Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что
есть он сам, -- сущность его, в его глазах очевидно уничтожается --
перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый --
ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и
духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда
залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали
это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над
ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли
свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро
проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье,
которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия
болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую
тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их
воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те
таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили
между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и
другая одинаково избегали упоминания о чем-нибудь, имеющем отношение к
будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти.
Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь
отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и
перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое
упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню
совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение
всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон
на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли
перед их воображением то, что они чувствовали.
Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная
радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей
судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из
того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма
от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили
Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с
отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в
Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок.
Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье
выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор,
как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, -- заботы жизни
требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с
Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и
приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься
приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и
мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая
упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и
помощь московских врачей.
-- Я никуда не поеду, -- отвечала Наташа, когда ей сделали это
предложение, -- только, пожалуйста, оставьте меня, -- сказала она и выбежала
из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и
озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и
одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате,
сидела с ногами в углу дивана, и, что-нибудь разрывая или переминая своими
тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на
то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно
было для нее необходимо. Как только кто-нибудь входил к ней, она быстро
вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или
шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот-вот сейчас поймет, проникнет то, на что с
страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком
косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно
комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона
жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась
такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта
сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и
оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его
видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же,
каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои
слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова,
которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на
худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо
сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна
нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с
мучительной болью. "Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у
него болит!" -- думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не
улыбаясь, стал говорить.
"Одно ужасно, -- сказал он, -- это связать себя навеки с страдающим
человеком. Это вечное мученье". И он испытующим взглядом -- Наташа видела
теперь этот взгляд -- посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда
прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: "Это не
может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы -- совсем".
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она
чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд
его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого
продолжительного взгляда.
"Я согласилась, -- говорила себе теперь Наташа, -- что было бы ужасно,
если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому,
что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это
для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить -- боялся смерти. И я так
грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы
я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время
умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я
теперь. Теперь... Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда
не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого". И опять он
говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему
иначе. Она останавливала его и говорила: "Ужасно для вас, но не для меня. Вы
знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня
лучшее счастие". И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот
страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она
говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать
тогда, которые она говорила теперь. "Я люблю тебя... тебя... люблю,
люблю..." -- говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с
ожесточенным усилием.
И сладкое горе охватывало ее, и слезы уже выступали в глаза, но вдруг
она спрашивала себя: кому она говорит это? Где он и кто он теперь? И опять
все застилалось сухим, жестким недоумением, и опять, напряженно сдвинув
брови, она вглядывалась туда, где он был. И вот, вот, ей казалось, она
проникает тайну... Но в ту минуту, как уж ей открывалось, казалось,
непонятное, громкий стук ручки замка двери болезненно поразил ее слух.
Быстро и неосторожно, с испуганным, незанятым ею выражением лица, в комнату
вошла горничная Дуняша.
-- Пожалуйте к папаше, скорее, -- сказала Дуняша с особенным и
оживленным выражением. -- Несчастье, о Петре Ильиче... письмо, -- всхлипнув,
проговорила она.
Кроме общего чувства отчуждения от всех людей, Наташа в это время
испытывала особенное чувство отчуждения от лиц своей семьи. Все свои: отец,
мать, Соня, были ей так близки, привычны, так будничны, что все их слова,
чувства казались ей оскорблением того мира, в котором она жила последнее
время, и она не только была равнодушна, но враждебно смотрела на них. Она
слышала слова Дуняши о Петре Ильиче, о несчастии, но не поняла их.
"Какое там у них несчастие, какое может быть несчастие? У них все свое
старое, привычное и покойное", -- мысленно сказала себе Наташа.
Когда она вошла в залу, отец быстро выходил из комнаты графини. Лицо
его было сморщено и мокро от слез. Он, видимо, выбежал из той комнаты, чтобы
дать волю давившим его рыданиям. Увидав Наташу, он отчаянно взмахнул руками
и разразился болезненно судорожными всхлипываниями, исказившими его круглое,
мягкое лицо.
