке. В
полутьме виднелись лошади в седлах, казаки, гусары, прилаживавшие шалашики
на поляне и (чтобы не видели дыма французы) разводившие красневший огонь в
лесном овраге. В сенях маленькой избушки казак, засучив рукава, рубил
баранину. В самой избе были три офицера из партии Денисова, устроивавшие
стол из двери. Петя снял, отдав сушить, свое мокрое платье и тотчас принялся
содействовать офицерам в устройстве обеденного стола.
Через десять минут был готов стол, покрытый салфеткой. На столе была
водка, ром в фляжке, белый хлеб и жареная баранина с солью.
Сидя вместе с офицерами за столом и разрывая руками, по которым текло
сало, жирную душистую баранину, Петя находился в восторженном детском
состоянии нежной любви ко всем людям и вследствие того уверенности в такой
же любви к себе других людей.
-- Так что же вы думаете, Василий Федорович, -- обратился он к
Денисову, -- ничего, что я с вами останусь на денек? -- И, не дожидаясь
ответа, он сам отвечал себе: -- Ведь мне велено узнать, ну вот я и узнаю...
Только вы меня пустите в самую... в главную. Мне не нужно наград... А мне
хочется... -- Петя стиснул зубы и оглянулся, подергивая кверху поднятой
головой и размахивая рукой.
-- В самую главную... -- повторил Денисов, улыбаясь.
-- Только уж, пожалуйста, мне дайте команду совсем, чтобы я командовал,
-- продолжал Петя, -- ну что вам стоит? Ах, вам ножик? -- обратился он к
офицеру, хотевшему отрезать баранины. И он подал свой складной ножик.
Офицер похвалил ножик.
-- Возьмите, пожалуйста, себе. У меня много таких... -- покраснев,
сказал Петя. -- Батюшки! Я и забыл совсем, -- вдруг вскрикнул он. -- У меня
изюм чудесный, знаете, такой, без косточек. У нас маркитант новый -- и такие
прекрасные вещи. Я купил десять фунтов. Я привык что-нибудь сладкое.
Хотите?.. -- И Петя побежал в сени к своему казаку, принес торбы, в которых
было фунтов пять изюму. -- Кушайте, господа, кушайте.
-- А то не нужно ли вам кофейник? -- обратился он к эсаулу. -- Я у
нашего маркитанта купил, чудесный! У него прекрасные вещи. И он честный
очень. Это главное. Я вам пришлю непременно. А может быть еще, у вас вышли,
обились кремни, -- ведь это бывает. Я взял с собою, у меня вот тут... -- он
показал на торбы, -- сто кремней. Я очень дешево купил. Возьмите,
пожалуйста, сколько нужно, а то и все... -- И вдруг, испугавшись, не
заврался ли он, Петя остановился и покраснел.
Он стал вспоминать, не сделал ли он еще каких-нибудь глупостей. И,
перебирая воспоминания нынешнего дня, воспоминание о французе-барабанщике
представилось ему. "Нам-то отлично, а ему каково? Куда его дели? Покормили
ли его? Не обидели ли?" -- подумал он. Но заметив, что он заврался о
кремнях, он теперь боялся.
"Спросить бы можно, -- думал он, -- да скажут: сам мальчик и мальчика
пожалел. Я им покажу завтра, какой я мальчик! Стыдно будет, если я спрошу?
-- думал Петя. -- Ну, да все равно!" -- и тотчас же, покраснев и испуганно
глядя на офицеров, не будет ли в их лицах насмешки, он сказал:
-- А можно позвать этого мальчика, что взяли в плен? дать ему
чего-нибудь поесть... может...
-- Да, жалкий мальчишка, -- сказал Денисов, видимо, не найдя ничего
стыдного в этом напоминании. -- Позвать его сюда. Vincent Bosse его зовут.
Позвать.
-- Я позову, -- сказал Петя.
-- Позови, позови. Жалкий мальчишка, -- повторил Денисов.
Петя стоял у двери, когда Денисов сказал это. Петя пролез между
офицерами и близко подошел к Денисову.
-- Позвольте вас поцеловать, голубчик, -- сказал он. -- Ах, как
отлично! как хорошо! -- И, поцеловав Денисова, он побежал на двор.
-- Bosse! Vincent! -- прокричал Петя, остановясь у двери.
-- Вам кого, сударь, надо? -- сказал голос из темноты. Петя отвечал,
что того мальчика-француза, которого взяли нынче.
-- А! Весеннего? -- сказал казак.
Имя его Vincent уже переделали: казаки -- в Весеннего, а мужики и
солдаты -- в Висеню. В обеих переделках это напоминание о весне сходилось с
представлением о молоденьком мальчике.
-- Он там у костра грелся. Эй, Висеня! Висеня! Весенний! -- послышались
в темноте передающиеся голоса и смех.
-- А мальчонок шустрый, -- сказал гусар, стоявший подле Пети. -- Мы его
покормили давеча. Страсть голодный был!
В темноте послышались шаги и, шлепая босыми ногами по грязи, барабанщик
подошел к двери.
-- Ah, c'est vous! -- сказал Петя. -- Voulez-vous manger? N'ayez pas
peur, on ne vous fera pas de mal, -- прибавил он, робко и ласково
дотрогиваясь до его руки. -- Entrez, entrez. [4]
-- Merci, monsieur, [5] -- отвечал барабанщик дрожащим, почти
детским голосом и стал обтирать о порог свои грязные ноги. Пете многое
хотелось сказать барабанщику, но он не смел. Он, переминаясь, стоял подле
него в сенях. Потом в темноте взял его за руку и пожал ее.
-- Entrez, entrez, -- повторил он только нежным шепотом.