-- Пе... Петя... Поди, поди, она... она... зовет... -- И он, рыдая, как
дитя, быстро семеня ослабевшими ногами, подошел к стулу и упал почти на
него, закрыв лицо руками.
Вдруг как электрический ток пробежал по всему существу Наташи. Что-то
страшно больно ударило ее в сердце. Она почувствовала страшную боль; ей
показалось, что что-то отрывается в ней и что она умирает. Но вслед за болью
она почувствовала мгновенно освобождение от запрета жизни, лежавшего на ней.
Увидав отца и услыхав из-за двери страшный, грубый крик матери, она
мгновенно забыла себя и свое горе. Она подбежала к отцу, но он, бессильно
махая рукой, указывал на дверь матери. Княжна Марья, бледная, с дрожащей
нижней челюстью, вышла из двери и взяла Наташу за руку, говоря ей что-то.
Наташа не видела, не слышала ее. Она быстрыми шагами вошла в дверь,
остановилась на мгновение, как бы в борьбе с самой собой, и подбежала к
матери.
Графиня лежала на кресле, странно-неловко вытягиваясь, и билась головой
об стену. Соня и девушки держали ее за руки.
-- Наташу, Наташу!.. -- кричала графиня. -- Неправда, неправда... Он
лжет... Наташу! -- кричала она, отталкивая от себя окружающих. -- Подите
прочь все, неправда! Убили!.. ха-ха-ха-ха!.. неправда!
Наташа стала коленом на кресло, нагнулась над матерью, обняла ее, с
неожиданной силой подняла, повернула к себе ее лицо и прижалась к ней.
-- Маменька!.. голубчик!.. Я тут, друг мой. Маменька, -- шептала она
ей, не замолкая ни на секунду.
Она не выпускала матери, нежно боролась с ней, требовала подушки, воды,
расстегивала и разрывала платье на матери.
-- Друг мой, голубушка... маменька, душенька, -- не переставая шептала
она, целуя ее голову, руки, лицо и чувствуя, как неудержимо, ручьями, щекоча
ей нос и щеки, текли ее слезы.
Графиня сжала руку дочери, закрыла глаза и затихла на мгновение. Вдруг
она с непривычной быстротой поднялась, бессмысленно оглянулась и, увидав
Наташу, стала из всех сил сжимать ее голову. Потом она повернула к себе ее
морщившееся от боли лицо и долго вглядывалась в него.
-- Наташа, ты меня любишь, -- сказала она тихим, доверчивым шепотом. --
Наташа, ты не обманешь меня? Ты мне скажешь всю правду?
Наташа смотрела на нее налитыми слезами глазами, и в лице ее была
только мольба о прощении и любви.
-- Друг мой, маменька, -- повторяла она, напрягая все силы своей любви
на то, чтобы как-нибудь снять с нее на себя излишек давившего ее горя.
И опять в бессильной борьбе с действительностью мать, отказываясь
верить в то, что она могла жить, когда был убит цветущий жизнью ее любимый
мальчик, спасалась от действительности в мире безумия.
Наташа не помнила, как прошел этот день, ночь, следующий день,
следующая ночь. Она не спала и не отходила от матери. Любовь Наташи,
упорная, терпеливая, не как объяснение, не как утешение, а как призыв к
жизни, всякую секунду как будто со всех сторон обнимала графиню. На третью
ночь графиня затихла на несколько минут, и Наташа закрыла глаза, облокотив
голову на ручку кресла. Кровать скрипнула. Наташа открыла глаза. Графиня
сидела на кровати и тихо говорила.
-- Как я рада, что ты приехал. Ты устал, хочешь чаю? -- Наташа подошла
к ней. -- Ты похорошел и возмужал, -- продолжала графиня, взяв дочь за руку.
-- Маменька, что вы говорите!..
-- Наташа, его нет, нет больше! -- И, обняв дочь, в первый раз графиня
начала плакать.
Княжна Марья отложила свой отъезд. Соня, граф старались заменить
Наташу, но не могли. Они видели, что она одна могла удерживать мать от
безумного отчаяния. Три недели Наташа безвыходно жила при матери, спала на
кресле в ее комнате, поила, кормила ее и не переставая говорила с ней, --
говорила, потому что один нежный, ласкающий голос ее успокоивал графиню.
Душевная рана матери не могла залечиться. Смерть Пети оторвала половину
ее жизни. Через месяц после известия о смерти Пети, заставшего ее свежей и
бодрой пятидесятилетней женщиной, она вышла из своей комнаты полумертвой и
не принимающею участия в жизни -- старухой. Но та же рана, которая
наполовину убила графиню, эта новая рана вызвала Наташу к жизни.
Душевная рана, происходящая от разрыва духовного тела, точно так же,
как и рана физическая, как ни странно это кажется, после того как глубокая
рана зажила и кажется сошедшейся своими краями, рана душевная, как и
физическая, заживает только изнутри выпирающею силой жизни.
Так же зажила рана Наташи. Она думала, что жизнь ее кончена. Но вдруг
любовь к матери показала ей, что сущность ее жизни -- любовь -- еще жива в
ней. Проснулась любовь, и проснулась жизнь.
Последние дни князя Андрея связали Наташу с княжной Марьей. Новое
несчастье еще более сблизило их. Княжна Марья отложила свой отъезд и
последние три недели, как за больным ребенком, ухаживала за Наташей.
Последние недели, проведенные Наташей в комнате матери, надорвали ее
физические силы.
Однажды княжна Марья, в середине дня, заметив, что Наташа дрожит в
лихорадочном ознобе, увела ее к себе и уложила на своей постели. Наташа
легла, но когда княжна Марья, опустив сторы, хотела выйти, Наташа подозвала
ее к себе.
-- Мне не хочется спать. Мари, посиди со мной.
-- Ты устала -- постарайся заснуть.
-- Нет, нет. Зачем ты увела меня? Она спросит.
-- Ей гораздо лучше. Она нынче так хорошо говорила, -- сказала княжна
Марья.
Наташа лежала в постели и в полутьме комнаты рассматривала лицо княжны
Марьи.
"Похожа она на него? -- думала Наташа. -- Да, похожа и не похожа. Но
она особенная, чужая, совсем новая, неизвестная. И она любит меня. Что у ней
на душе? Все доброе. Но как? Как она думает? Как она на меня смотрит? Да,
она прекрасная".
-- Маша, -- сказала она, робко притянув к себе ее руку. -- Маша, ты не
думай, что я дурная. Нет? Маша, голубушка. Как я тебя люблю. Будем совсем,
совсем друзьями.
И Наташа, обнимая, стала целовать руки и лицо княжны Марьи. Княжна
Марья стыдилась и радовалась этому выражению чувств Наташи.
С этого дня между княжной Марьей и Наташей установилась та страстная и
нежная дружба, которая бывает только между женщинами. Они беспрестанно
целовались, говорили друг другу нежные слова и большую часть времени
проводили вместе. Если одна выходила, то другаябыла беспокойна и спешила
присоединиться к ней. Они вдвоем чувствовали большее согласие между собой,
чем порознь, каждая сама с собою. Между ними установилось чувство
сильнейшее, чем дружба: это было исключительное чувство возможности жизни
только в присутствии друг друга.
Иногда они молчали целые часы; иногда, уже лежа в постелях, они
начинали говорить и говорили до утра. Они говорили большей частию о дальнем
прошедшем. Княжна Марья рассказывала про свое детство, про свою мать, про
своего отца, про свои мечтания; и Наташа, прежде с спокойным непониманием
отворачивавшаяся от этой жизни, преданности, покорности, от поэзии
христианского самоотвержения, теперь, чувствуя себя связанной любовью с
княжной Марьей, полюбила и прошедшее княжны Марьи и поняла непонятную ей
прежде сторону жизни. Она не думала прилагать к своей жизни покорность и
самоотвержение, потому что она привыкла искать других радостей, но она
поняла и полюбила в другой эту прежде непонятную ей добродетель. Для княжны
Марьи, слушавшей рассказы о детстве и первой молодости Наташи, тоже
открывалась прежде непонятная сторона жизни, вера в жизнь, в наслаждения
жизни.