"Ах, что бы мне ему сделать!" -- проговорил сам с собою Петя и, отворив
дверь, пропустил мимо себя мальчика.
Когда барабанщик вошел в избушку, Петя сел подальше от него, считая для
себя унизительным обращать на него внимание. Он только ощупывал в кармане
деньги и был в сомненье, не стыдно ли будет дать их барабанщику.
От барабанщика, которому по приказанию Денисова дали водки, баранины и
которого Денисов велел одеть в русский кафтан, с тем, чтобы, не отсылая с
пленными, оставить его при партии, внимание Пети было отвлечено приездом
Долохова. Петя в армии слышал много рассказов про необычайные храбрость и
жестокость Долохова с французами, и потому с тех пор, как Долохов вошел в
избу, Петя, не спуская глаз, смотрел на него и все больше подбадривался,
подергивая поднятой головой, с тем чтобы не быть недостойным даже и такого
общества, как Долохов.
Наружность Долохова странно поразила Петю своей простотой.
Денисов одевался в чекмень, носил бороду и на груди образ
Николая-чудотворца и в манере говорить, во всех приемах выказывал
особенность своего положения. Долохов же, напротив, прежде, в Москве,
носивший персидский костюм, теперь имел вид самого чопорного гвардейского
офицера. Лицо его было чисто выбрито, одет он был в гвардейский ваточный
сюртук с Георгием в петлице и в прямо надетой простой фуражке. Он снял в
углу мокрую бурку и, подойдя к Денисову, не здороваясь ни с кем, тотчас же
стал расспрашивать о деле. Денисов рассказывал ему про замыслы, которые
имели на их транспорт большие отряды, и про присылку Пети, и про то, как он
отвечал обоим генералам. Потом Денисов рассказал все, что он знал про
положение французского отряда.
-- Это так, но надо знать, какие и сколько войск, -- сказал Долохов, --
надо будет съездить. Не зная верно, сколько их, пускаться в дело нельзя. Я
люблю аккуратно дело делать. Вот, не хочет ли кто из господ съездить со мной
в их лагерь. У меня мундиры с собою.
-- Я, я... я поеду с вами! -- вскрикнул Петя.
-- Совсем и тебе не нужно ездить, -- сказал Денисов, обращаясь к
Долохову, -- а уж его я ни за что не пущу.
-- Вот прекрасно! -- вскрикнул Петя, -- отчего же мне не ехать?..
-- Да оттого, что незачем.
-- Ну, уж вы меня извините, потому что... потому что... я поеду, вот и
все. Вы возьмете меня? -- обратился он к Долохову.
-- Отчего ж... -- рассеянно отвечал Долохов, вглядываясь в лицо
французского барабанщика.
-- Давно у тебя молодчик этот? -- спросил он у Денисова.
-- Нынче взяли, да ничего не знает. Я оставил его пг'и себе.
-- Ну, а остальных ты куда деваешь? -- сказал Долохов.
-- Как куда? Отсылаю под г'асписки! -- вдруг покраснев, вскрикнул
Денисов. -- И смело скажу, что на моей совести нет ни одного человека. Разве
тебе тг'удно отослать тг'идцать ли, тг'иста ли человек под конвоем в гог'од,
чем маг'ать, я пг'ямо скажу, честь солдата.
-- Вот молоденькому графчику в шестнадцать лет говорить эти любезности
прилично, -- с холодной усмешкой сказал Долохов, -- а тебе-то уж это
оставить пора.
-- Что ж, я ничего не говорю, я только говорю, что я непременно поеду с
вами, -- робко сказал Петя.
-- А нам с тобой пора, брат, бросить эти любезности, -- продолжал
Долохов, как будто он находил особенное удовольствие говорить об этом
предмете, раздражавшем Денисова. -- Ну этого ты зачем взял к себе? -- сказал
он, покачивая головой. -- Затем, что тебе его жалко? Ведь мы знаем эти твои
расписки. Ты пошлешь их сто человек, а придут тридцать. Помрут с голоду или
побьют. Так не все ли равно их и не брать?
Эсаул, щуря светлые глаза, одобрительно кивал головой.
-- Это все г'авно, тут Рассуждать нечего. Я на свою душу взять не хочу.
Ты говог'ишь -- помг'ут. Ну, хог'ошо. Только бы не от меня.
Долохов засмеялся.
-- Кто же им не велел меня двадцать раз поймать? А ведь поймают -- меня
и тебя, с твоим рыцарством, все равно на осинку. -- Он помолчал. -- Однако
надо дело делать. Послать моего казака с вьюком! У меня два французских
мундира. Что ж, едем со мной? -- спросил он у Пети.
-- Я? Да, да, непременно, -- покраснев почти до слез, вскрикнул Петя,
взглядывая на Денисова.
Опять в то время, как Долохов заспорил с Денисовым о том, что надо
делать с пленными, Петя почувствовал неловкость и торопливость; но опять не
успел понять хорошенько того, о чем они говорили. "Ежели так думают большие,
известные, стало быть, так надо, стало быть, это хорошо, -- думал он. -- А
главное, надо, чтобы Денисов не смел думать, что я послушаюсь его, что он
может мной командовать. Непременно поеду с Долоховым во французский лагерь.
Он может, и я могу".
На все убеждения Денисова не ездить Петя отвечал, что он тоже привык
все делать аккуратно, а не наобум Лазаря, и что он об опасности себе никогда
не думает.
-- Потому что, -- согласитесь сами, -- если не знать верно, сколько
там, от этого зависит жизнь, может быть, сотен, а тут мы одни, и потом мне
очень этого хочется, и непременно, непременно поеду, вы уж меня не удержите,
-- говорил он, -- только хуже будет...