Они все точно так же никогда не говорили про него с тем, чтобы не
нарушать словами, как им казалось, той высоты чувства, которая была в них, а
это умолчание о нем делало то, что понемногу, не веря этому, они забывали
его.
Наташа похудела, побледнела и физически так стала слаба, что все
постоянно говорили о ее здоровье, и ей это приятно было. Но иногда на нее
неожиданно находил не только страх смерти, но страх болезни, слабости,
потери красоты, и невольно она иногда внимательно разглядывала свою голую
руку, удивляясь на ее худобу, или заглядывалась по утрам в зеркало на свое
вытянувшееся, жалкое, как ей казалось, лицо. Ей казалось, что это так должно
быть, и вместе с тем становилось страшно и грустно.
Один раз она скоро взошла наверх и тяжело запыхалась. Тотчас же
невольно она придумала себе дело внизу и оттуда вбежала опять наверх, пробуя
силы и наблюдая за собой.
Другой раз она позвала Дуняшу, и голос ее задребезжал. Она еще раз
кликнула ее, несмотря на то, что она слышала ее шаги, -- кликнула тем
грудным голосом, которым она певала, и прислушалась к нему.
Она не знала этого, не поверила бы, но под казавшимся ей непроницаемым
слоем ила, застлавшим ее душу, уже пробивались тонкие, нежные молодые иглы
травы, которые должны были укорениться и так застлать своими жизненными
побегами задавившее ее горе, что его скоро будет не видно и не заметно. Рана
заживала изнутри. В конце января княжна Марья уехала в Москву, и граф
настоял на том, чтобы Наташа ехала с нею, с тем чтобы посоветоваться с
докторами.
После столкновения при Вязьме, где Кутузов не мог удержать свои войска
от желания опрокинуть, отрезать и т. д., дальнейшее движение бежавших
французов и за ними бежавших русских, до Красного, происходило без сражений.
Бегство было так быстро, что бежавшая за французами русская армия не могла
поспевать за ними, что лошади в кавалерии и артиллерии становились и что
сведения о движении французов были всегда неверны.
Люди русского войска были так измучены этим непрерывным движением по
сорок верст в сутки, что не могли двигаться быстрее.
Чтобы понять степень истощения русской армии, надо только ясно понять
значение того факта, что, потеряв ранеными и убитыми во все время движения
от Тарутина не более пяти тысяч человек, не потеряв сотни людей пленными,
армия русская, вышедшая из Тарутина в числе ста тысяч, пришла к Красному в
числе пятидесяти тысяч.
Быстрое движение русских за французами действовало на русскую армию
точно так же разрушительно, как и бегство французов. Разница была только в
том, что русская армия двигалась произвольно, без угрозы погибели, которая
висела над французской армией, и в том, что отсталые больные у французов
оставались в руках врага, отсталые русские оставались у себя дома. Главная
причина уменьшения армии Наполеона была быстрота движения, и несомненным
доказательством тому служит соответственное уменьшение русских войск.
Вся деятельность Кутузова, как это было под Тарутиным и под Вязьмой,
была направлена только к тому, чтобы, -- насколько то было в его власти, --
не останавливать этого гибельного для французов движения (как хотели в
Петербурге и в армии русские генералы), а содействовать ему и облегчить
движение своих войск.
Но, кроме того, со времени выказавшихся в войсках утомления и огромной
убыли, происходивших от быстроты движения, еще другая причина представлялась
Кутузову для замедления движения войск и для выжидания. Цель русских войск
была -- следование за французами. Путь французов был неизвестен, и потому,
чем ближе следовали наши войска по пятам французов, тем больше они проходили
расстояния. Только следуя в некотором расстоянии, можно было по кратчайшему
пути перерезывать зигзаги, которые делали французы. Все искусные маневры,
которые предлагали генералы, выражались в передвижениях войск, в увеличении
переходов, а единственно разумная цель состояла в том, чтобы уменьшить эти
переходы. И к этой цели во всю кампанию, от Москвы до Вильны, была
направлена деятельность Кутузова -- не случайно, не временно, но так
последовательно, что он ни разу не изменил ей.
Кутузов знал не умом или наукой, а всем русским существом своим знал и
чувствовал то, что чувствовал каждый русский солдат, что французы побеждены,
что враги бегут и надо выпроводить их; но вместе с тем он чувствовал, заодно
с солдатами, всю тяжесть этого, неслыханного по быстроте и времени года,
похода.
Но генералам, в особенности не русским, желавшим отличиться, удивить
кого-то, забрать в плен для чего-то какого-нибудь герцога или короля, --
генералам этим казалось теперь, когда всякое сражение было и гадко и
бессмысленно, им казалось, что теперь-то самое время давать сражения и
побеждать кого-то. Кутузов только пожимал плечами, когда ему один за другим
представляли проекты маневров с теми дурно обутыми, без полушубков,
полуголодными солдатами, которые в один месяц, без сражений, растаяли до
половины и с которыми, при наилучших условиях продолжающегося бегства, надо
было пройти до границы пространство больше того, которое было пройдено.
В особенности это стремление отличиться и маневрировать, опрокидывать и
отрезывать проявлялось тогда, когда русские войска наталкивались на войска
французов.
Так это случилось под Красным, где думали найти одну из трех колонн
французов и наткнулись на самого Наполеона с шестнадцатью тысячами. Несмотря
на все средства, употребленные Кутузовым, для того чтобы избавиться от этого
пагубного столкновения и чтобы сберечь свои войска, три дня у Красного
продолжалось добивание разбитых сборищ французов измученными людьми русской
армии.
Толь написал диспозицию: die erste Colonne marschiert [1] и т.
д. И, как всегда, сделалось все не по диспозиции. Принц Евгений
Виртембергский расстреливал с горы мимо бегущие толпы французов и требовал
подкрепления, которое не приходило. Французы, по ночам обегая русских,
рассыпались, прятались в леса и пробирались, кто как мог, дальше.
Милорадович, который говорил, что он знать ничего не хочет о
хозяйственных делах отряда, которого никогда нельзя было найти, когда его
было нужно, "chevalier sans peur et sans reproche", [2] как он сам
называл себя, и охотник до разговоров с французами, посылал парламентеров,
требуя сдачи, и терял время и делал не то, что ему приказывали.
-- Дарю вам, ребята, эту колонну, -- говорил он, подъезжая к войскам и
указывая кавалеристам на французов. И кавалеристы на худых, ободранных, еле
двигающихся лошадях, подгоняя их шпорами и саблями, рысцой, после сильных
напряжений, подъезжали к подаренной колонне, то есть к толпе обмороженных,
закоченевших и голодных французов; и подаренная колонна кидала оружие и
сдавалась, чего ей уже давно хотелось.
Под Красным взяли двадцать шесть тысяч пленных, сотни пушек, какую-то
палку, которую называли маршальским жезлом, и спорили о том, кто там
отличился, и были этим довольны, но очень сожалели о том, что не взяли
Наполеона или хоть какого-нибудь героя, маршала, и упрекали в этом друг
друга и в особенности Кутузова.
Люди эти, увлекаемые своими страстями, были слепыми исполнителями
только самого печального закона необходимости; но они считали себя героями и
воображали, что то, что они делали, было самое достойное и благородное дело.
Они обвиняли Кутузова и говорили, что он с самого начала кампании мешал им
победить Наполеона, что он думает только об удовлетворении своих страстей и
не хотел выходить из Полотняных Заводов, потому что ему там было покойно;
что он под Красным остановил движенье только потому, что, узнав о
присутствии Наполеона, он совершенно потерялся; что можно предполагать, что
он находится в заговоре с Наполеоном, что он подкуплен им, [3] и т.
д., и т. д.
Мало того, что современники, увлекаемые страстями, говорили так, --
потомство и история признали Наполеона grand, a Кутузова: иностранцы --
хитрым, развратным, слабым придворным стариком; русские -- чем-то
неопределенным -- какой-то куклой, полезной только по своему русскому
имени...